Текст книги "Три жизни Томоми Ишикава"

Автор книги: Бенджамин Констэбл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Бенджамин Констэбл
Три жизни Томоми Ишикава
Роман

Предисловие

– Я хотел бы написать книгу, главными героями в которой были бы мы с тобой, – сказал я Томоми Ишикава, рассеянно расставляя вещи на столе.

– Хорошо, – ответила она и закашлялась. – В книге я могла бы заболеть туберкулезом. Мы бы уехали жить в Италию, где ты проводил бы вечера, попивая абсент с женщинами дурной репутации, и писал бы ужасные романтические стихи, которые читал мне потом на смертном одре, а я бы говорила, что меня убивает красота твоего творчества.

Я перестал смеяться.

– Я не совсем это имел в виду.

– Правда? – удивленно спросила она. – А что же?

– Просто историю двух людей, которые встречаются и разговаривают на разные темы.

– Хм… да, неплохо, – произнесла Томоми Ишикава. – А в чем интрига?

– Ни в чем. Ни романтики, ни приключений, ни…

– Подожди, подожди, ты, наверное, ошибся. Это же скучно. В такой книге должны быть, по крайней мере, измена, украденная картина и говорящая собака. Или обезьяна.

– Э…

А я-то думал, что моя идея ей понравится.

– Ну ладно, там будет какая-нибудь тайна. Например, серия убийств, которые нам придется раскрыть.

– Так, – сказала Томоми Ишикава, – но кто же их совершит?

– Ты! – я улыбнулся.

– Я? Ну спасибо, Бен Констэбл. Я сменю имя на Уинси, и тогда ты назовешь книжку «У» – значит «Убийство».

– Нет! – теперь уже я рассмеялся. – Нет. Меня будут звать Бен Констэбл, а тебя Томоми Ишикава.

– Но нас и правда так зовут.

– В том-то и суть.

– Э… ладно. Или можешь назвать меня Бабочкой, это не так официально.

– Бабочка останется твоим прозвищем, – заверил я. – И замысловатый сюжет уведет читателя в Париж и Нью-Йорк.

Она подалась ко мне через стол.

– А что, если Бен Констэбл станет первой жертвой?

Я тоже наклонился.

– Эта идея мне не нравится.

– Тебе даже не нужна моя помощь?

– Ну…

– Как ты думаешь… – мы оба замолчали, дожидаясь, кто заговорит первым, и Томоми Ишикава взяла с тарелки моллюска. – Как ты думаешь, мне удастся избежать смертной казни? Такой унылый финал после блестящей преступной жизни.

– Никакой смертной казни, – ответил я. – Я даже не уверен, что будут убийства. Ты представляешь книгу не так, как я, Томоми Ишикава. Я хочу написать о необычной дружбе. Незачем портить ее лишним вымыслом и всякими фокусами.

– Но ты сказал…

– Она будет о таких вещах, как этот наш разговор.

– Они говорили, пили и смеялись до глубокой ночи.

– Именно, – подтвердил я. – Наша реальность увлекательней любой фантазии.

– Ну конечно, – она улыбнулась. – Но, возможно, тем же вечером вымышленная Томоми Ишикава выследит других женщин, сидевших в баре. – Она взглянула на людей за соседним столиком и понизила голос: – И убьет одну за другой, обмотав обнаженные тела их же кишками.

– Напиши лучше свою книгу, – предложил я.

Она ненадолго задумалась.

– Да, может быть, я так и сделаю.

Часть 1
15 марта – 17 августа 2007

Глава 1
Удивительное письмо от Бабочки, которое изменило всё

Париж, 15 марта 2007

Дорогой Бен Констэбл, тебе, наверное, очень хочется знать, отчего я послала бумажное письмо, а не сообщение или письмо по электронке. Почему я просто не позвонила, чтобы поболтать и посмеяться, или не подождала, пока мы окажемся за столиком в углу людного кафе, сидя боком на стульях, спиной к стене, чтобы не выдыхать дым в лицо? Наши куртки висят на вешалке у двери, издалека пахнет дождем, капли ручейками стекают по стеклу, а мы пристально смотрим друг на друга, потому что разговор стал чуть более напряженным, и аккуратно ставим локти, чтобы не уронить чашку кофе или, еще того лучше, бокал с вином. И почему – возможно, спросишь ты себя – мое письмо отпечатано, а не написано от руки (так было бы интимнее), при помощи изящного и почетного искусства каллиграфии?

