Текст книги "Черный мотылек"

Автор книги: Барбара Вайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Джоан хранила все документы в черно-оранжевой коробке из-под печенья, по примеру матери, которая верила, что металл убережет бумагу от пожелтения. Она ошибалась: даже свидетельство о смерти Фрэнка уже приобрело тот густой охряной оттенок, что и много лет пролежавшие свидетельства о смерти Джорджа и Кэтлин Кэндлесс, супругов, сошедших в могилу один за другим. Нужная ей бумага на самом дне.

Сначала свидетельства о рождении детей, потом свидетельство о браке и свидетельство о смерти отца Фрэнка. Куда подевалось свидетельство о смерти его матери, она не знала. Наверное, осталось у кого-то из золовок. Два документа на самом дне лежали не в том порядке – свидетельство о смерти оказалось поверх свидетельства о рождении. Джоан вытащила верхнюю бумагу, бросила взгляд на вторую и невольно произнесла:

– Джеральд.

Она не заплачет. Только не перед этой девчонкой. На коричневатой, выцветшей бумаге и так остался влажный след слезы, упавшей на нее много лет назад. Мама? Джоан снова услышала детский голос: «Голова! Голова болит!» Слеза размыла последнюю букву в диагнозе: «Причина смерти: менингит». Раньше, до его смерти, она и не слышала такого слова. До сих пор оно казалось уродливым, угрожающим, ползучая тварь, нечто крокодилообразное, кошмарное видение. Джоан быстро перевернула бумагу обратной стороной, пряча от себя медицинское заключение. Перечитала свидетельство о рождении, слово в слово совпадавшее с тем, которое показала ей девушка, и понесла обе бумаги в гостиную.

Мисс Кэндлесс успела выпить всю воду, осушила стакан до дна. Джоан уже не чувствовала гнева, только печаль и огромную усталость. Выложив документы на стол, она сказала негромко:

– Это мой брат.

8

Не бывает хороших любовников и плохих любовников. Есть любовники желанные и нежеланные.

«Белая паутина»

Обычно к телефону подходила она. Голос дочери на том конце провода требовал папу, иногда и просить не приходилось – Урсула и так знала, что ее дело поздороваться и сказать: «Сейчас позову отца». В редких случаях, когда Джеральда не было дома – относил рукопись Розмари или прогуливался согласно ненавистному медицинскому предписанию двадцать минут на вершине утеса, – разочарование в голосе Сары или Хоуп звучало почти комически. Придется удовольствоваться разговором с мамой. А где папочка? С ним все в порядке? Когда он вернется?

Теперь все изменилось. Изменилось навсегда. Теперь каждый раз, когда дочери звонят, им приходится вступать с ней в разговор. Звонят они реже, Хоуп – почти никогда. Сара не забывает, поскольку ей больше свойственно чувство вины или долга – так считала Урсула. Еще она звонит, чтобы получить информацию. Но Урсулу это устраивало. Она брала трубку, здоровалась и слышала голос дочери, которая хотела поговорить с ней, которой она нужна.

– Как дела, ма?

И начинались вопросы. Может, она запишет кое-что? Наговорит в диктофон? Просто ответит по телефону? Урсула обдумала ситуацию, примеряясь к желаниям дочери. Можно и записать, поскольку она сама, взыскательный и бдительный цензор, отредактирует свои записи. О первой встрече с Джеральдом, о последовавших за ней свиданиях, о прозвище Медвежонок и даже о цитате из «Джейн Эйр» она уже рассказала, а потом записала кое-что заодно с анекдотом про обручальное кольцо и отослала записи Саре. Но теперь они вступали на опасную территорию. Ее рассказ войдет в книгу Сары. Бывают, наверное, женщины, готовые поделиться с детьми тайной своей сексуальной жизни – жизни с отцом этих самых детей, – но Урсула не из таких. Затронет ли Сара эту тему?

