Текст книги "Пылающий Эдем"
Автор книги: Белва Плейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Глава 27
И вновь остров содрогался и метался в муках, точно огромное раненное морское чудовище. Целых три дня он боролся и кровоточил.
Международные агентства новостей выдавали друг за другом такие репортажи и сообщения:
«В то время, как лево– и праворадикальные группировки, сохранившиеся от режима Мибейна, обвиняют друг друга в убийстве премьер-министра Патрика Курсона, Сен-Фелис переживает новую волну насилия. Вчера верные правительству войска отразили попытку мятежников захватить радиостанцию, но в других районах ключевые объекты за истекшие двое суток переходили из рук в руки по три-четыре раза. Две воинские казармы полностью сгорели. Правительственные силы обнаружили значительное количество различного оружия, принадлежащего диссидентским элементам различного толка. В этих тайных складах найдено много бутылок с «коктейлем Молотова», гелигнитом, а также огнестрельное оружие нескольких видов».
* * *
«Грабежи и вандализм в Коувтауне постепенно берутся под контроль. Банки и магазины все еще обшиты досками и фанерой. Исполняющим обязанности главы государства мистером Фрэнклином Пэрришем введен комендантский час с шести часов вечера до шести часов утра.
Восстановить спокойствие на Сен-Фелисе удалось только на третью ночь после убийства премьера. Число убитых колеблется от пятнадцати до двадцати, зафиксировано такое же количество раненых. Арестовано свыше ста человек, схвачены лидеры мятежных групп, комендантский час отменен. Корреспонденты отмечают удивительно активное сотрудничество гражданского населения, уставшего от конфликтов и потрясенного этой трагедией.
Патрика Курсона хоронили на четвертый день утром. Собор в Коувтауне был переполнен, толпы народа толклись на его ступенях и заполняли прилегающую улицу.
– Он был человеком, всегда придерживающимся золотой середины, не испытывавшим ненависти, – начал литургию отец Бейкер несколько охрипшим голосом старого, уставшего от напряжения человека. – Скромными были его политические амбиции. Было много других людей, более честолюбивых и более искушенных в искусстве политики. Но то, чем обладал он, было бесконечно более ценным и редкостным: это внутренняя доброта и стремление идти праведным, рациональным путем.
На какое-то мгновение голос его дрогнул, осекся, но он продолжал:
– Кто же поступил с ним так? Это вопрос, который не дает нам покоя и который долго еще будет нас занимать.
По сути дела, думал Фрэнсис, те, кто сделал это, были как раз теми, кого он больше всех любил – Николас и Билл. И он посмотрел на переднюю церковную скамью, где Билл, прилетевший за несколько часов до этого откуда-то, где он пребывал, когда погиб Патрик, сидел рядом с Дезире и дочерьми, одетыми во все черное, и Клэренсом, который все время плакал.
– У обеих политических сторон были свои причины устранить человека, который столь твердо, столь достойно стоял на пути их устремлений, человека, так страстно верившего в ценность человеческой жизни и в возможность мирного решения проблем.
– Слава Богу, что мы покидаем это идиотское место, – прошептала Марджори на ухо Фрэнсису.
Он не ответил. Внезапно им овладел приступ тошноты. Его собственные эмоции, дополненные жаром тесно прижатых друг к другу тел, докапали его. Оказавшись под лучами солнца, лившимися сквозь блеклое стекло витража, он почувствовал сильное головокружение от вида бледно-лиловых пятен, двигавшихся по его коленям.
И, как ему показалось, эта жара истекала отовсюду. Ему почудился огонь, почти так, как это бывает, когда, идя где-то ночью, вдруг ощущаешь едкий запах дыма… Вот так же было, по-видимому, и той ночью. Но теперь в огне был уже не просто дом, в огне была планета: зловещими стали сами небеса над каждым континентом, горел сам воздух, сами цветы.
Должно быть, он издал какой-то звук или стон, потому что Марджори обернулась к нему с выражением удивления и тревоги на лице:
– Тебе нехорошо?
