Текст книги "Ганнибал. Враг Рима"

Автор книги: Бен Кейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Знаю, – перебил Квинт. – Коракс – мой центурион, хвала богам.

– Похоже, он отличный малый. – С большой осторожностью черноволосый обхватил Урция за грудь. – Я держу.

Радуясь, что Урций попал в хорошие руки, Квинт поплыл к Кораксу. Черноволосый гастат с товарищами поплыли следом.

Когда центурион узнал Квинта, на его лице отразилась искренняя радость.

– Смотрите, кого выплюнул Нептун! Клянусь всеми богами, Креспо, рад тебя видеть.

– А я рад видеть вас, – с чувством сказал Квинт. – Не думал, что вы уцелели.

– А я так же думал про тебя. Пока не появился ты, я не видел никого из моей центурии. Эти в основном из части, какую разделили между нашим кораблем и вторым. Несколько моряков и горстка из части Витрувия. Кто у тебя там? – Он указал Квинту за спину.

– Урций.

– Еще одна хорошая новость, – улыбнулся Коракс. – Он тяжело ранен?

– Не уверен, центурион. Он без сознания.

Лицо Коракса потемнело от злости и озабоченности.

– Придется приложить все силы, чтобы он выжил, а, будь я проклят? Гадес может обосраться, если думает, что получит такого солдата, как Кувшин. Я сегодня и так потерял слишком много людей.

Окружающие были потрясены кощунством Коракса, но Квинт не разделял их чувств. Командир был здесь, живой, а остальное не имело значения.

– Для начала надо его привязать, – велел центурион, поднимая из воды веревку.

Квинт увидел, что она заканчивалась большой петлей, давая возможность держаться. Веревка была привязана к железному кольцу на корме прямо у них над головами. Чуть погодя подплыл черноволосый солдат с Урцием, и они накинули сделанную Кораксом петлю на раненого.

– Какая рука? – спросил Коракс.

– Левая.

Квинт нащупал руку товарища, осторожно приподнял ее, чтобы стрела не задела туловище. Когда она показалась из воды, он зажмурился. Передняя часть стрелы отломилась, оставив торчать только конец с оперением.

– Это череда удач, не иначе, – пробормотал Коракс.

Он осторожно потянул и вытащил древко. Из раны потекла тонкая струйка крови, и Урций застонал. Его веки приподнялись.

– Ты меня слышишь? – спросил Квинт.

Взгляд раненого прояснился.

– Проклятье… голова болит. Я, наверное… ударился обо что-то в воде.

Квинту хотелось одновременно смеяться и плакать.

– Ты ранен куда-нибудь еще? – спросил Коракс.

Урций заметил центуриона и почтительно вздернул подбородок.

– М-м-м… никак нет. Не думаю.

– Прекрасно. Кто-нибудь, оторвите лоскут от своей туники, – велел Коракс. – Нужно перевязать ему руку, чтобы остановить кровотечение.

Черноволосый первым протянул лоскут ткани, и Квинт ощутил к нему еще большую теплоту.

– Как тебя зовут? – спросил он, пока Коракс занимался повязкой.

– Матвей. – Он увидел удивление Квинта. – Я такой же римлянин, как и ты, но моя бабушка со стороны матери была еврейка. Я младший из четырех сыновей. Моя мать пилила отца, пока тот не согласился дать мне еврейское имя.

– А меня зовут Креспо. – Юноша протянул руку, и они обменялись рукопожатием. – Как ты понял, я из части Коракса. А ты?

– Из манипулы Феста. – Матвей состроил гримасу. – Или был. Он, наверное, мертв, как и остальные.

– Ты был при Каннах?

– Если б не был там, то не оказался бы здесь, в этой вонючей Сицилии, – Матвей подмигнул, дескать, не имею в виду ничего обидного.

– Тут было несколько новых рекрутов, но не так много, наверное, – ответил Квинт, с облегчением узнав, что Матвей, как и он сам, ветеран. – И после сегодняшнего нам, несомненно, понадобится еще больше.

– Не умничай, Креспо. Не думай, что ублюдки-сиракузцы не начнут искать уцелевших, когда мы попытаемся выбраться, – предупредил Коракс. – Чтобы это удалось, нам всем нужна твоя ловкость.