Но Сара вдруг перестала спрашивать. Вот уже три дня Урсула дожидалась очередного звонка, и все напрасно. Она даже забеспокоилась, что было глупо, поскольку дочери могли не звонить неделями. Но ведь Сара обещала. Так и сказала: «Позвоню дня через два. К тому времени я раздобуду информацию о родных отца и готова буду послушать о том, что происходило после вашей свадьбы».

На четвертый день, ближе к вечеру, Урсула позвонила сама. В одиночестве глупые мысли так и лезут в голову. Она боялась, что никто не подойдет или она услышит голос Сары на автоответчике – тогда бы ей стало совсем плохо. Но после двух гудков Сара подошла к телефону.

Голос ее звучал холодно, отчужденно:

– Что случилось?

– Со мной – ничего, – ответила Урсула. – Мне казалось, ты собиралась поговорить об отце. Для книги.

– Да, собиралась. Только не сейчас.

– Извини. Я не вовремя?

– Нет.

– Ты говорила, что собираешь информацию о родных отца?

– Да.

– Успешно?

Пауза, долгое молчание, потом торопливая, порывистая, на неожиданно высоких нотах скороговорка:

– Мама, я не знаю, может, ты… То есть, может, знаешь, почему отец…

– Почему он – что?

– Ничего, – оборвала себя Сара.

– Хочешь, я тебе напишу? – Не дождавшись ответа, Урсула повторила: – Ты о чем-то хотела меня спросить?

– Нет. Ни о чем. Позвоню через несколько дней.

Говорила она в точности как мать Урсулы, когда при ней затрагивали запретную тему – напряженно, смущенно, спеша закрыть вопрос. Для Бетти Вик запретной темой был секс, и, положив трубку, Урсула подумала: не этим ли объясняется неловкость, не смущает ли Сару необходимость поговорить с матерью о супружеской жизни? Но нет, тут что-то другое, не поймешь что, поскольку дочери, на взгляд Урсулы, совершенно свободны от каких-либо комплексов. Если Сара хотела что-то узнать, она бы так и сказала, и если что-то ее пугало, она бы не стала это скрывать.

Бетти Вик жила в те времена, которые Хоуп и Саре показались бы Темными Веками. Слова, которые она невольно произнесла по телефону, вернулись к Урсуле. Именно этот вопрос мать задала ей совсем в другой ситуации. Некогда, надо полагать, все матери произносят эти слова, готовя дочь к замужеству: «Ты о чем-то хотела меня спросить?» Ясно одно: она никогда не спросит об этом Сару или Хоуп в том смысле, в каком спрашивали у нее.

Накануне свадьбы мать притворно-небрежным тоном произнесла:

– Ты не хочешь меня о чем-то спросить? Насчет завтрашней ночи?

Урсула ужасно смутилась, растерялась.

– Нет, спасибо, – пробормотала она, отводя взгляд.

– Ничего особенного в этом нет, – продолжала Бетти. – То есть, если ты ожидаешь чего-то такого, как в книгах, боюсь, ты будешь разочарована. Не строй иллюзий, вот и все, что я хотела сказать.

Урсула и не строила иллюзий. Просмотрев ряд пособий по сексу, которые к 1963 году сделались достаточно откровенными, она понимала, что ни от первого раза, ни от второго чудес ожидать не приходится. К сексуальному удовлетворению можно прийти лишь совместными усилиями, проявив друг к другу интерес и внимание. Вот почему она бы предпочла, чтобы Джеральд, отбросив старомодные манеры, свозил ее куда-нибудь раз-другой на выходные еще до свадьбы, и тогда от брачной ночи она могла бы ждать большего. Однако и пособия, и уж тем более Бетти Вик ошибались. Урсулу с самого начала пленила любовная игра. В ней открылся источник удовольствий, она с готовностью шла навстречу всем желаниям мужа.