Не сомневаюсь, ты догадываешься, что время, которое ушло на написание этого письма, и усилия, затраченные на отправку, намекают, что его содержание и цель гораздо значительнее, чем развлечение от безделья в бессонную ночь или желание польстить тебе тем, что ты – частый гость моих мыслей.

Как насчет тактильного удовольствия от прикосновения к бумаге, Бен Констэбл? Почему бы не написать просто ради многогранного наслаждения, которое доставляет письмо; ради того чтобы понежиться среди слов, ради бремени тысячелетних традиций написания писем?

Ты прав, конечно, объяснение есть, хоть мне и не хочется его озвучивать, потому что тебе оно не понравится. Если бы только я могла сказать что-нибудь веселое, ласково ошеломить тебя образами и предвкушением чуда! Но боюсь, это письмо не такое. И я сбиваюсь, если пытаюсь подсластить пилюлю. Ох, если бы я могла сделать так, чтобы ты улыбнулся.

А теперь, посеяв семена мрачного предчувствия, больше не стану уклоняться от темы. Но суть письма застряла где-то между стоящим в горле комком и дрожащими пальцами. Если долго избегать главного, может быть, проблема исчезнет или скроется в недрах памяти, как дурной сон. Но, увы, она не из тех, что уходят легко.

Ну неужели все так плохо? Я не твоя девушка и не ухожу к другому. Я не твой босс, и ты не уволен. Ты не сделал ничего плохого, не обидел меня, я не сержусь, я люблю тебя (но письмо не об этом, кстати, я не собираюсь самым неловким образом унижаться перед тобой и умолять, чтобы мы провели наши жизни в совместной скуке и состарились в объятиях друг друга).

Если причина моего письма по-прежнему скрыта загадочной пеленой, то, я полагаю, уже стала ясна моя привычка оттягивать неизбежное. Как тебе известно, я с давних пор получаю постыдное удовольствие, избегая любых затруднений. Чаще всего проблема подобна деликатесу, которым можно насладиться; предвкушение – это мучительный восторг, который подступает с нестерпимой медлительностью, и с каждой отсрочкой нарастает напряжение и продлевается блаженство.

Но то, что я хочу сказать, очень важно, и, к сожалению, несет с собой мало радости. (Замечу мимоходом, что манера ходить вокруг да около – в некотором смысле отличная метафора нашей дружбы. Никто из нас не чужд бесконечным разговорам, которые льются по извилистому руслу, медлят на отмелях, плещутся вокруг небольших камней, замирают в глубоких заводях, крутятся в водоворотах и создают неожиданные течения, потому что опыт путешествия радостен, а достичь океана значит поставить точку. Может быть, мы отдаленно догадываемся, что время никогда не закончится и нам никогда не наскучит, что река не перестанет течь, как будто лирическое отступление способно длиться вечно, скобки никогда не придется закрывать и возвращаться к исходной мысли, ведь ее ничего не стоит продолжить в какое-нибудь другое, неопределенное время до истечения вечности, и даже тогда предложение завершится многоточием… И я чувствую, что нам бы и это сошло с рук, если бы не один важный момент, который все портит. Есть один очевидный факт, о котором ты знаешь, Бен Констэбл. Он заключается в том, что смерть подытожит наш разговор намного раньше, чем закончится вечность.)

И, к сожалению, я подхожу к главному вопросу; если бы я только сказала об этом раньше! А я ведь попыталась однажды, до того как поближе тебя узнала – тогда казалось проще. Помнишь, Бен Констэбл, ты пил с друзьями в баре, в нескольких улицах от твоего дома, а я позвонила, чтобы спросить, как дела (мне взгрустнулось)? Ты предложил присоединиться; я не хотела вам мешать и собиралась скоро уйти, но ты разговаривал почти исключительно со мной, потом твои друзья отправились куда-то на вечеринку, а мы остались и пили вино до самого закрытия. Мы прошли по Менильмонтан, и я показала тебе мощенную булыжником улочку на самом верху, там есть секретное местечко, где можно посидеть, и проблема снова отдалилась. Я была просто счастлива поболтать с тобой. Мы смеялись вполголоса, чтобы не беспокоить окрестных жителей, и я перестала грустить, тема совершенно забылась. Возможно, так началось то перенасыщенное словами, бесконечное предложение, которое представляют собой все наши разговоры (беспечные отступления плюс моя уклончивость). Я горжусь собой – кажется, я сочинила еще целый абзац, так и не объяснив, зачем я пишу письмо.

