Текст книги "Сто шесть ступенек в никуда"

Автор книги: Барбара Вайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

7

Именно он вновь свел меня с Белл – правда, косвенным образом и гораздо позже. Поначалу казалось, что от него не стоит ждать ничего хорошего. Помню, какое потрясение я испытала, обнаружив его в «Доме с лестницей»; мне стоило огромного труда сдержаться и не выложить Козетте все, что я о нем думаю.

Она не рассказала мне о нем заранее. Поначалу я его не заметила, поскольку салон Козетты пользовался популярностью и в доме всегда толпились люди: одни приходили, другие уходили, и красный ковер на лестнице уже начал истираться. Кто-то даже поселился в свободных спальнях, а по пути в гостиную Козетты через открытые двери комнат первого этажа нередко можно было увидеть четверых или пятерых незнакомцев, которые кружком сидели на ковре, поставив в центре свечку, и один из них играл на ситаре или окарине. [30]30
  Ситар – индийский традиционный струнно-щипковый инструмент; окарина – древний духовой инструмент, глиняная свистковая флейта.


[Закрыть]

Козетта тоже поддалась увлечению свечами, которое охватило всех в шестидесятые годы. (Через несколько лет, когда начались отключения электроэнергии, это очень пригодилось.) На лестнице обычно включали свет, но в гостиной тьму рассеивало только пламя свечей. Они располагались в двух канделябрах из чугуна и бронзы, купленных на Кингз-роуд, а также на блюдцах и на завинчивающихся крышках банок. Мне даже удалось разглядеть силуэт Тетушки в кресле с подголовником, обращенном не к окну, а к комнате, и несколько нечетких фигур, распростертых на подушках на полу или сидевших за круглым столом. Огромная люстра – нечто призрачное, проступавшее из темноты, – не горела, и в ней поблескивали нити уже успевшей образоваться паутины.

Я знала, что в этой компании – впрочем, как и в любой другой – нельзя обсуждать новое лицо Козетты. Прежнее мне нравилось больше, но я не любовник Козетты, а Айвор Ситуэлл другого не видел. Лишившееся выразительности, чем-то напоминающее яйцо, туго натянутое и тщательно отполированное, новое лицо вдруг расцвело прежней улыбкой. Я была побеждена. Поцеловала гладкую кожу, которая ничем не отличалась от старой, морщинистой, – я имею в виду тот же запах, сложный цветочный аромат Жана Пату. Волосы Козетты почти достигли желаемого оттенка, теперь они были цвета сухого песка. На среднем пальце правой руки у нее поблескивало кольцо с гелиотропом. Оно снова вошло в моду, но по-прежнему ей не подходило.

Меня познакомили с присутствующими, но имен я не запомнила. Полным именем представили одного Айвора – возможно, потому, что у него знаменитая фамилия, [31]31
  Эдит, Осберт и Сэчеверелл Ситуэлл – три английских поэта, представители модернизма в английской поэзии.


[Закрыть]которую такая, как я, должна была, по крайней мере, заметить, даже если бы удержалась от замечания. Ради сохранения интриги мне следовало промолчать, но я не стала этого делать. Прошло много времени, прежде чем выяснилось, что Айвор не был «тем самым» Ситуэллом и не имел никакого отношения к знаменитой семье – Ситуэлл не настоящая его фамилия. Он выбрал ее, когда уехал из родительской квартиры в Нортгемптоне. Один из Ситуэллов – скорее всего, Сэчеверелл – жил в поместье в соседней деревне.

Айвор был поэтом. Козетта сообщила мне это, когда знакомила нас. Еще она сказала, что у него чудесные стихи и что завтра она мне их покажет. Айвор был худым, нездорового вида мужчиной с костлявым желтоватым лицом и очень длинными каштановыми волосами. В то время большинство молодых людей носили длинные волосы, но Айвор был уже не очень молод – ближе к сорока, – и на макушке у него сверкала лысина. Он сказал: «Привет», – тогда все так здоровались, и теперь это словечко выдает людей, чья молодость пришлась на шестидесятые, но Айвор пробормотал приветствие, не поднимая головы от книги, которой был занят. Я говорю «занят», а не «читал», потому что он стоял и смотрел вниз, на раскрытую на столе книгу. Это был альбом, сборник лучших снимков какого-то фотографа, довольно интересных портретов и скучных (на мой взгляд) натюрмортов. Предметы в натюрмортах абсолютно не сочетались друг с другом, и Айвор Ситуэлл с восхищением взирал на фотографию с изображением двух пустых молочных бутылок с засохшими на стенках остатками молока, которые стояли рядом с мертвой рыбой, помещенной в птичью клетку.