Медовый месяц они провели на недавно вошедшем в моду курорте в Югославии, на побережье Далмации. Стояла теплая, солнечная погода, и пусть в гостинице недоставало удобств, ключ от единственной ванной на этаже то и дело терялся, а к столу подавали главным образом свинину с зеленым перцем, – зато они жили в просторной светлой комнате с кружевными занавесками на окне и москитной сеткой, которая накрывала огромную деревянную кровать словно шатер. Урсула могла целый день, а не только ночь провести внутри этой белой сети, поглаживая тело Джеральда, целуя его, с глубоким вздохом или легким счастливым смешком принимая его в себя. Это он с улыбкой уклонялся от объятий, заставлял молодую жену подниматься, требовал у администратора ключ от ванной, а приняв холодный душ, тащил ее на прогулку и на пляж.

Урсуле постоянно хотелось дотронуться до него. На прогулке она то висла на руке мужа, то обнимала его за талию. Слишком жарко, отговаривался он. И на самом деле, было жарко, но она не могла удержаться – так хотелось ощутить прикосновение его кожи к своей, погладить кончиками пальцев его загорелую руку. А когда они устраивались на скалах, Урсула всем телом приникала к Джеральду, запрокидывая лицо навстречу поцелую. Теперь, задним числом, она стыдилась себя, так стыдилась, что краснела при одном воспоминании, щеки горели под ледяными ладонями.

Однажды вечером он сказал ей:

– О такой жене большинство мужчин могли бы только мечтать.

Она приняла это за комплимент, все тело теплой волной обдала радость. Тем более приятно было услышать это, что как раз в тот день, когда они вернулись домой на сиесту, Урсула разделась донага, притянула Джеральда к себе, вложила полные груди в его ладони. Улыбаясь, шепча его имя, раздвинула ноги, приглашая его, бесстыдная, безоглядная, – ведь она понятия не имела, что правильнее было бы сдерживаться. А он все с той же улыбкой покачал головой и слегка оттолкнул жену – «нет, нет, не сейчас» – и улегся под полог спиной к ней.

Вот почему тем вечером ее так порадовало лестное замечание мужа, и следующие его слова тоже ее порадовали, хотя и озадачили немного:

– Я не знал тебя, я только думал, что тебя знаю. Я не ожидал такого пыла.

– Чего же ты ожидал?

Теперь-то она знала чего. Равнодушия. Реакции, свойственной ее матери.

– Не знаю, Медвежонок, – вздохнул он. – Малая Медведица, созвездие мое, не знаю, чего я ожидал.

Малая, вот именно. Снисходительность – вот все, на что она могла рассчитывать. Понимание тоже пришло к ней – со временем. Много лет назад. Но в медовый месяц она этого не знала, тогда еще нет. Она думала, муж устает, и когда в те дни и ночи он с улыбкой сожаления или слегка подшучивая, уклонялся от любовной игры, Урсула напоминала себе, что он четырнадцатью годами старше. Они вернулись домой, в Хэмстед, в дом на Холли-маунт. И этого она не знала – насколько резко тот гостиничный номер отпечатается в ее памяти, так что складки белой сетки, струившейся до полу, ложившейся волнами, отныне и навсегда будут ассоциироваться для нее с сексуальным удовольствием.

А он? Или для него это было не удовольствием, а легкомыслием, безобразием, развратом? И опять же: почему Джеральд так боялся тумана, о чем туман ему напоминал? Складки белой сетки, обволакивающую паутину? Пожалуй, в этой теории кое-что притянуто за уши, но со счетов ее сбрасывать не стоит. Много времени прошло с тех пор, когда ей причиняло боль смутное подозрение – нет, отчетливое знание, – что Джеральду не нравится заниматься с ней любовью, ему это противно. Да, наверное, при виде белой завесы тумана, струящейся с белого неба, Джеральд, как и она, вспоминал светлую комнату, запах тел, податливость и влажность жены, несдержанную страсть.

Джеральд взялся за книгу, работа отбирает силы, говорила себе она, иногда он засиживался до ночи. Урсула даже пыталась убедить себя, что стала рабыней собственных желаний. Дитя своего времени, секса как такового она не стыдилась, но тяготилась зависимостью. В жизни хватает дел помимо секса.