Но сейчас я не шучу, потому что на сей раз смысл – не последняя вещь. Это как спусковой крючок, начало чего-то нового и большого, начало приключения, Бен Констэбл. Поэтому слушай (я медлю, пытаясь придумать какую-нибудь важную отговорку, но тщетно): суть в том, что я скоро умру.

Разумеется, смерть однажды настигнет нас всех, но я умру скоро. Оттого не собираюсь тянуть, отчаянно цепляясь за угасающие сумерки моей жизни; я намерена покончить с собой. Извини. Сомневаюсь, что тебе это понравится. Но я хочу попрощаться.

Еще я хочу сообщить, что ты унаследуешь одну вещь, точнее, много вещей, которые я создавала годами, задолго до того, как узнала о твоем существовании – в общем, с детства. Я пока не скажу, что это такое. Это сюрприз.

Когда письмо попадет в твои руки, я уже буду несколько часов как мертва. Я пишу, Бен Констэбл, и грущу, потому что я уже по тебе скучаю. Так жаль заканчивать нашу дружбу. Но мне нравится иметь власть над собственным концом. Думаю, ты меня поймешь, ведь ты знаешь, что финал не всегда ставит точку. Это всего лишь вопрос терминологии, подходящее место, чтобы сменить вид деятельности, тему или темп.

Можно кое-что сказать? Ничего особенного, глупости. Даже сейчас мое внимание цепляется за разные мелочи, которые я люблю и о которых вспоминаю с нежностью. Я бы хотела поделиться ими с тобой. Хотела бы, чтобы ты про них знал.

Первое сокровище – это то, что мне видно, когда я пишу. Я люблю очертания деревьев ночью, люблю смотреть сквозь голые ветки на сквер внизу, где в солнечные дни люди собираются вокруг затейливого фонтанчика или выходят из кафе поболтать. Люблю величественную лестницу, которая ведет к двери церкви, возвышающейся над соседними домами, как часовой. Я обожаю смотреть на вещи, которые окружают меня, – у каждой своя история, которая умрет вместе со мной, а остановившиеся часы на стене экономят мои драгоценные секунды. Стрелки указывают на двадцать минут четвертого, оптимистично предлагают не торопиться и завершить последнее дело. Я буду скучать по моим часам и воображаю, что и они будут скучать по мне.

Записывая эти слова, я вспоминаю, как люблю писать. Возможно, есть нечто интимное при написании письма от руки, и ты можешь полюбоваться моим паукообразным почерком, когда ты царапаешь пером и разбрызгиваешь чернила, но, сидя за компьютером, я предпочту печатать, потому что в стремительном потоке букв столько слов, и в щелчке каждой клавиши я обретаю себя. В эту минуту я – единое целое.

На улице идет мелкий дождь, фонари окружены золотым ореолом, и я хотела бы выйти наружу, чтобы волосы намокли от дождя, и капли побежали по носу, а я бы пыталась их сдуть и вытереть лицо рукавом, хотя это и не подобает воспитанной женщине, но я никогда и не считала себя таковой (ну, может быть, только раз). Париж и дождь тоже занимают свое место в сундуке с моими любимыми сокровищами.

Помнишь день, когда небо почернело, и ты позвонил мне с какого-то высокого места, наверное с Монмартра, и сказал, что к моему дому приближается гроза и что тебе видны стены дождя, движущиеся через город? Пока мы разговаривали, ты отмечал, что дождь пойдет через две минуты, одну минуту, тридцать секунд, потом начал обратный отсчет от десяти, а когда дошел до нуля, спросил, не началось ли, и я сказала «нет», а в следующую секунду с неба за окном пролился целый океан, и ты, наверное, сиял от гордости, ну или, по крайней мере, так я подумала, потому что, признай, всем нравится быть правыми. Я впечатлилась.