Айвор принадлежал к тому типу людей, которые решают, кто из компании достоин внимания, а кто нет. Я относилась к последним. В их число также входили Тетушка и все, кто расположился на полу, за исключением самой красивой девушки. Айвор повернулся к Козетте.

– Какая чувственная, нежная линия, – сказал он, ткнув грязным пальцем в стенку одной из молочных бутылок. – Ты не находишь ее почти невыносимо волнующей?

Козетта с улыбкой согласилась:

– Да, очень мило, дорогой.

Я знала эту улыбку, означавшую лишь симпатию к собеседнику, желание угодить, доставить удовольствие.

– Конечно, мило, но разве она не «волнует кровь»?

Мне показалось, что я уловила движение Тетушки, нечто вроде испуга и удивления, но потом поняла, что старушка крепко спит и просто дернулась во сне. Айвор взял книгу и положил ее на колени Козетте. Она должна была не просто взглянуть, а внимательно изучить фотографию. Айвор стоял сзади, держа свечу и объясняя. А потом расплескался свечной воск. Козетту всегда считали неуклюжей, вероятно, из-за медленных и плавных движений, однако на самом деле она была очень ловкой, проворной и грациозной. Козетта подняла руку со сверкающим зеленым перстнем, и Айвор передал ей свечу. Наверное, она подняла руку вовсе не за этим, скорее хотела взять его за руку; как бы то ни было, они уронили свечу на раскрытую книгу, забрызгав ее воском.

– Неуклюжая корова, – воскликнул Айвор. – Посмотри, что ты наделала!

Именно тогда я поняла, что они любовники.

Обычный гость никогда бы такого не сказал. Я еще не привыкла к его манерам и, разумеется, посчитала такое поведение непростительным. А вот Тетушке уже пора было бы привыкнуть. Голос Айвора разбудил старушку, и ее сонные старческие глаза смотрели на него с невинным изумлением. Никто из сидящих на полу не обратил внимания, как, впрочем, и двое за столом, раскладывающие карты Таро.

– Дорогой, мне ужасно жаль, – сказала Козетта. – Не понимаю, как это получилось.

Айвор поднес книгу к глазам:

– Знаешь, что мне иногда кажется? Мне кажется, что ты страдаешь каким-то нервным заболеванием, может, болезнью Паркинсона или чем-то в этом роде.

У меня внутри все похолодело. Но я ничего не могла с собой поделать. Козетта поймала мой взгляд – как обычно, когда произносились подобные вещи. Я знала, что мелькнувшая на ее лице тень страдания и легкое покачивание головы предназначены мне, но Айвор воспринял их как дальнейшие извинения.

– Нормальная женщина не бывает такой неуклюжей, даже во время приступов, которые случаются во время менопаузы.

Тетушка встала, взяла свою книгу, сумочку, очки и направилась к двери. Я впервые видела, как она что-то явно не одобряет, хотя, возможно, старушка просто устала. Козетта перехватила ее по дороге и захлопотала:

– С тобой все в порядке, Тетушка? Тебе что-нибудь нужно?

– Нет, спасибо, дорогая. Я иду спать.

Дверь закрылась так, как ее всегда закрывала Тетушка: очень медленно, с преувеличенной осторожностью, с едва слышным щелчком, словно дом был полон спящих инвалидов. Я сидела за столом и наблюдала за ними, Козеттой и Айвором. Примирительным тоном она успокаивала его, обещая, что завтра же купит новую книгу. Тогда я не знала, что испорченный воском экземпляр был ее подарком и вместе с одеждой, которая была на Айворе, представлял собой практически все его имущество. Данное обстоятельство, конечно, не оправдывало Козетту, но оскорбления Айвора в этом свете выглядели еще более возмутительными. Я размышляла над своим открытием, которое стало для меня откровением. Я была шокирована.