– Здесь так душно…
– Все уже почти закончено, слава Богу. Но посмотри, посмотри туда. Ты видишь, кто там?
И он увидел, что на одной из скамеек через проход от них сидит Кэт. На ней была маленькая круглая соломенная шляпка. Ее похоронная шляпа – так она ее называла, потому что она шла к любому платью и была украшена подобающим образом. Она хранила ее в чистой пластмассовой коробке на самой верхней полке стенного шкафа вместе со своей теннисной ракеткой и красным полосатым свитером. Ну да.
Он не видел ее уже две недели и никогда больше не увидит. И у него не будет времени, чтобы узнать ее полностью. Было странно подумать, что он действительно знал Марджори гораздо лучше! Марджори существовала в той среде, которая была ему знакома. Он не чувствовал себя как дома в этой среде, но он, по крайней мере, мог в ней ориентироваться. Марджори всегда была вполне предсказуема, тогда как в поведении Кэт ничего нельзя было предугадать. Было, однако, нечто такое, о чем можно было сказать заранее и не ошибиться. Неожиданно всплыла латинская фраза, усвоенная многие годы назад: Nihil humanum mihi alienum. «Ничто человеческое мне не чуждо». Но и животное тоже. И он не мог не улыбнуться, глядя на эту маленькую соломенную шляпку, вспоминая ее собак и ее птиц, ее приблудных кошек и ее порывы возмущения.
Теперь все встали, и приступ тошноты отступил. Заключающие обряд звуки органа полились сверху, гроб вынесли. Толпу на улице оттеснили в стороны, чтобы пропустить похоронную процессию. Стоя на верхней ступени, Фрэнсис смотрел на то, что обычно зовут людским морем, считая это приемлемым, как ему думалось, вполне подходящим здесь, для этого настоящего моря молодых людей. Сколько же их здесь! Со всего острова, со всей земли, и это было молодое море, кипящее от нетерпения.
Кто-то тронул его за руку. На этот раз перед ним было лицо старого человека, простеганное морщинами на щеках, лицо китайца.
– Вам случалось его знать?
– Да, и очень близко. А вам? Старику хотелось поговорить.
– Да, еще когда он был мальчишкой. Но я его хорошо помню. Это было в Свит-Эппл, где я держал лавку. Она называлась лавкой А Синга.
И он заложил кисти рук в рукава, прибегая к жесту, который он привез из своей страны более полувека назад.
– Он не из тех, кого легко забывают. Фрэнсис кивнул:
– Да, таких не забывают.
И он взглянул назад, на толпу людей, проникнутых печалью и уважением. Теперь они стояли спокойно, все до одного. Но в следующий раз такой удачи может и не быть.
– На кладбище я не пойду, – сказала Марджори. – Но полагаю, ты пойдешь, да?
– Да, и потом к ним домой. Семья переезжает снова к Клэренсу. Так захотела Дезире.
– Ну что ж, иди. Я же с ними никогда не была близко знакома. Меня кто-нибудь подвезет до дома.
В доме Клэренса уже хозяйничали соседки. Они отправили Дезире наверх отдыхать, а переднюю комнату отвели для мужчин. Когда Фрэнсис вошел туда, там уже разговаривали между собой Клэренс, Фрэнклин и Билл.
– Это вполне мог быть один из людей Мибейна, – доказывал Билл. – Гораздо легче объяснить так. Но вы постоянно вините во всем левых!
– Я не говорю, что это не мог быть один из приспешников Мибейна, – парировал Клэренс, постаревший от горя, с лицом, словно припудренным серой щетиной. – И все же, могло быть и не так. И не надо мне рассказывать, что ваши герои никого не убивают. Разве русские и кубинцы, как и любые другие, пытающиеся освободить этот мир от всякого зла, разве они не убивают?
– Ты многого не понимаешь, – сказал Билл. – И никогда не понимал. Да никогда и не поймешь.
– Я только понимаю, что тебе все это безразлично, что эта смерть для тебя ничего не значит.
Клэренс в гневе даже приподнялся со своего стула.