И еще кое-что я люблю, совершенно невероятную вещь. На линии метро «7-бис», между станциями «Бют-Шамон» и «Боливар», рельсы сворачивают вправо, и примерно через сто или сто пятьдесят метров на левой стене туннеля видно сад. «Сад» – это слишком сильно сказано, там всего лишь одно маленькое растеньице, больше похожее на сорняк, который пробился через стену или пустил в ней корни, но другие растения под землей я не видела. Никогда не успевала разглядеть его как следует, но оно там есть. Иногда я езжу туда-сюда по шесть раз подряд, чтобы хорошенько рассмотреть. Я буду очень рада, если ты как-нибудь сумеешь его сфотографировать или, может быть, даже спрячешься на станции, подождешь до закрытия и проберешься по рельсам, чтобы потрогать изголодавшиеся по солнцу листочки, и это будет настоящее приключение: охранники увидят тебя на мониторах и пойдут искать, а ты удерешь и найдешь секретный выход из метро и выберешься через канализационный люк в каком-нибудь тускло освещенном переулке. Ура, победа!

Остается только нажать «печать» и вложить страницы в конверт. Потом, когда ты уйдешь на работу, я пойду к тебе и суну письмо под дверь. Но еще так много хочется сказать – очень, очень много. А может быть, ничего не надо. Может быть, нужно смириться с тем, что письмо кончено, что гипнотическое урчание клавиш прекратилось, что предложение никогда не будет закончено, а вступление возобновлено, и мне очень хочется потянуть время еще чуть-чуть. Наверное, потому что я трусиха, и если буду писать вечно, то не умру, но, честное слово, я просто не знаю, что сказать. Сомневаюсь, что стоит рассказывать, как я купила два кожаных кресла, или перечислять растения на окне. Кстати, растения на окне – еще один фантастический сад, зеленый уголок, где можно задержаться. А я тебе рассказывала?… Я рассказывала?…

На часах по-прежнему двадцать минут четвертого, и еще немного времени есть, но мне уже пора.

Бен Констэбл, тебя ждут приключения, и я жалею, что не услышу про них, что мы не будем больше гулять за полночь, бегать под дождем, прятаться под деревьями на крошечных улочках. Я уже по тебе скучаю.

До свидания.

Целую-обнимаю,

Бабочка

По пятницам я улыбаюсь. Я вижу в зеркале свое смеющееся отражение, когда смываю с рук рабочую неделю, прежде чем отправиться домой. Я обожаю выходные и сюрпризы, которые сыплются из ниоткуда. Я со всеми прощаюсь, шагаю по улице и бегу по эскалатору в метро. Пропускаю других вперед, помогаю женщине с тяжелыми сумками, отдаю лишнюю мелочь попрошайке и уступаю место совершенно незнакомому человеку. Я стою, прислонившись спиной к стене вагона, и подумываю, не достать ли книжку, но предпочитаю просто смотреть, как люди входят и выходят, и ловить обрывки разговоров, выдернутые из контекста.

В кармане звонит телефон.

– Et alors?

Когда в пятницу так начинается разговор, это значит: «Ну что, неделя прошла хорошо?» и «Ну что, пойдем поиграем?» Сегодня вечером, как мне сообщили, мы с друзьями собирались вместе поужинать, потом сходить на вечеринку, где будут музыка, танцы и незнакомые люди. Мы решили встретиться в полвосьмого за аперитивом и немного выпить, прежде чем идти в ресторан, где мы будем смеяться и спорить о политике и искусстве. Я успел бы добраться до дома, немного передохнуть, вымыться, переодеться, слушая музыку, поискать в Интернете какой-нибудь случайный факт, который вдруг придет в голову и покажется очень важным, и присоединиться к компании около девяти. Опаздывать никогда не входило в мои намерения, просто я люблю делать дела в своем темпе. Спешить – не в моем духе.

Сегодня я счастлив без какой-либо причины. Но в этом нет ничего особенно странного.

Вернувшись домой, я дождался лифта и нетерпеливо шевелил пальцами в карманах, пока тот преодолевал шесть этажей. Заодно я полюбовался на свой язык в зеркале, потому что, разумеется, зеркала в лифтах вешают именно для этого.

Возле моей двери сидел Кот, и я удивился, поскольку он не нуждался во мне, чтобы входить и выходить.

– Привет, Кот, что ты тут делаешь? – спросил я и открыл дверь. – Если ты принес плохие новости, я не желаю их знать.