Наверное, моя реакция напоминала реакцию ребенка, обнаружившего, что у матери роман. Основы жизни потрясены, твердая почва выбита из-под ног. Может, все дело в том, что любовник Козетты оказался гнусной личностью? Возможно, но этим дело не исчерпывалось. Любой на моем месте был бы шокирован. Однажды Козетта призналась мне в желании вернуть то время, когда ей было тридцать, и стать «распутницей», уводить чужих мужей, но я полагала, что между желаниями и действительностью существует естественный разрыв. Наивная, я верила, что диета, окраска волос, подтяжка лица – все это делалось исключительно ради самоуважения. Пелена спала с моих глаз, и я заглянула в мир, вызывавший у меня отвращение, мир, в котором, как мне казалось, старики обладали желаниями и могли испытывать «волнение в крови».

Козетта никогда прямо не говорила мне, что Айвор ее любовник. Он, естественно, тоже. С таким подходом, как у него, я не сталкивалась ни до, ни после. Козетта на тринадцать лет старше и поэтому не имеет на него никаких прав, а сам он свободен от всего – верности, каких-либо обязательств или даже простой вежливости. Другими словами, ей повезло, что он у нее есть, а он имеет право использовать ее как хочет и получать от нее все, что пожелает. Чуть позже, когда Айвор решил удостаивать меня внимания – не потому, что Козетта считала меня почти дочерью, а потому, что я была молода и довольно красива, – он как-то задумчиво обронил:

– Понимаешь, в настоящий момент у меня нет возлюбленной, никого, с кем звучит музыка.

Козетта, вероятно, не считалась. Тем не менее они делили постель – большую овальную кровать в спальне Козетты. Я даже видела их там вместе. Однажды утром нам привезли что-то из мебели, как мне показалось, по ошибке: предмет никак не соответствовал вкусам Козетты, ни старым, ни новым. Сама она, естественно, спала. Подобно своим юным гостям, на которых ей очень хотелось походить, Козетта спала допоздна и редко вставала раньше полудня. Я поднялась к ней, преодолев четыре лестничных пролета до третьего этажа, робко постучала в дверь спальни. И внутренне сжалась от ощущения чудовищности своего поступка – вторжения в личную жизнь.

Но Козетта нисколько не смутилась. Может, она даже притворилась спящей, чтобы я, постучав еще раз, была вынуждена открыть дверь и войти? Она как будто обрадовалась, что я видела ее в постели с молодым любовником, в ситуации, которая подтверждала их отношения. Айвор лежал на животе, завернутый в простыни – эгоистичный мужчина, всегда тянущий простыню и одеяло на себя; его лысая макушка блестела. Волосы Козетты, которые она раньше закалывала на ночь, теперь разметались по плечам. На ней была ночная рубашка с черным кружевом и тонкими бретельками, явно предназначенная для молодых женщин.

– Не шуми, дорогая. А то разбудишь Айвора. – Прижав палец к губам, Козетта с преувеличенной осторожностью выбралась из постели.

Айвор повернулся и захрапел.

Увиденное меня потрясло. В прошлом я, как это свойственно подросткам, иногда представляла Козетту и Дугласа в постели. Мне удавалось представить, как они занимаются сексом, чинно любят друг друга – с минимумом движений, без слов, в темноте, – пока не достигают тихого, никак внешне не проявляющегося взаимного удовлетворения. И только недавно, пару лет назад, я поняла, что именно так большинство детей представляют секс между родителями.

Гораздо труднее было представить Козетту вместе с Айвором – такого рода картины я от себя гнала. Кроме того, я уже повзрослела, и подобные вещи меня больше не занимали. Я считала, что Айвор просто доставляет Козетте удовольствие, проявляя не больше энтузиазма, чем жеребец-производитель, – хотя могла и ошибаться. Возможно, Айвор не был влюблен в Козетту и мечтал о какой-нибудь юной «возлюбленной», однако влечение он вполне мог испытывать. Томность, утонченная нежность, атмосфера приглашения к беззаботной любви – все это могло быть очень соблазнительным. И конечно, принесли плоды усилия Козетты, направленные на ее внешность. Одна я воспринимала ее так, как до преображения, – полной, с седыми волосами, в сшитых на заказ костюмах. Одна я видела в ней мать.