– Похожее было при Тразименском озере, – прохрипел Урций. – И при Каннах.

– Вы вывели нас в обоих случаях, – добавил Квинт. – И выведете опять.

– Это верно, будь я проклят, – сказал Урций.

В кои-то веки Коракс, кажется, не знал, что сказать. Он пробубнил что-то вроде «не слишком надейтесь», прежде чем поплыл выглянуть из-за кормы на городские стены.

– Значит, вы ему доверяете? – спросил Матвей, одобрительно глядя.

– Он спасал мою задницу чаще, чем вот этот негодяй, – проворчал Урций и бросил на Квинта благодарный взгляд, не требовавший слов.

– И мою тоже, – сказал юноша. – Будь я проклят, он лучший центурион во всей армии.

– Я слышал, о Кораксе хорошо отзывались, – кивнул Матвей. – Хорошо, что он командует, а?

– Да.

Барахтавшийся в воде и опаленный солнцем Квинт страдал от жажды. Его одолевала скорбь по погибшим товарищам. Тысячи противников находились в нескольких сотнях шагов. И все равно сердце пело. Они доживут до завтра. Как-нибудь, но доживут.

Ибо здесь был Коракс.

Глава IX

– Я пришел с приглашением. – Клит без стука толкнул дверь.

– Сиськи Танит, ты меня напугал! – Ганнон дремал на кровати.

– Мои извинения. – В тоне мужчины даже отдаленно не звучало извинения. – Ты не должен это пропустить, друг мой.

Все еще полусонный, карфагенянин ощутил легкое раздражение.

– Что пропустить?

– Гиппократ и Эпикид устраивают вечером пир в честь нашей славной победы, – сияя, объявил Клит.

– Мы и так уже празднуем всю дорогу с тех пор, как она случилась!

После потопления римского флота у городских стен празднества были буйными. В предыдущие несколько дней Ганнон пил вина больше, чем когда-либо с тех пор, как они вместе с Суни веселились в Карфагене.

– Может быть, и так, но это будет официальное мероприятие во дворце правителей. Яства и вино без ограничений. Мне говорили, что будут также девушки-флейтистки.

Ганнон стряхнул сон.

– Кто приглашен?

– Вся дворцовая знать. А также командиры всех частей – пехотных, артиллерийских, кавалерийских и морских.

– Кавалерийских пускать нельзя, – пошутил молодой человек. – Пока что они ничем не отличились!

– За это мы выльем на них кучу дерьма в течение вечера, не беспокойся. Для начала Гиппократ и Эпикид произнесут речи. Потом пройдет награждение самых мужественных солдат, а потом… – Клит сделал паузу, – мы сможем напиться в хлам!

– Рассчитывай на меня.

Миссия Ганнона оказалась гораздо приятнее, чем он представлял, но так будет не всегда. Римляне не ушли из Сицилии, а только вернулись в свои лагеря. Они возвратятся. Странно подумать: если Квинт пережил Канны и морскую атаку, он может оказаться в их числе… Клит рассказывал о строгом наказании, наложенном на выживших на кровавом поле. «Скорее всего, Квинт погиб, – сказал себе Ганнон. – Бедный парень…» Затем он прогнал его из мыслей – были более приятные вещи, о которых можно подумать. Если Гиппократ и Эпикид хотят отблагодарить солдат за их доблесть, кто он такой, чтобы возражать?

– Когда начало?

Клит подмигнул. Под любопытным взглядом Ганнона он вышел и вернулся с большим глиняным кувшином и двумя чашами, которые, по-видимому, прятал в коридоре.

– Прямо сейчас!

Командир притворно застонал.

– И ведь это продлится всю ночь!

Они начали с энтузиазмом. Вина хватило ненадолго, и Ганнон предложил воздержаться от питья, пока не начнется пир.

– Тебе-то ничего, а я здесь должен производить впечатление… Как это будет выглядеть, если я приду в дым пьяный? Ганнибал оторвет мне яйца.

– Он ничего не узнает!

– Если только кто-то из братьев ему не доложит. А даже если не доложат, что они сами подумают?

Клит что-то проворчал, но уступил.