– Я не думаю, что он имел это в виду… – начал было Фрэнклин, всем своим тоном увещевая: не нападай на него так сильно, но тут Билл сам начал обороняться.
– Ты думаешь, мне все безразлично, потому что я все вижу гораздо шире! Но мне, конечно же, не все равно: мне жаль его! Однако сколько можно скорбеть по одному человеку, когда в мире страдают и гибнут миллионы?
Клэренс ответил с презрительной миной:
– Вы все такие. О, как легко заламывать руки по отношению к страданиям масс! Но где же ваши человеческие чувства, где сочувствие к семье, к другу? Абстрактная жалость к массам – да, а к отдельным людям – никакой. Их даже можно пытать и бросить в гулаги.
– Нет, жалость я испытываю, – защищался Билл. – Но Патрик заблуждался. Он действовал неэффективно. Все его красивые слова, все его законы и правила – все это крохи! Из них ничего не получится.
– Да уж, – возражал Клэренс с горечью. – Это и верно так, коль скоро и тебе, и твоим друзьям нечего сказать на этот счет. Уж вы, наверняка, сделаете так, чтобы из этого ничего не получилось.
Билл встал. У него глаза фанатика, подумал Фрэнсис. Вот уж не пожелал бы себе оказаться в его власти. А он же еще так молод, так умен и так… себя опустошил!
– Куда собрался? – спросил его Клэренс.
– В Тренч. Там у меня друзья.
– Тоже мне друзья! Вполне мог бы остаться здесь.
– Нет. Но во всяком случае, спасибо.
– А куда думаешь направиться потом?
– Думаю, на Гренаду через пару недель.
– Ну а затем?
– Не знаю. Как сложится.
– На Кубу? – допытывался Клэренс.
– Еще не знаю. Возможно. Да, возможно. Но я еще увижусь с вами до отъезда.
Когда раздвижная дверь захлопнулась за Биллом, Фрэнсис сказал:
– Задели за живое.
Это было первое, что пришло ему в голову.
– Да, все это очень печально, – тихо проговорил Фрэнклин. – И таких, как он, много, очень много. Можете сами убедиться, какая работа нам предстоит и что тут нужно делать.
– Странно. Патрик всегда говорил, что вы сумеете его заменить, и вот теперь ваш черед.
Фрэнклин мрачно кивнул головой:
– Я знаю. Я попробую делать то же, что пытался делать он. То есть, конечно, если меня выберут после того, как я закончу его незавершенный срок полномочий.
– Вас выберут, – сказал Фрэнсис.
Фрэнклин соединил перед собой руки в виде пирамиды и задумчиво уставился на них:
– Так много нужно сделать! Покончить с терроризмом. Остановить утечку мозгов. Я надеюсь, Соединенные Штаты окажут нам экономическую помощь…
Клэренс перебил его. Он все еще был раздражен.
– Хорошо, что Билл не слышал, что ты говорил о Соединенных Штатах.
Фрэнклин улыбнулся:
– Да будет тебе. Марксизм одурачивает только молодежь. Он ведь так обнадеживает, верно? И глупо то, что они не задумываются над тем, почему из-под власти коммунистических правительств убежало уже более шести миллионов человек. Тут все дело в том, чтобы захотеть верить во что-то. А в общем-то это такое же фальшивое лекарство, как и любое другое жульническое снадобье, якобы творящее чудеса!
Он промолчал и возвратился к первой теме:
– Да, я надеюсь на Соединенные Штаты как на… как это называется? Ах да… на последнюю надежду мира, что ли? Они сильны во всем и всегда были щедры… Кроме того, они – свободная страна.
Голос его звучал уверенно, но не вызывающе. И Фрэнсис подумал, что Патрик правильно решил, взяв этого человека к себе. Он чувствовал, что Фрэнклин может оказаться даже сильнее и решительнее Патрика. Прежде всего, он был моложе, к тому же у него, верно, нет и внутренней борьбы по поводу соответствия своей персоны тому месту, которое он занимает в мире?