Он встал и потерся о мою ногу, и я ощутил внезапное сомнение, потому что обычно Кот приходил только с добром. Когда дверь открылась, послышался шелест бумаги о дерево – что-то под ней лежало. Кот прошел мимо меня в квартиру, как к себе домой, а я нагнулся, поднял толстый конверт и увидел свое имя, написанное знакомым почерком. Письмо было от Томоми Ишикава, также известной как Бабочка, хотя я понятия не имел, отчего она написала мне и зачем явилась лично, чтобы подсунуть письмо под дверь в мое отсутствие. Но Бабочка полна сюрпризов.

Я повесил куртку, зашел в спальню и плюхнулся на кровать. Сбросив ботинки, я несколько секунд поигрывал письмом, прежде чем вскрыть конверт. Внутри оказалась пачка страниц.

Кот запрыгнул на кровать рядом со мной, и я понадеялся, что лапы у него чистые. Слишком большой для обычной кошки, он потянулся, как сфинкс. Я погладил Кота ногой, но тот не обратил на меня внимания и уставился в окно. Я начал читать.

Томоми Ишикава была моим другом. И Томоми Ишикава лежала мертвой на моих руках. Мой мозг словно замкнуло. Ни единой мысли не могло вырваться наружу. Глаза отяжелели от слез, не способных пролиться. Я взглянул на свою грудь, чтобы проверить дыхание. Я дышал медленно, равномерно, глубоко и видел, как бьется мое сердце – гулко и сильно. Быстро. Очень быстро. Томоми Ишикава умерла, и, как человек, получивший тяжелую рану, я знал, что мне больно, но ничего не чувствовал.

Я попытался вспомнить пять стадий горя – шок, отрицание, гнев, депрессию и принятие. А как насчет вины? Она входит в их число? Я решил, что у меня шок. Я не понимал, что происходит, не понимал себя, не знал, что делать. Почему я не позвонил ей вчера? Ведь ничего не стоило. Мы сходили бы в бар. Я посмотрел на Кота – он повернул голову и взглянул мне в глаза. Впрочем, он не из тех кошек, которые садятся рядышком, прижимаются и поглощают негативную энергию, ну или что там делают кошки. Но Кот себя так не ведет по ряду причин. Во-первых, он не домашнее животное. Он похож на дикого кота, или рысь, или нечто подобное, размером с собаку, пусть и небольшую, но в любом случае значительно крупнее обычной кошки. У Кота длинные когти, и ему все равно, гладят его или нет. Он не мой кот. Он просто иногда приходит в гости.

Во-вторых, он вообще не существует. Это воображаемый кот, своего рода секрет.

Я встал и поискал мобильник, который лежал в кармане куртки. Нашел телефон Бабочки, нажал зеленую кнопку и поднес трубку к уху. Секунду стояла тишина – и я взглянул на экран, чтобы убедиться, что связь есть, и вновь прислушался. Начались гудки. «Давай, Бабочка, возьми трубку, ответь же!» После пяти гудков включился автоответчик, и знакомый голос сказал по-французски, что Томоми Ишикава недоступна и перезвонит, как только освободится. И на заднем плане я услышал собственный смех, потому что она сделала эту запись в моем присутствии. Я прервал звонок.

– Что делать, Кот?

Кот уставился на меня. Вы, наверное, думаете, что, будучи воображаемым, он не ограничен законами физики и правилами реальной жизни. Но это не так. Например, Кот не умеет говорить – по крайней мере, он не разговаривает со мной. Иногда мне кажется, будто я понимаю, о чем он думает, и иногда представляю, что Кот сказал бы по тому или иному поводу, но это уже иллюзия иллюзии. Кот – плод моего воображения.

– Кот, помоги, я не знаю, что делать.

Я прижал кончики пальцев к векам, словно в надежде вернуть мозгу ясность мысли, лег на постель, положил на голову подушку и прижал ее к лицу. В последнее время я уделял Бабочке мало внимания. Она была занята, а я просто… что-то делал. Вероятно, она отчаянно нуждалась в помощи, а я что-то делал. Занимался какой-то фигней. Я ощутил вес Кота, который прошел по мне, болезненно придавив ноги.