Они пошли в гарнизонную баню, где расслабились в горячем бассейне, а потом насладились массажем, который обеспечили рабы. Непринужденно текла беседа. Оба не говорили о войне; разговор переходил с лучших ночных попоек на их памяти к годам юности, и что они затевали со своими друзьями. Неизбежно двое мужчин поспорили о красоте карфагенских девушек в сравнении с сиракузскими. Из гордости ни один не признавал точки зрения другого. Разговор немного накалился, и в попытке избежать спора Ганнон сказал:

– Римские женщины тоже могут быть привлекательными. – Ему представилась Аврелия.

– Большинство, с кем я сталкивался – естественно, до войны, – выглядели, как мулы, и кричали так же.

– Они строптивы, несомненно, но бывают очаровательны, не хуже любой карфагенянки или сиракузянки.

Клит с пониманием улыбнулся.

– Ты говоришь о какой-то конкретной девушке… Выкладывай подробности!

Молодой человек смутился и покраснел.

– У нас ничего не было.

– Правильно. Так стрела Эрота проникнет глубже.

– Глупо даже думать о ней. Я никогда ее не увижу. Проклятая война… – Ганнон сердито махнул рукой.

– Да. Меня это тоже коснулось. Года два назад удалось уговорить родителей согласиться на мой брак с одной девушкой из Энны, я влюбился в нее на празднике Деметры и Персефоны. Она была не из очень богатой семьи, беднее, чем моя, но мне было все равно. Мы хотели пожениться вскоре после того, как к власти пришел Гиероним. – Его лицо омрачилось.

– И что случилось?

– Гиероним утратил популярность. Были большие беспорядки – ты, должно быть, слышал. Когда его убили, город охватило безумие. Поубивали десятки знатных горожан, и никто не знал, что будет дальше. Брак оказался под вопросом. Когда братья захватили власть, все успокоилось. Это одна из причин, почему я их поддерживаю. Они, может быть, не самые приятные люди, но хранят мир и порядок. – Он усмехнулся. – Не с Римом, конечно.

– И где она теперь?

– В Энне, со своей семьей. Мы посылаем друг другу письма, когда есть возможность. – Лицо собеседника несколько погрустнело. – Мы поженимся, когда закончится война. – Раб, очищавший его кожу стригилем, закончил свою работу, и он сел.

– Это будет счастливый день.

Клит благодарно посмотрел на карфагенянина.

– Возможно, и ты снова увидишься с той девушкой-римлянкой. Когда Ганнибал разобьет римлян, сможешь разыскать ее.

– Она замужем, – проговорил Ганнон резче, чем хотел.

– Ну а кто сказал, что муж не погибнет в сражении?

– Я и сам не раз думал об этом. Но если даже мы встретимся, я ей не интересен – грязный гугга, один из тех, кто унизил ее народ…

Аврелия никогда так его не называла, но молодой человек хотел ожесточить свое сердце против боли.

– Не будь так уверен. Ты никогда не станешь таким красавцем, как я, но, пожалуй, кого-нибудь из флейтисток сегодня вечером можно будет уговорить возлечь с тобой.

Ганнон схватил одно полотенце из стопки и с размаху хлопнул приятеля по заднице.

– Наглый пес!

Клит принял вызов с воинственным возгласом. Как мальчишки, они стали носиться по помещению, хлеща друг друга полотенцами. Рабы смотрели, забавляясь.

В конце концов Клит остановился.

– Не стоит опаздывать к началу. Я хочу услышать, что скажут братья.

От бани и массажа, к облегчению Ганнона, друзья протрезвели. Клит пробудил в карфагенянине демона, побуждавшего к безудержному разгулу. Но публичное мероприятие вроде сегодняшнего требовало приличного поведения – по крайней мере, на начальной стадии. Когда они пошли, Ганнон постарался сдержать себя.

Не много он видел помещений, таких роскошных и огромных, как пиршественный зал, куда они пришли. Великолепнее всего был мозаичный пол с прекрасными изображениями сцен из войны между Грецией и Троей: похищение Парисом Елены, отправление тысячи кораблей Менелая, победа Ахилла над Гектором, набитый солдатами Троянский конь. Клита позабавила настоятельная просьба товарища обойти их все и рассмотреть.

– Карфаген больше и красивее Сиракуз, – сказал карфагенянин, – но у нас нет ничего подобного!