– Утром во время отпевания, – проговорил Фрэнсис, – у меня появилось совершенно идиотское ощущение. Мне представилось нечто ужасное. Будто бы весь мир охвачен огнем. Минуту или две мне даже было дурно от этого. Но теперь, как я послушал вас, мне стало гораздо лучше.
– Пожары можно потушить, – ответил Фрэнклин тихим голосом как раз в тот момент, когда по лестнице спускалась Дезире.
Вся она казалась сейчас высоким черным стеблем с черным цветком головы. Выделялись два черных пятна: тусклая ткань ее платья и блестящая копна волос на голове. Красивая женщина, даже в такой день, как сегодня.
Услыхав, что она спустилась вниз, с кухни пришли другие женщины.
– Что вы теперь собираетесь делать? – спросила одна из них, а другая тут же запротестовала:
– Вам сейчас ничего решать не надо, дорогая. Не к чему так спешить. Всему Свое время.
Это был обычный совет, какой дают вдовам по всему свету.
– Я еще не знаю, – пробормотала Дезире. – Не знаю.
– Ты могла бы поехать с нами, мама, – сказала Мейзи. – Будешь жить с нами в Чикаго. Все равно, ты всегда хотела уехать отсюда.
– Да, я всегда хотела уехать, но твой отец этого не хотел никогда.
– Если вы останетесь, мама, – сказал Фрэнклин, – вы поможете нам осуществить то, что Патрик хотел сделать для этой страны. Конечно, нельзя обещать все что угодно, можно лишь попытаться что-то сделать.
Своими большими, скорбно смотревшими глазами Дезире обвела всю комнату, глянула в холл, на дверь к веранде и завершила обзор кухней, охватив все знакомые места в доме, в котором она выросла. В течение нескольких минут никто не произносил ни слова. Молчала и она. Потом она заговорила:
– Я останусь. Да, – сказала она просто. – Я останусь. Я буду жить так, как мы… как он планировал. Так буду жить, как если бы…
Докончить фразу она не смогла.
Фрэнсис понял, что теперь семья хотела бы остаться одна. Он встал и попрощался. Фрэнклин Пэрриш проводил его до дверей.
– Я уверен, – сказал он, когда Фрэнсис, уже отойдя от дома по дорожке, оглянулся на него. – Я все еще верю, что мы сумеем создать здесь вполне приличные, прекрасные условия…
И он воздел руки в таком волнующем и даже изящном жесте, которое было похоже на благословение.
Вернувшись домой, Фрэнсис поставил машину в гараж и отошел от дома. Он сошел вниз с холма, пересек маленькую речушку по пешеходному мосту и отыскал свою излюбленную плоскую низкую скалу у пляжа, где он спугнул стайку галдящих черных птиц, суетившихся за скалой в прибрежном винограднике. Потом сорвал плоский зеленый виноградный лист, провел пальцем по его розовым прожилкам, отбросил его прочь и опять замер в неподвижности так, что птицы отважились вернуться и вышагивали величаво на своих ножках так близко от него, что он мог заглядывать в их пустые холодные желтые глаза.
Он продолжал так сидеть и тогда, когда птицы наконец улетели. На небольшом, похожем на полумесяц пляже залива царила тишина. Ветер, и до этого очень слабый, совершенно затих, и даже легкие волны, накатившиеся на берег и отступавшие от него, не производили никакого шума. И оставалось только слабое гудение тишины. Оно было похоже на нескончаемое жужжание насекомых в траве или на шум в ушах от крови, текущей по артериям. Шум тишины.
Не так давно, но теперь ему казалось это было очень давно, он сидел на этом же самом месте, ходил здесь взад и вперед, туда и сюда и потом вернулся домой, чтобы объявить о своей капитуляции.
Вот и сейчас он встал и начал ходить взад и вперед, добираясь до дальнего выступа пляжа и возвращаясь назад, туда и сюда, туда и сюда.