Я взял телефон и снова позвонил Томоми Ишикава, но автоответчик включился сразу же. Я звонил семь раз подряд и каждый раз вслед за секундной тишиной раздавался ее голос в записи. Что-то здесь было не так, в первый раз я слышал гудки. Каким образом телефон мог испортиться или сломаться за две минуты, которые прошли между первым и вторым звонками? Разрядилась батарея? Или его кто-то выключил?

Я достал с полки коробочку с разными интересными мелочами, порылся там и вытащил ключ на короткой красной ленточке. Ключ от квартиры Томоми Ишикава, который она оставила мне, чтобы я ходил поливать цветы, когда она уезжала. Ну и на всякий случай.

Я надел ботинки, схватил куртку и вышел, хлопнув дверью чуть сильнее, чем рассчитывал. Оставалось надеяться, что я не отрубил Коту воображаемую голову – но он уже стоял возле лифта.

– Пойдем по лестнице, – предложил я, и Кот обрадовался, потому что вообще-то он не любит лифт. Метро он тоже не любит, но тем не менее он спустился со мной по эскалатору, вошел в вагон и уселся у меня между ног. Воображаемому коту нелегко в метро, потому что никто его не замечает, и люди постоянно подходят чересчур близко, но все-таки Кот со мной поехал, и я оценил этот поступок.

На улице перед домом Бабочки я стал возиться с замком, пытаясь припомнить комбинацию. Я набирал различные сочетания четырех цифр, какие только приходили в голову, и нажимал букву «А», пока не услышал щелчок. Мы поднялись по лестнице. Я постучал, но никто не ответил, поэтому достал ключ из кармана и открыл дверь. Кот вошел первым, потому что в таких ситуациях он смелее. Я окликнул Бабочку, но она не отозвалась. Квартира выглядела как всегда, не считая записки на столике, прижатой стальной авторучкой. Я вошел в спальню и не обнаружил ничего странного. Кровать была застелена, в комнате царила чистота. Я проверил ванную (и никого не нашел), потом взял записку и стал читать. Кот сел и принялся лизать правую лапу.

Бен Констэбл, сейчас двадцать минут четвертого, и, кажется, все готово. Ты не застанешь меня дома, когда придешь: я нашла место, где никому не придется пачкать руки (смерть бывает очень грязной). Я договорилась кое с кем, чтобы пришли и разобрались с вещами, так что можешь оставить все как есть, но компьютер предназначен для тебя – пожалуйста, возьми его. Еду в холодильнике тоже, если надо. Йогурты просрочены, но ведь йогурт – это и так уже просроченное молоко, правильно? Еще есть фрукты, бери, если угодно. (И зачем я пристаю к тебе с едой? Извини, но я страшно не люблю, когда продукты пропадают, а поскольку ты упитанностью не отличаешься, пара пирожков уж точно не повредит. Пирожков, кстати, нет.)

Надеюсь, у тебя все нормально. Ты извини, пожалуйста. Мне уже пора, потому что надо написать еще одно письмо (тебе, глупый).

Целую много-много раз.

Бабочка

P.S. Кстати, ручку тоже можешь взять, это моя любимая.

Я съел банан, а потом несколько секунд стоял, глядя на часы на стене. Они всегда показывали двадцать минут четвертого, и для меня оставалось загадкой, зачем Бабочка держала в доме неисправные часы. Кот потянулся. Куда она ушла и кто был этот человек, которому предстояло «разбираться» с ее вещами? Адвокат? Перевозчик? Может быть, она забронировала себе место в какой-нибудь специальной суицидальной клинике в Швейцарии, которая предлагает полный спектр посмертных услуг? А существуют ли вообще такие клиники? С трудом верилось, что Бабочка настолько организованна. Она зашла бы на веб-сайт, увидела чистенькие очертания корпусов, задумалась об архитекторе Альберте Фрее, начала читать про пустынный модернизм и упустила подходящую минуту.

Кот сидел мордой к двери, давая понять, что хочет уйти. Я нашел в шкафу кувшин, наполнил его водой, прошелся по квартире и полил все цветы в горшках. Потом положил в сумку блестящий Бабочкин лэптоп, записку и ручку, а шкурку от банана выкинул в мусорный бак.

Томоми Ишикава умерла, и я не знал, что делать. Я просто отключил телефон и пошел домой.