– Вы, карфагеняне, прославились своим городом, своей тягой к странствиям и способностью делать деньги там, где другие не могут. – Клит торжественно чокнулся с ним. – Военное искусство моего народа, может быть, уже не то, как во времена Ксенофонта, Леонида и Александра, но мы сохранили мастерство в искусстве и культуре.

Ганнон рассматривал зал, подавляя благоговейный трепет. Рабы принесли золотые и серебряные кувшины с вином и водой. Такими же были кратеры, которые гости передавали друг другу. От лож и столов из твердых пород дерева до богато расписанных стен и золоченых столбов для ламп все в зале источало качество и роскошь. Семья Ганнона, как и Квинта, была богата, но не до такой степени. И Ганнибал, несмотря на свое положение, не любил демонстрировать богатство. Ганнону впервые пришлось оказаться во дворце человека – Гиерона, – который по сути был царем.

– Хо, Клит! – воскликнул приземистый и почти совершенно лысый человек, возлежавший у стола вместе с компанией знатных сиракузцев. – Привел друга?

– Подойдем, – кивнул Клит спутнику. – Познакомлю тебя кое с кем из моих товарищей.

К тому времени, когда по кругу пустили шестой кратер, Ганнон уже чувствовал себя пьяным. Вино разбавляли водой, но, возможно, не так сильно, как он привык. Следовало пропустить следующую чашу или скоро потянет блевать. Он не имел представления, который час, но, вероятно, было уже поздно. Вскоре после их с Клитом прибытия под восторженные рукоплескания появились братья. Речь Эпикида была остроумной и язвительной, а Гиппократ долго и с напыщенным видом распинался о храбрости собравшихся здесь. Обе речи прошли легко и быстро. Начались тост за тостом, и пол был уже мокрым от возлияний богам.

Неожиданно все затянули пэан – греческий триумфальный гимн; от его мощи у Ганнона пошли мурашки по коже. Друзья Клита, показавшиеся ему приличными людьми, были приветливы и хорошие собеседники. К несчастью, он не услышал ничего, что заинтересовало бы Ганнибала. Девушки-флейтистки и танцовщицы в прозрачных одеждах двигались в толпе, останавливаясь то тут, то там, чтобы показать свое искусство под аккомпанемент музыкантов с лирами и свирелями. Рабы следили, чтобы вино лилось непрерывно. Яства на серебряных блюдах были обильны и изысканны: рыба и всевозможные моллюски, запеченные с травами, фаршированные и поджаренные на решетке. Подали также поджаренного на вертеле ягненка и свинину, и множество только что испеченных лепешек, чтобы заесть соусы. Если б не такая еда, Ганнон бы давно уже валялся на полу.

«Не следовало начинать пить так рано», – смутно подумал он.

Юноша давно опьянел, и, несмотря на перерыв в бане, настроение его шло под уклон. Его намерение удалиться в какую-нибудь более уединенную часть помещения с кем-нибудь из привлекательных флейтисток по-прежнему манило, но он не был уверен, что тело справится с задачей. Мочевой пузырь напрягся, напоминая, что он не выходил помочиться. Теперь самое время. Если он будет выходить и возвращаться, по пути беря по чаше воды у проходящих рабов, то начнет трезветь. Ганнон осторожно встал на ноги.

– Какая-нибудь из девушек вызвала в тебе желание? – с ухмылкой спросил Клит.

– Не одна. Но мне нужно помочиться.

– Зайди в угол, никто не заметит.

– Говори только за себя, – огрызнулся Ганнон. Вряд ли Гиппократу и Эпикиду доложат, если он так и сделает, но у него не было такой отчаянной потребности. – Где нужник?

– Где-то там. – Сиракузец неопределенно махнул рукой в сторону толпы на другой стороне зала.