– Ты не можешь жить в изоляции, – говорил какой-то внутренний голос. – Не можешь жить без… не можешь жить…
И внезапно ему открылась и четко определилась идея, которая раньше казалась неприемлемой, чуждой всему тому, во что он верил и с чем соотносил свою жизнь. Это совершилось неожиданно и спокойно, как это бывает с туго скрученными бумажными цветами: когда их опускают в воду, они разворачиваются и распускают свои сверкающие лепестки.
Он не мог жить без нее! И желание быть с ней целиком овладело им, как жестокий голод, от которого он почти умирал. И неожиданно его переполнило ощущение ее присутствия здесь. Он взглянул на холм, где она стояла в тот первый день, стояла тут, на этой дорогой сердцу земле. И ему показалось, что она стоит там и теперь, что она протягивает к нему руки, просит его остаться. Кэт! И он испытал неистовый прилив любви, любви к ней, к этой стране, любви ко всему, что живет. Вон гусеница, ползущая у его ноги. Забавное существо, черно-желтое, в полоску, с красной головкой. Она тоже хочет жить своей жизнью, насладиться своим коротким временем, своей свободой под солнцем. И он отступил в сторону, щадя ее. Сколько времени у него в запасе и сколько его у каждого из нас, особенно когда уже так много сказано и сделано? Ах, так мало! Кэт!
И тут он пустился бежать, одним прыжком перескочил маленькую речушку и быстро домчался до дома.
Марджори сидела на террасе перед серебряным чайным подносом. Она сменила костюм на домашний, в пастельных тонах: было бы нетактично присутствовать на похоронах в городе в одежде светлых тонов. При виде его она опустила чашку на стол.
– Ну и ну! Должна сказать, ты выглядишь как только что оживший покойник.
– Этот день был далеко не самым лучшим в моей жизни.
– Хм! Нам еще повезло, что они не преследовали его и не решили убить здесь. Нас могли бы всех перестрелять заодно с твоим драгоценным дружком.
Фрэнсис сел в кресло, облизал пересохшие губы. В памяти вдруг всплыло, как он сам в детстве злился на взрослых, которые по глупости женились и выходили замуж, когда даже ребенку было ясно, что они не подходят друг для друга и никогда не подойдут.
– Я хочу, чтобы ты уехала, – сказал он. – Забирай Мейган. Уезжайте отсюда. Без меня.
– Ты хочешь этого? – воскликнула она, расхохотавшись. – Ты хочешь, чтобы я уехала?
– Да. Давай поставим последнюю точку на том, что было ненужным с самого начала.
– Ненужным? О чем ты говоришь?
– Я говорю о нашей с тобой жизни. Она не оставила ничего в душе каждого из нас. Что мы пытаемся доказать, живя вместе? Между нами ничего не осталось, и ты знаешь это сама. Ты хочешь отсюда уехать, а я не хочу. Вот и все.
Она поднялась с кресла, гремя чайной посудой:
– Ты хочешь жениться на Кэт Тэрбокс. Так следует тебя понимать?
– Да, – сказал он просто.
– Я знаю, ты ездил к ней той ночью, когда отложили выборы. Ты тогда сбежал с торжества! Я знала об этом! Но я не хотела выглядеть идиоткой, обвинив тебя в этом, потому что я могла каким-то образом и ошибиться. А она сучка! Проститутка!
– Я не желаю это слушать, Марджори!
– Я знала об этом и тогда… в первый раз в Элевтере! Я видела все!
– Значит ты видела даже больше, чем я.
– Мне следовало изуродовать ей лицо так, чтобы тебе больше не захотелось на нее смотреть. Плеснуть ей щелочи в глаза, как это здесь делают туземцы.
– Зачем? – удивленно воскликнул он. – Тебе же нет никакого дела до меня, до нас. И уже давно не было, давным-давно.
Она не ответила. Слезы бешенства текли по ее щекам, она шарила по столу, искала носовой платок и не находила его. Он подал ей свой.
– Тебе же до меня нет никакого дела, – повторил он. – Мы ведь больше и не спим вместе.