Нельзя сказать, что Козетта его любила. В то время я была не в состоянии взглянуть правде в глаза, но теперь понимаю, что Козетте был нужен собственный мужчина, которого можно предъявить окружающим, с кем она может появляться на людях и, вероятно, даже спать. Странно, что подобную идею применительно к своим сверстникам – скажем, к себе или к Диане Касл – я воспринимала абсолютно естественно. Диана, Фей и хорошенькая девушка, сидевшая на подушках на полу, та, с которой заигрывал Айвор, вовсю пользовались свободой нравов, царившей в шестидесятые годы, и спали, с кем хотели. Любовь тут была ни при чем. С какой стати? Они выяснили: чтобы получать удовольствие, совсем не обязательно любить друг друга. И это было нормально – я и сама так думала. Но у меня в голове не укладывалось, что Козетта может придерживаться тех же взглядов, я просто гнала от себя эти мысли. Теперь я точно знаю, что Козетта нежно любила Дугласа, была ему хорошей и верной женой, горько оплакивала его смерть, однако по-настоящему любила всего один раз в жизни, и эта любовь не имела отношения ни к Дугласу, ни к Айвору.

Мне жаль – действительно жаль, – что я не могу сказать ничего хорошего об Айворе Ситуэлле, не могу найти в нем ни одной привлекательной черты, компенсирующей недостатки, которая примирила бы меня с его присутствием в «Доме с лестницей» и как-то объяснила непостижимую привязанность к нему Козетты. Он был уродлив, подл, неблагодарен и груб, так же невежлив с Тетушкой, как со мной или Дианой, способен ласкать Фей в присутствии Козетты, а потом подходить и, никого не стесняясь, просить у Козетты денег. Айвор ничего не делал по хозяйству и обращался с Перпетуа как с прислугой в викторианском доме. Возможно, он был хорошим поэтом. Не могу сказать – просто не знаю. Козетта, как и обещала, показала мне томик его стихов. Они были изданы, но получил ли он за них гонорар, в чем я в то время нисколько не сомневалась? Или какая-то женщина, предшественница Козетты, оплатила их публикацию?

Стихи были не так уж плохи – в том смысле, в каком плоха Пейшенс Стронг. [32]32
  Псевдоним английской поэтессы Уинифред Эммы Мэй.


[Закрыть]Они показались мне довольно складными, без блеклых чувств, выражавшихся посредством банальностей. И то обстоятельство, что я ничего в них не поняла, вовсе не свидетельствует против них. Возможно, я и теперь их не пойму, если вдруг удастся достать экземпляр той книги. В конце концов, в шестидесятые годы люди считали Пинтера [33]33
  Английский драматург, поэт, режиссер, актер, политический активист, лауреат Нобелевской премии по литературе за 2005 г.


[Закрыть]непонятным и нелогичным.

Один или два раза, вечером, Козетта читала стихи Айвора вслух всем присутствующим. Только в те минуты, когда она читала его стихи, Айвор смотрел на нее так, как обычно смотрят любовники, то есть не безразлично и не раздраженно.

Той весной я прожила у Козетты две недели. В программу аспирантуры входила преподавательская практика, и тут мне повезло – меня направили в школу в Северном Кенсингтоне. Времена изменились, но даже тогда это был неблагополучный, убогий и грязный район, опасный по ночам. Дети там, как и теперь, представляли собой пеструю смесь, и чтобы их чему-то научить, требовалось бегло говорить на гунджарати и бенгали. Но у школы имелось одно неоспоримое преимущество – от Аркэнджел-плейс до нее можно было добраться пешком.