Ганнон не успел отойти далеко, как с ним заговорил человек, представившийся начальником густобрового. Он от души извинился за поведение своего подчиненного и настоял выпить вместе кратер вина. Когда Ганнону показалось, что прошло достаточно времени, чтобы не показаться невежливым, он извинился и ушел. На этот раз юноша старался избегать смотреть в лицо другим пирующим. Мочевой пузырь был готов вот-вот лопнуть. Даже зрелище обнаженной флейтистки, исполняющей сладострастный танец перед восторженной толпой, не заставило его остановиться. Он прошел по ярко освещенному коридору и подергал несколько дверей. Они были или заперты, или за ними находились чуланы. Но в конце концов ему повезло. Такого великолепного нужника он еще не видел – здесь было несколько деревянных сидений, отверстия которых выходили на наклонный желоб. Ганнон обменялся любезностями с другим посетителем – толстяком, который пускал ветры с такой вонью, что карфагенянин как можно скорее справил нужду и удалился. Немного разочарованный, что его прогулка не продлилась дольше, – он ничуть не протрезвел, – молодой человек направился в противоположную от пиршественного зала сторону. Приятный сквозняк холодил его щеки. Ганнон надеялся, что он дует оттуда, где можно будет посидеть и подождать, когда действие вина ослабнет.

И Фортуна улыбнулась ему. Маленький балкончик, куда он вышел, пройдя пару дверей, не был освещен. Если сесть сбоку, никто не увидит его из коридора. С облегченным вздохом он уселся на каменную скамью и стал смотреть на город. В лунном свете виднелись силуэты черепичных крыш, промежутки между ними заполняла чернота. В вышине сияли бесчисленные звезды. Сбоку он различил крепостную стену. Изредка лаяла собака. Издалека доносился шум набегающих на волнолом волн. Хотелось закрыть глаза.

Он проснулся от холода. Потянувшись и стряхнув усталость, посмотрел на луну. Она начала опускаться на небосводе. «Мелькартова борода! – подумал он. – Я, наверное, проспал несколько часов». Он хотел встать, но, заметив краем глаза какое-то движение, замер. Юноша пожалел, что не проигнорировал приказ прийти без оружия, но его тревога улеглась, когда на соседнем балконе он разглядел силуэт, которого до сих пор не замечал. Это была явно женщина. Она держала на руках ребенка и нежно покачивала его.

– Спи, спи, – шептала она. – Это был лишь дурной сон, любовь моя. Мама здесь. Спи, спи.

Ганнон зажмурился и прислушался снова. Она говорила на латыни, не по-гречески. Римлянка, наверное, была пленницей или, хуже того, Гиппократовой шлюхой. Инстинкт велел ему тихо уйти и вернуться туда, откуда пришел, но сочувствие – и любопытство – удержали Ганнона.

– Мама, – сказал ребенок, мальчик.

– Что, любовь моя?

– А когда мы поедем домой?

– Я… не знаю, любовь моя. Надеюсь, скоро.

Мальчик, может быть, и не заметил, как мать запнулась, но Ганнон заметил. Воспоминание, как перышко, кольнуло его все еще одурманенное сознание.

– Госпожа, – проговорила другая женщина из комнаты, выходящей на балкон.

– Что, Элира?

Ганнон ощутил, будто кто-то швырнул его головой вперед в ледяную воду. Он не слышал имени «Элира» с тех пор, как покинул дом семьи Квинта более четырех лет назад. Он помнил, что она была иллирийкой. Сколько женщин этого племени и с таким именем могли служить госпоже-римлянке? Не может быть…

– Аврелия? – прошептал он. – Аврелия?

Послышался тихий вскрик, потом испуганный голос произнес:

– Кто там? Кто это?

Ганнон проклял свою глупость. Она не могла его видеть, не могла знать, кто находится на его балконе.

– Не бойся. Я просто уставший гость с пира. Твое имя Аврелия?

– Откуда ты знаешь? – спросила римлянка, отступая еще дальше.

Теперь Ганнон убедился, что это она, и быстро заговорил, чтобы женщина не встревожилась еще больше.

– Потому что я Ганнон, которого твой брат Квинт выбрал на рабском рынке в Капуе. Ты тоже там была.

– Гадес в бездне! Г-ганнон?.. – Ее голос снова прервался.

Он подошел к краю балкона, чтобы она лучше могла его разглядеть.

– Я здесь.

Пленница двинулась к нему, все еще крепко прижимая к себе сына.

– Я слышала, что ты можешь быть в Сиракузах, но встретить тебя – за пределами всех надежд!

Она тихо заплакала.

Пришла очередь удивиться Ганнону.

– Бомилькар разыскал тебя?

– Да, в Риме.

– С кем ты говоришь, мама? – раздался сонный голос мальчика.