– И в самом деле, – издевательски произнесла она. – Если говорить о таком пылком любовнике, как ты…
– Я знаю, – перебил он ее, – я уже давным-давно таким не являюсь. А разве тебе это ни о чем не говорит? Я же еще молод, и я здоров, – говорил он, и голос его обретал страстность. – Какая это жизнь… на двух одиноких постелях…
– О, ради всего святого! Умерь свой тон, дурак! Ты что, хочешь, чтобы наш разговор услышали слуги?
– Слуги, слуги! Они такие же человеческие создания, как ты и я. Думаешь у них нет глаз и они ничего не видят? У меня нет твоего чувства превосходства…
– Я сказала, понизь голос! Мейган задремала! Ты хочешь разбудить и напугать ее?
Он тут же перешел на шёпот:
– Если бы у нас не было Мейган, мы бы прекратили это уже давно, Марджори. И мы используем ее, каждый для себя. И мне никак нельзя было привозить тебя сюда. Это была моя ошибка. И несправедливо по отношению к тебе.
– Ты прекрасно знаешь, что я пыталась как-то все наладить. Я вела твой дом, хозяйство и принимала твоих гостей. Я делала тебе честь.
– Да, верно, – сказал он.
Однако пропасть между нами, подумал он при этом, шире, чем Сен-Фелис, и она пролегла бы даже если бы мы никогда и не слышали об этом месте.
– Я делаю все возможное, заботясь о дефективном ребенке, которого ты мне подарил.
Эта жестокость с ее стороны заставила его замолчать, и он опустил голову, в то время как она продолжала говорить:
– Мой ребенок не был бы таким, если бы не твоя семья.
– Не нужно мне об этом напоминать, – сказал он потухшим голосом.
– Очевидно нужно, если ты уже совсем готов бросить пас. Обменять нас на полоску земли и новую бабу.
Он поднял голову. Она явно хотела принизить его чувства. Он это понял. И он не хотел этого допустить.
– Я вас не «бросаю», – сказал он зло. – Я намерен хорошо позаботиться о тебе и Мейган. Всегда, даже если ты сумеешь… устроить свою жизнь. В любом случае.
– Устроить свою жизнь! Каким это образом, скажи мне, пожалуйста? Какие у меня шансы обучиться чему-либо? Я бросила свою жизнь тебе под ноги!
Он с пренебрежением представил себе, чему она могла бы научиться и что бы стала делать, не брось она свою жизнь «ему под ноги». Однако это не так, это нечестно. Она была вполне интеллигентной женщиной, да и мир жил уже в восьмидесятых годах двадцатого века. При других обстоятельствах она, может быть, занялась и чем-то иным.
– Или ты полагаешь, я могла бы устроить свою жизнь с другим мужем? С богатым?
– Устроишь или не устроишь – это несущественно. Я ответственен за Мейган. Но я надеюсь, что ты действительно найдешь другого мужа, такого, который больше тебе подходит, чем я, – добавил он с горечью.
– А как же быть с Мейган? Так неожиданно ты готов расстаться с ней! Новый этап развития, мягко выражаясь.
– Нам все равно придется это сделать. Ей предстоит вскоре учиться в специальной школе. И ты это знаешь, – сказал он и остановился: закололо сердце. – Ох, ну разве ты сама не видишь, как это все грустно? И для тебя, и для меня, и для Мейган? Но ведь с самого дня ее рождения мы жили так, словно каждый из нас оставил все свои надежды. А это неправильно! Этого нельзя требовать ни от одного человека. Мы будем делать для нее все, что можем, на протяжении всей нашей жизни, но…
– Ты ублюдок!
– Ну почему? Неужели потому, что я хочу прекратить это мучение? В прошлом месяце все сошло гладко, когда ты стала угрожать, что уйдешь вместе с ребенком, если я не поступлю так, как хотела ты. Тогда все было в порядке, да! А сейчас в тебе говорит твое оскорбленное самолюбие и ничего больше. «Что скажут люди?» Ладно, не волнуйся. Я поступлю по-рыцарски. Я никому ничего не скажу.
– Ты ублюдок!
– Если тебе это доставляет удовольствие, продолжай это говорить.
– Ох, пошел к черту! – закричала она, прижав ко рту кулак и готовясь заплакать.