По вечерам Козетта часто приглашала всех нас на ужин. Наверное, истинная причина такой щедрости заключалась в том, что Айвор не желал оставаться с ней вдвоем. Без компании они почти никуда не ходили. Козетта собирала всех, кто оказывался под рукой: меня и Фей, которая стала «квартирующей девушкой» – Диана уехала в Корнуолл к своему бойфренду, – парня с ситаром и парня с окариной, а также брата Перпетуа, ирландца из графства Лейиш, который приехал в Лондон искать счастья и получил комнату в доме на Аркэнджел-плейс, «пока ты что-нибудь себе не подыщешь, дорогой». Айвор, разумеется, тоже присутствовал. Мы всегда выбирали какое-нибудь дорогое, эксклюзивное заведение: «Марко Поло» на Кингс-роуд, «Сан-Фернандо», «Пезантри», «Вилла деи Цезари». Изредка обедая в «Голодной лошади» на Фулем-роуд, Козетта думала, что попала в трущобы.

С Велграт-авеню она привезла с собой большой старый «Вольво», который оставляла на улице. В те времена на узких улицах Ноттинг-Хилла еще оставалось место для парковки. Будучи в чем-то старомодной женщиной, она никогда не садилась за руль, если Айвор был с ней, а перед выходом из дома отдавала ключи ему. Машину он водил из рук вон плохо. «Вольво», который после многих лет медленной, аккуратной езды Козетты выглядел как новенький, был уже изрядно поцарапан и лишился одного из задних фонарей. Дорогу в Челси по Эджвер-роуд, а затем на юг по Парк-лейн не назовешь самой легкой или самой короткой, но именно ее выбирал Айвор. Возможно, он хотел проехать по Москоу-роуд, чтобы показать нам всем дом, где когда-то снимала квартиру Эдит Ситуэлл, «кузина Эдит», как он ее величал. Остальных Ситуэллов Айвор не менее фамильярно называл «Джорджи» и «Сэчи». Тогда я не знала, что у него нет абсолютно никаких оснований считать их родственниками. Заинтересовавшись, я даже просила его поделиться воспоминаниями или рассказать что-нибудь интересное о знаменитой троице. Он поведал несколько историй, которые я потом обнаружила – практически дословно – в книге Осберта Ситуэлла «Смех в соседней комнате». Я поняла одну вещь. Если требуется привести Айвора в хорошее настроение, нужно либо хвалить его стихи, либо расспрашивать об этих людях, которых мы все считали его родственниками.

В тот вечер мы поехали в «Марко Поло», что случалось довольно часто, и именно там, еще сама не подозревая об этом, я услышала о Белл.

В те дни китайских ресторанов было не так много, как теперь, – по крайней мере хороших. Мы с удовольствием расселись за довольно большим столом, вмещавшим нас всех, и ковырялись в тарелках с редким для тогдашнего Лондона блюдом, уткой по-пекински. Я сидела между Домиником и парнем по имени Мервин; по другую сторону от Доминика расположилась Фей, а за ней Айвор. Наслаждаясь едой, я думала, как странно все это выглядит по сравнению с благопристойными обедами, которые Козетта и Дуглас устраивали для родственников и соседей с Велграт-авеню. Кое-кто из этих людей изредка появлялся на Аркэнджел-плейс, и их изумление, выражавшееся в широко раскрытых глазах и робких расспросах, намного превосходило мое. Они были старше и консервативнее. И думали, что Козетта рехнулась.

Обед в «Марко Поло» или любом другом месте вызывал примерно такое же изумление у юных гостей Козетты. Они явно недоумевали, к чему все это, зачем Козетта это делает, а некоторые мучились вопросом: сколько им придется заплатить? Особенно это было заметно по ирландцу, младшему из многочисленных братьев и сестер Перпетуа. Доминик приехал в Лондон в поисках работы, и когда сестра сказала, что нашла ему жилье, то, вероятно, ожидал увидеть жалкую комнатушку в доме без удобств, привередливую домохозяйку и убогие окрестности. Он то ли не мог поверить в свою удачу, то ли боролся с ужасными подозрениями. Подобно нищему, которого подобрали на улице и привели на пир богачей, Доминик во всем искал расчет. Рано или поздно мотивы Козетты обнаружатся. Вне всякого сомнения, это какой-то грандиозный и сложный розыгрыш, который закончится унижением, или Козетта просто ошибается, принимает его за кого-то другого, а когда правда откроется и она узнает, что он работает по необходимости, а не по зову сердца, что он беден и почти неграмотен, привык к рациону из поджаренного хлеба и чипсов, которыми его кормила мать, то выставит на посмешище и выдворит за дверь. По крайней мере, мне так казалось. Это я прочла на его лице, поскольку в то время Доминик ничего не говорил, кроме «спасибо», а потом, когда у меня появилась возможность спросить, я не стала этого делать. Его красивое смуглое лицо было озабоченным, но расцветало от улыбки, а улыбался он всякий раз, когда к нему обращались, и его глаза – таких синих глаз я в жизни не видела – светились благодарностью и страхом.