– Просто с человеком, любовь моя. – Аврелия взглянула на карфагенянина. – Я сейчас. – Она скрылась из виду.

Когда женщина ушла, все мысли Ганнона заслонил Агафокл и рабыни, которых он покупал – для Гиппократа. Это единственное объяснение, почему Аврелия могла оказаться здесь, во дворце. Ярость, какой он не испытывал никогда, пламенем разгорелась у него в животе. Гиппократ, грязный ублюдок! Нужно вызволить ее – как, Ганнон не имел представления, но ничего не делать было нельзя.

– Ты давно в городе? – Аврелия вернулась.

– Несколько недель. А ты… – Ганнон не знал, как закончить фразу поделикатнее. – Тебя захватили в плен? Так ты оказалась здесь?

– Да. Наш корабль захватила сиракузская трирема. Компаньона моего мужа убили. Не знаю, что стало с Агесандром, но меня и Элиру один из людей Гиппократа выбрал… в наложницы. – Последнее слово она проговорила с крайней злобой.

Ганнону хотелось обнять ее, сказать, что все будет хорошо.

– Пусти меня в твою комнату.

– Не могу, Ганнон. Извини. Мы заперты.

Он беззвучно произнес страшное проклятье.

– Тогда я вышибу дверь.

– А если придет стража?

И снова юноша выругался. Что он может, пьяный и безоружный, против солдат Гиппократа? Даже если от них удастся ускользнуть, их множество у главного входа во дворец. Никаким образом Аврелии, ее сыну и Элире – Ганнон не сомневался, что она будет настаивать, чтобы Элиру взяли тоже – не позволят уйти. Ему хотелось кричать от бессилия.

– Я не могу оставить вас.

– Придется. На время.

– Но это чудовище Гиппократ…

– Он не может причинить мне больше вреда. Теперь, когда я знаю, что ты здесь… – Она протянула руку, и молодой человек схватил ее, желая, чтобы его чувства через пальцы передались возлюбленной.

– Я придумаю, как убежать.

– Обязательно придумаешь. – В ее голосе слышалась уверенность, и это помогло успокоиться ему.

– Как я могу послать тебе весточку? – спросил Ганнон.

– Рядом с агорой есть пекарня, там пахнет сластями и выпечкой. Это лучшая пекарня в Сиракузах – во всяком случае, так все говорят. Элире иногда позволяют ходить туда, если Гиппократ нами доволен. Больше ничего не могу придумать – разве что у тебя вырастут крылья и ты прилетишь.

– Я найду ее.

И снова его ошеломило видимое хладнокровие Аврелии. Новая волна ярости прокатилась по нему. Когда Гиппократ ими «доволен»? Ганнон дал себе страшную клятву, которую запечатлел в сердце: мерзавец умрет за это. Но сначала нужно вытащить их отсюда.

– Гадес! Больно! – жаловался Урций.

– Хватит стонать, как старуха. Я разматываю так нежно, как только могу.

Прошло два дня, и Квинт снимал повязку с раненой руки своего друга. Когда последний слой был удален, Урций не смог скрыть своей озабоченности.

– Ну? – спросил он.

Солдат посмотрел на внутреннюю часть повязки, а потом на дырку с обеих сторон трицепса. Ткань была в крови, но без оттенка зелени. Оба отверстия покраснели, но края не казались такими уж страшными. В обоих скопилось немного гноя, но они были розово-красные, а не гниющие.

– Выглядит неплохо. Не пахнет. Похоже, врач был прав.

Урций хмыкнул.

– Пожалуй, соленая вода действительно убивает инфекцию.

– И еще уксус, которым он промыл рану… Ты вопил, когда он это делал, – насмешливо сказал Квинт.

– Будто ты бы не вопил! Ты сам из тех, кто стонет, когда в сандалию попадет камешек.

– Верно, – печально усмехнулся Квинт. Взяв рулон материи рядом с собой, он начал заново перевязывать Урцию руку. – Бьюсь об заклад, еще неделя-две – и сможешь выполнять свои обязанности.

– Хорошо бы. Хочется снова приступить к муштровке вместе с тобой и остальными. – Раненый состроил гримасу. – Мало наших осталось.