Он знал, что она стыдится плакать в его присутствии, и потому отвернулась.
– Ох, пошел к черту! – услышал он опять ее голос.
Хлопнула дверь, и послышалась дробь ее высоких каблуков по лестнице.
Спустя несколько дней он встал рано утром и взглянул в зеркало на свое измученное лицо, осунувшееся в суматохе последних дней и бессонницы. И словно ища совет у этого лица, он заговорил с ним:
– Да, лучше быть честным и даже пройти через эти муки. Развод ужасен сам по себе. Это разрыв, разлом. Разрушение. Когда женишься, ты уверен, что это навсегда. Но что я мог знать? Ничего. И она тоже. Какие-то флюиды. Это и иллюзии. И странно, что все это превратилось в ненависть. Злость. И она больше злится, чем я. Женская гордость. И ей нужен кто-то более подходящий. Кто-то с Уолл-стрит. Кто-то не столь… не столь что?… не такой как я… Не столь пылкий, что ли. Она в каком-то смысле богаче, чем такие люди, как Кэт и я. Мы ищем друг у друга душу, мы хотим получить друг от друга все. Что же делать, такие уж мы уродились.
На краю террасы он когда-то устроил большую кормушку для канареек, наполненную сахаром. Она предназначалась для Мейган как забава. Но ее внимания хватало очень ненадолго, не больше чем на полминуты. Когда он спустился на террасу, они стояли там. Марджори показывала пальцем на вьющихся птиц, а Мейган безучастно смотрела в другую сторону. Ему показалось, что Марджори ведет себя как гостья, как посторонняя.
Услышав его шаги она обернулась. Вокруг глаз ее были темные круга, и он почувствовал внезапный приступ жалости.
– Ну? – произнесла она, и этот звук был чист и холоден, как кусочек льда.
Он снова предпринял попытку примирения:
– Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше. Все прошло.
– Как будто тебе не все равно, как я себя чувствую!
– Хочешь верь, хочешь нет, но не все равно.
– Если мне что-то и отвратительно в людях, то это ханжество!
– Сколько бы недостатков ты во мне не отыскала, я не думаю, что ханжество – один из них.
Она прикусила губу. На нижней губе у ней был кровоподтек.
– Марджори, уж если мы собрались сделать это, то не лучше ли вести себя прилично и спокойно?
– Прилично и спокойно! Полагаю, следующим определением будет «цивилизованно»… «Цивилизованный развод».
– Почему бы нет? Ты хочешь уехать. Почему же не уехать с миром?
– С миром! И с другой женщиной, стремящейся въехать сюда, пока еще не остыла моя постель.
Мейган смотрела на них широко раскрытыми глазами. И он спросил себя, могло ли что-нибудь из происходящего произвести впечатление на рассудок, скрытый за этими апатичными голубыми глазами. И он заговорил тихо и спокойно:
– Если у тебя есть какие-то… сомнения в отношении себя, то я хотел бы тебе кое-что сказать. Марджори, ты очень привлекательная и желанная женщина. Я не знаю никого, кто был бы более привлекателен. Ты очень красивая женщина. Люди оглядываются на тебя…
– Чертовски много от этого толку!
Она закрыла лицо руками. Потом прошла в дальний конец террасы и села спиной к нему. В своей горделивой сдержанности она молчаливо боролась с собой. Он знал эти моменты: достаточно часто видел их. Опечаленный, он отвернулся, рассматривая сверкающую утреннюю росу на кустах.
Немного погодя, услышав скрип кресла, он поднял голову.
– Ладно, Фрэнсис. Давай прекратим все это, – сказала она быстро. – Я поеду в Мексику или еще куда-нибудь, куда подскажут адвокаты и где это делается просто и быстро. Я не хочу каких-либо затруднений.
И с некоторой горечью добавила:
– Уверена, ты очень обрадовался, услышав это.
– Нет, Марджори, я вовсе не рад этому…
– Тебе придется побыть с Мейган, пока все не закончится.