Парень по имени Мервин старался выжать из ситуации все, что только можно. Полагаю, Фей тоже. Это я теперь так думаю, но тогда не верила, что люди способны сознательно вести себя подобным образом. Считала, что такое происходит только в старых романах, авторы которых не разбирались в тонкостях человеческой натуры. В то время я не читала Бальзака и еще не увлеклась Генри Джеймсом. Поэтому когда я увидела, как Фей встает, взмахивает длинными ресницами, смотрит на Айвора, вытягивает голые руки над головой, демонстрируя грудь, улыбается ему и шепчет что-то неприличное и провокационное – улучив момент, когда Козетта отлучится в туалет, – то посчитала эти действия невинными и случайными. Точно так же я приписала случайности и ее дальнейшее поведение, когда она повернулась спиной к Айвору и переключила внимание на Козетту, поправив ей выбившуюся из-под заколки прядь волос на макушке, похвалив духи – Фей вдохнула их аромат с закрытыми, словно от восторга, глазами, – и отправилась на поиски официанта, чтобы потребовать кувшин воды для Козетты. Мервин использовал другие методы: ел и пил как можно больше, гораздо больше, чем влезает в обычного человека – Козетта всегда просила счет и без слов оплачивала его, едва взглянув, – жаловался, что у него закончились сигареты, громко заявлял, как ему нравится куртка на мужчине в противоположном конце зала или как ему хочется иметь какую-то определенную ручку или зажигалку. Мне все это казалось примитивным.

На столе у Козетты – и дома, и в ресторане – еды и напитков всегда было больше, чем нужно; бутылка или две оставались недопитыми, сигареты тушились недокуренными, а нераспечатанные пачки лежали на скатерти; вино оставалось в бокалах, шоколадки – на блюдах. Если в компании присутствовал Гэри, парень, игравший на экзотических инструментах, он собирал все остатки и складывал в хозяйственную сумку, которую специально брал для этой цели. Насколько я знаю, это был первый пакет для остатков, появившийся в Лондоне. Кроме сумки, Гэри приносил пластмассовый контейнер «Тапперуэр», куда складывал ростки фасоли и лапшу, в том числе то, что осталось на чужих тарелках.

Через несколько дней я впервые стала свидетелем, как уничтожаются эти остатки, и видела, как Гэри с позеленевшим после четырех стаканов кирша лицом шел в ванную, где его тошнило. В тот раз Айвор сжег пятифунтовую купюру, желая продемонстрировать свое презрение к деньгам.

– У тебя есть пятерка? – спросил он Козетту.

Та не колебалась. Купюрой, которая теперь почти ничего не стоит, тогда можно было оплатить недельную аренду комнаты – лучшей, чем мог позволить себе Доминик. Айвор выхватил деньги у нее из рук. Он рассуждал о богатстве «своей» семьи и о том, как он рад, что в результате какой-то юридической ошибки той ветви семейного древа, к которой принадлежал он сам, ничего не досталось. Разглагольствовал о том, что деньги портят людей, делают их эгоистами. Впоследствии я заметила, что только глубоко эгоистичные люди рассуждают о себялюбии других. В тот же день, только раньше, Айвор предложил Козетте финансировать поэтический журнал, в котором он видел себя редактором. Козетта не отказала прямо, только заметила, что ей будет трудно быстро собрать такую большую сумму.