Оба замолкли, вспоминая Волка, Невезучего и десятки других, погибших во время побоища при штурме Сиракуз. Не только их манипула понесла тяжелые потери. Точное число всегда было назвать трудно, но говорили, что в тот день в море погибло более двух тысяч легионеров и примерно столько же моряков. Атака на Гексапилы прошла не лучше: обстрел там был не менее точен, чем в гавани. Говорили, что Марцелл закипел от ярости, когда до него дошли известия. Всего было потеряно свыше легиона, не считая сотен, умерших от ран позднее. Выжившие раненые по-прежнему заполняли койки в наспех устроенных госпиталях. Таких, как Урций, чья рана больше не требовала наблюдения врача, послали выздоравливать среди товарищей. И с тех пор его выздоровление определенно ускорилось, подумал Квинт.

Неудачный штурм и потери тяжело сказались на боевом духе солдат. Имя Архимеда, до того неизвестное, стало символом зла. Люди с трепетом произносили его или старались не произносить вообще. Недели две после неудавшегося штурма, если над стеной появлялся какой-нибудь брус или бревно, среди римлян распространялась паника. Потребовалось некоторое время, прежде чем легионеры поняли, что сиракузцы просто насмехаются над ними. Когда они поняли это, к ним вернулось мужество, легионеры стали подходить к стенам и выкрикивать оскорбления, но через пару дней вражеская катапульта убила дюжину солдат, чем вселила страх в остальное войско Марцелла. Потери привели к выпуску приказа, чтобы никто не пересекал линию римской территории без прямого указания центуриона или старшего командира. У Квинта это не вызвало негодования. Как и у других солдат, кого он знал. Даже Коракс был рад оставаться пока подальше.

– Повторный штурм будет самоубийством, – проворчал он как-то вечером, обходя палатки своей манипулы. – Марцелл прав, отгородив нас от этих ублюдков. Если такими большими силами не удалось взять город, нечего и думать, что новый штурм закончится лучше.

– Ну и ладно, – сказал Квинт, накладывая новую повязку на руку Урцию. – В ближайшие месяцы у нас будет уйма времени познакомиться с новыми товарищами.

Юноша подмигнул Матвею, который в самом деле оказался хорошим парнем, а к тому же еще и хорошим поваром – лучше всех в заново сформированном контубернии. Он появился в палатке как практический ответ Марцелла на тяжелые потери войска. Части, где старшие командиры погибли, объединили с теми, чьи командиры уцелели. Матвей и более сорока его товарищей теперь влились в манипулу Коракса. Квинт же и Урций получили четверых новых соседей по палатке, в том числе Матвея и солдата по имени Марий.

Урций наклонил голову.

– С тех пор как ты пришел, еда стала лучше, это точно.

Матвей отвесил шутливый поклон.

– Ты говоришь, что защитники будут голодать, но двадцатимильная стена, какую мы строим, не помешает хитрым грекам получать снабжение с моря.

Квинт нахмурился, признавая это. Урций сплюнул.

– Будем надеяться, что обещанная морская блокада будет скоро установлена.

– Я бы не стал ждать, затаив дыхание, – сказал Квинт. – Сегодня утром Коракс сказал Витрувию, что в верхах ходят слухи, будто Сенат выделил новые корабли, но их не достаточно, чтобы Марцелл перекрыл все подходы к обеим гаваням днем и ночью.

– Значит, осада затянется. – Урций не казался очень расстроенным.

«И никто не расстроится», – подумал Квинт. Он не был готов признать вслух, но ему тоже это доставило облегчение. Несмотря на желание Рима победы в войне, недавний жестокий бой убавил у него охоты воевать. Когда-то Квинта бы ошеломили такие чувства. А теперь он ощутил лишь укол вины.

– Здесь не так плохо, верно? – сказал Матвей и улыбнулся, увидев кивки. – Мы в милях от болот, рядом с которыми приходится жить людям, что держат осаду к югу от города. У нас хорошие выгребные ямы, в избытке еды и вина, которое постоянно умудряется доставать откуда-то Креспо…

Все рассмеялись над этим, особенно Квинт. В последние дни он наловчился обменивать продукты на вино. Иногда просто воровал его у местных жителей, торгующих в лагере возле их палатки. Однажды он даже стащил мех из-за палатки квартирмейстера. Если Коракс что-то и подозревал, то молчал. Пока солдаты выполняли приказания и не воровали у других частей его манипулы, ему было все равно. За такую терпимость гастаты любили центуриона еще больше.