Он кивнул: к горлу подступил такой большой комок, что он просто не мог говорить. Вместо этого он поднял Мейган на руки и стал тереться щекой о ее волосы.
– Папочка, – сказала она и попыталась освободиться от него.
Он опустил ее на землю.
– Извини меня, Фрэнсис, я наговорила всяких вещей, но я не хотела тебя обидеть. Ну, про щелочь. И о том, что ты подарил мне Мейган…
– Конечно, я знал, что ты говорила это без желания обидеть. Люди во зле говорят всякое. Я тоже.
– Нет, ты так не делаешь никогда. Я не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь сказал мне что-то действительно скверное.
Впервые после того, как начался этот кризис, она посмотрела ему прямо в лицо. Он был тронут.
– Я рад, что ты запомнишь меня таким.
За оградой послышалось ржание лошадей, выведенных на луг. Чей-то ребенок, вероятно один из озборнских мальчишек, зашумел, встречая утро веселыми криками.
– Знаешь, Фрэнсис, я должна тебе сказать со всей откровенностью. Здесь было не так уж плохо.
Это была одна из характерных черт Марджори: несмотря на свою спесь, она обычно умела оставаться справедливой и по здравому размышлению могла смягчать и злость, и горделивость. Эту ее черту он про себя называл пробуждением после причуды. И еще, так как она была реалисткой, она знала, когда следует атаковать, а когда отступать. И теперь он сказал:
– Я хочу, чтобы ты была счастлива, Марджори. Я на самом деле этого хочу.
Она сжала кулаки:
– Как же я ненавижу проигрывать! Я спрашиваю себя, могло ли все быть по-другому. Ты даже не можешь себе представить, как я ненавижу проигрывать! Ненавижу!
Ее горячность не удивила его:
– Я это знаю. Ты не терпишь, когда все идет не самым лучшим образом. Если бы ты могла терпеть, тебе было бы легче. Я лишь надеюсь, что ты найдешь…
Он говорил это тихо и мягко.
– Ты полагаешь, я найду кого-нибудь, кто меня полюбит? Так я тебе кое-что скажу. Я не думаю, что все женщины действительно хотят быть любимыми, во всяком случае, не в том смысле, какой имеешь в виду ты. Оставаясь одна, я никогда не бываю несчастной. О, ты думаешь о моих визитах, вечеринках и тому подобном, но это не то, о чем я говорю. Я говорю о своем внутреннем я. Вероятно, мне вообще никто не нужен. Вот почему я не смогла дать тебе то, что ты хотел.
Возможно, это была правда, но, может быть, всего лишь горечь обиды. Если то была горечь, а он надеялся на это, то ее разочарование должно было пройти.
Он положил руку ей на плечо:
– Я говорил тебе, что всегда буду заботиться о тебе. Об этом не нужно беспокоиться.
– Я никогда в этом и не сомневалась, Фрэнсис. Но вот что я считаю… Прошлой ночью я много думала… Может быть, мне зарыться бизнесом с антиквариатом или найти какую-то работу в этой области. И тогда я смогу делать то, что мне хочется, и жить там, где захочу.
– У тебя это хорошо получится.
– Да, подальше от сумасшедшей толпы. В окружении прекрасных вещей, собранных от самого потопа. Я, конечно, совсем не гожусь для политики или социального благоустройства, ты прекрасно это знаешь.
Она издала короткий смешок, и это выглядело так, будто она смеется над самой собой. А ребенок пытался есть траву.
– Нет, нет, не надо! – закричала Марджори, вырывая траву из рук девочки.
Девчушка заплакала в голос, и мать взяла ее на руки, стала утешать, сгибаясь под ее тяжестью.
И наблюдая эту картину, Фрэнсис понял, что он связан через ребенка с матерью и всегда будет с ней связан прочными узами, которые невозможно разорвать.
– Мы оба не хотели, чтобы все так обернулось, правда? И это не наша вина. Помни это, Марджори.
Она кивнула, соглашаясь.
– Я возьму Мейган на пляж.
– А я буду в офисе, если понадоблюсь. И они разошлись в разные стороны.