– Как вы думаете, почему мы называем филистимлянами людей, которые сопротивляются всему новому? – спросил он нас, зажав купюру в руке.

Никто ему не ответил – либо не знали, либо не посчитали нужным.

– Возможно, потому, что до наших дней не дошло ни одного документа на их языке, – сказал Айвор. – Не исключено также, что долгое время филистимляне сохраняли монополию на выплавку железа – единственное их умение, о котором достоверно известно. – Он посмотрел на Козетту и свободной рукой придвинул к себе свечу, которую только что зажег официант. – Но как сформировалось современное значение этого слова?

Козетта была чрезвычайно терпимой и доброжелательной, умела скрывать страдания, так что даже казалась бесчувственной. Больше всего она боялась предательства, но Айвор, который якобы не давал ей никаких обещаний или гарантий, никак не мог ее предать. Она не любила споров и всегда выступала в роли миротворца.

– Расскажи, Айвор, – попросила Козетта. – Как интересно. Я не знала.

– Использовать этот термин для обозначения людей, не разделяющих либеральных взглядов, с интересами, лежащими в основном в материальной области, впервые стали немецкие студенты в девятнадцатом веке – в отношении тех, кто не учился в университете. Вроде тебя. – Айвор вполне мог отнести к этой категории и себя самого, поскольку утверждения об учебе в Оксфорде – да и вообще где-либо – после того, как в возрасте шестнадцати лет он бросил среднюю школу в Нортгемптоне, не имели под собой никаких оснований. Впоследствии я выяснила, что эти сведения о филистимлянах были собраны заблаговременно. Козетта, будучи невысокого мнения о своем уме и явно недооценивая его, не обращала ни малейшего внимания на подобные оскорбления. Айвор тоже это заметил и, сообразив, что ошибся в выборе жертвы и уязвимого места, направил следующий удар в болевую точку. – Не подумай, что я тебя в чем-то виню; это не в твоей власти. Ты родилась слишком давно. – Он повернулся к остальным. – В ее время женщин просто не допускали к высшему образованию. – Наклонившись вперед, он сунул сложенную банкноту в пламя свечи и прикурил от нее. – Естественно, на первом месте у них материальное, однако полезно показать им, как, – пауза, – мало, – еще пауза, – значат, – снова пауза, – эти вещи.

Его усилия по большей части пропали даром, поскольку, похоже, одна я заметила, как густо покраснела Козетта. Остальные завороженно, словно ослепленные светом фар животные, смотрели на пламя, пожиравшее пятифунтовую купюру. За исключением Гэри, который издал какой-то жалобный звук, подался вперед и попытался выхватить деньги из руки Айвора. Все посетители ресторана смотрели на нас. Айвор смеялся, сжимая пальцами обгоревший клочок бумаги и втягивая ноздрями дым. Я пыталась разглядеть, сохранилась ли металлическая полоска, обязанная присутствовать в каждой настоящей банкноте, но видела лишь хлопья темно-коричневого пепла. Фей откинулась назад, прижала голову к плечу Айвора, восклицая: «Потрясающе, потрясающе!» – Гэри с мокрыми от слез щеками мрачно складывал остатки в пластиковый контейнер, а Доминик ошеломленно бормотал: «Боже милосердный», и мне показалось, что на лице Козетты мелькнул страх, который можно было расшифровать примерно так: «Что я тут делаю? Во что я ввязалась?» Мне так показалось, хотя я, конечно, могу и ошибаться.

Она, как обычно, оплатила счет, почти не взглянув на него. Добавила щедрые чаевые – тоже как обычно. Мы вышли на Кингз-роуд, и Айвор предложил всем вместе пойти в питейное заведение в Южном Кенсингтоне под названием «Дрэйтон». Я видела, что Козетта страдает – у нее болела голова. Козетта в своей яркой одежде, которую она теперь носила – в тот вечер это была красная шелковая юбка и красная шелковая куртка без рукавов поверх блузки в цветочек, – в резком, ядовитом свете неоновых фонарей выглядела старой и уставшей. Подтяжка лица почти не исправила опустившиеся уголки губ. Я не стала возражать против похода в клуб, поскольку на меня все равно никто не обратил бы внимания, и, кроме того, мне хотелось туда пойти – я была молода и хотела жить. В тот период я проходила стадию безрассудства, через которую, наверное, проходят все, на кого смертельная болезнь может обрушиться через месяц, через год или на следующее утро.