– Все, что нам нужно, – закончить вал и ров и оставаться в готовности против вражеских дозоров, – продолжал Матвей. – Я буду рад заниматься этим хоть несколько месяцев, не думая, каково там сиракузцам, а если вы так не считаете, то вы глупее, чем я себе представлял.

Снова смех.

– Все мы когда-нибудь умрем, – согласился Квинт, подумав о бедняге Невезучем, – так что лучше наслаждаться жизнью, пока можно, верно?

– За это надо должным образом выпить, – объявил Урций, многозначительно взглянув на приятеля.

Все тоже посмотрели на него. Матвей порылся в своей утвари и достал глиняную чашу, которую протянул в ожидании.

– Наполни!

Квинт ненадолго задумался. Они уже закончили строевые учения и совершили еженедельную десятимильную пробежку. Контуберний в тот вечер нес караульную службу, но до вечера было еще несколько часов. Вряд ли они потребуются Кораксу раньше.

– Будь я проклят, почему бы и нет?

Он нырнул в палатку и вернулся с амфорой под мышкой.

– Та, какую ты украл из палатки квартирмейстера? – прошептал Урций, прекрасно зная, что это она.

Раздались аплодисменты, и Квинт осклабился. Боги, о чем он думал? Амфора была такой тяжелой, что юноша еле тащил ее во тьме. Если бы его поймали…

– Не могу сказать, – ответил он с ухмылкой. – Ну, кто хочет попробовать?

Предложение было встречено одобрительным ревом. Жизнь не так плоха, решил Квинт. Он жив. Живы Урций, Коракс и прочие. И они не будут убиты в ближайшем будущем, вот что действительно здорово.

Связаться с Элирой оказалось не так просто, как надеялся Ганнон. Его обязанности – обучение своих солдат и солдат других командиров – оставляли ему мало свободного времени. Прошло несколько дней после празднеств, прежде чем появилась возможность разыскать пекарню. Сначала все пошло хорошо. Найти ее оказалось легко: пара вопросов прохожим привели молодого человека прямо к ее дверям. Настоящее возбуждение охватило его, когда он ждал у входа час, потом два, но время шло, и пришлось признать, что будет чистой удачей, если Элира придет, пока он там. Ганнон понял, что ему нужен человек, который бы ждал каждый день. Боги, как хотелось, чтобы здесь был Мутт и его солдаты! Было бы проще всего приказать двоим подежурить снаружи. Его нынешние бойцы казались толковыми, но никому нельзя было доверить такое задание. Похищение двух наложниц Гиппократа повлечет за собой суровое наказание – его отношения с Аврелией вряд ли признаются смягчающим обстоятельством. Никогда Ганнон не чувствовал себя таким одиноким. Ему пришла мысль подкупить пекаря, веселого толстяка, чье пузо говорило, что он и сам наслаждается своей снедью, но это показалось слишком рискованным. Город жил слухами о вражеских шпионах и войсках, которые хотят перейти на сторону римлян. Ни на кого нельзя было положиться, и меньше всего – на незнакомого человека.

У Ганнона была и другая причина для осторожности. Установление способа связи с Аврелией могло помочь в достижении цели, но он так и не понимал, как вызволить ее, ребенка и Элиру из дворца. Даже если решить эту с виду неразрешимую задачу, что делать дальше? Долг перед Ганнибалом велел ему оставаться в городе, а это стало бы крайне опасно.

Прошла неделя. Потеря такого количества солдат гарантировала, что римляне притихнут. Эпикид был вроде бы доволен, как Ганнон обучает войска, и занят, как никогда. Предложение юноши принять большее участие в защите города – уловка, чтобы раздобыть сведения для Ганнибала, – вежливо отклонили, и Ганнон прикусил язык. Он при любой возможности ходил в пекарню, но Элиру так ни разу и не увидел. В отчаянии юноша зашел в храм Зевса, один из многих в Сиракузах. Несколько серебряных монет, вложенных в руку одного из жрецов, обеспечили жертвоприношение жирного ягненка и то, что бог услышит его мольбу, чтобы его подруга «нашла путь к нему».