Козетта и не подумала отказываться. Она приняла роль молодой женщины и должна играть ее до конца. Однако ей не удалось изобразить энтузиазм, и Айвор, чрезвычайно чуткий к подобным вещам, сразу все понял; он увидел, что Козетта устала, страдает и не в состоянии скрыть этого, а способна лишь молча соглашаться. Эта черта ее характера – покорность – особенно злила Айвора, который принимал ее за безразличие богатой женщины. Если у тебя столько денег, то можно ни о чем не волноваться и ничем не интересоваться – достаточно одной покорности. Мне кажется, он воспринимал все именно так. Айвора пожирала зависть и жадность, и ради денег он, вне всякого сомнения, женился бы на Козетте. Кто-то говорил Белл, а та потом рассказала мне, что уже тогда Айвор был женат на католичке, которая не могла дать ему развод. Новый закон, облегчивший разводы, приняли только года через два.

Айвор злился, а злость делала его либо мстительным, либо угодливым. В тот вечер он был угодливым. В машине по дороге к Дрэйтон-Гарденс он принялся рассуждать о женщинах, о типах женщин, которые его восхищают. По какой-то причине ему меньше всего нравился тот тип, к которому принадлежала я, – маленькие, хрупкие, темноволосые и смуглые. К тому времени, когда мы вошли в клуб, в который Козетте пришлось вступить, уплатив членский взнос, поскольку никто не мог подтвердить членство Айвора, он подробно описывал, почему ненавидит таких женщин. Я очень удивилась, когда за меня вступился Доминик, которого я очень не любила.

Больше всего Айвору нравилась внешность Фей.

– Высокие и не очень худые, – говорил он, – с пышными белокурыми волосами, но не желтыми, ни в коем случае не желтыми. Серые глаза, большие серые глаза, короткий нос и чувственный рот.

Ирония заключалась в том, что, описывая Фей и глядя на Фей, Айвор одновременно описывал Козетту, по крайней мере, ту Козетту, которая пыталась – и не без успеха – придать себе новый облик. Не знаю, как остальные, но Козетта это поняла и приободрилась. Глаза ее засияли, на губах появилась слабая улыбка. Как мне кажется, вовсе не потому, что ее тронули слова Айвора, поскольку она уже перестала обращать внимание на его слова и поступки – его время прошло, – а потому, что он как-никак был мужчиной и рассуждал о женщинах, похожих на нее, называя их желанными, чем невольно возвращал ей юность.

Фей тоже наслаждалась его речью. Она думала, что восхваляют лично ее, и, возможно, понимала, что ей немного льстят, поскольку она была не очень высокой, а нос у нее был курносым. Мы сидели за круглым столом и пили коктейль под названием «Сингапурский слинг», когда на сцену вышла девушка и стала исполнять песни Эдит Пиаф – по утверждению Айвора, на плохом французском. Мне певица понравилась, о чем я сказала вслух. Он бросил на меня уничижительный взгляд, такой театральный, что я презрительно рассмеялась. Раньше я никогда не смеялась над Айвором. Может, просто трусила, а теперь почувствовала, что его звезда закатилась? Возможно, но как бы то ни было, я засмеялась, и ко мне вдруг присоединился Доминик, сначала нерешительно, а потом все громче и громче, пока не разразился безудержным хохотом.

– Я ее знаю, – высокомерно заявил Айвор. – Встречал на вечеринке у приятеля, и это самая красивая женщина, которую я когда-либо тут видел. Она снимает комнату у моих друзей. – Айвору это явно нравилось. Я не сомневалась, что он сочиняет. Моя уверенность росла вместе с его злобой. – По сравнению с ней любая женщина в этом зале выглядит потрепанной старой шлюхой. – Козетта замерла, словно громом пораженная. Фей тоже была шокирована, и ее лицо превратилось в гротескную маску пьяного изумления, а на меня напал истерический смех, и мне стоило большого труда сдержать его.