Например – научиться быть женой. Готовить, принимать гостей. Ей удалось разобрать чудовищный почерк Джеральда, сделать ему сюрприз. Это его порадовало: Урсула сумела прочесть начало новой книги, хотя большинство машинисток в отчаянии отказывались перепечатывать его тексты. Потихоньку от Джеральда она вынула снизу из стопки первую главу рукописи, унесла к себе и отпечатала – пятнадцать аккуратных страниц.

Предъявляя Джеральду свой труд, она готова была наткнуться на холодное недоверие, даже на упрек. К тому времени Урсула уже не могла скрывать от себя, что вызывает у мужа неприязнь. Как, почему – этого она не понимала, не знала, в чем провинилась, но была настороже, следила за выражением его лица, начинала побаиваться. Позже она поняла: и за рукопись она взялась, чтобы угодить ему, чтобы понравиться.

Никакого неудовольствия, ни малейших признаков гнева. Джеральд пришел в восторг, радостно пролистал странички, назвал жену умницей. Она ждала: сейчас он вскочит, обнимет ее, поцелует – хотя бы из благодарности. Он взял ее руки, поднес к губам. И этим ей пришлось удовлетвориться. Даже такой ласки она не удостаивалась неделями.

– Хочешь, я тебе всю книгу перепечатаю? – предложила Урсула.

– Как она тебе? – с улыбкой спросил муж

Это был «Глаз на закате», история Джекоба Мэнли, религиозного фанатика, из самоотверженности и ради приличия женившегося на вдове с пятью детьми. Он содержал семью, приучал приемных детей усердно заниматься в школе и всячески совершенствоваться, но любви им не дал. Ни одна книга до сих пор не притягивала Урсулу так, как этот роман, действие которого происходило в Восточном Лондоне сороковых и пятидесятых годов. Множество романов, проглоченных перед браком, не увлекало ее до такой степени. Она понимала, что часть обаяния заключается для нее в самом авторе: читая, Урсула словно слышала его голос. У нее вошло в привычку прочитывать каждую главу перед тем, как перепечатать. Смакуя характеры и диалоги, она тщетно искала альтер-эго Джеральда – ничто не напоминало его рассказы о своей молодости.

Он с удовольствием принимал из ее рук аккуратно перепечатанные странички. Это стало ее работой – Урсула подумывала найти себе какое-то дело. Теперь она могла гордиться собой.

Вот что можно рассказать Саре. Пусть дочь сначала разберется с проблемами, которые столь сильно занимают ее на данный момент. Подождем, пока Сара вновь позвонит и засыплет мать нетерпеливыми вопросами.

Туман поднимался, но это временно: через полчаса бледно-голубое небо и мутно-белое солнце вновь скроет пелена, ровные пустынные пески вытянутся безутешно под густой завесой, исчезнут и небо, и отель, и даже широкий простор мягко колышущегося моря. Белая ватная масса облепит окна кабинета Джеральда.

А сейчас там, внизу, просияло солнце, и, дождавшись, когда туман рассеется, люди начали возвращаться, как они возвращаются всегда, словно птицы на рассвете. Вдали Урсула разглядела семью Флемингов: они устроились возле дюн, за ветроломом, хотя ветра не было. Джеймс и Эдит копались в песке, Сэм и его невестка отдыхали в шезлонгах. Урсула дважды отдежурила при детях и во второй раз передала Джеймсу марки. Больше ее не приглашали, да и не должны были: она знала, что в конце недели семья возвращается домой.

Не было смысла привлекать к себе их внимание. Урсула прошла в пятидесяти метрах от Флемингов, не поворачивая головы, но тут Сэм окликнул ее:

– Миссис Кэндлесс!

Она обернулась, пошла в обратную сторону по пляжу. Тут с ней произошло нечто неожиданное и даже пугающее. У Джеральда в кабинете висела фотография Сэмюэля Беккета (муж время от времени украшал стену портретами любимых писателей). Сэм Флеминг, с его выступающим подбородком, пронзительными глазами, крупными подвижными губами, показался вдруг Урсуле похожим на Беккета. Она не помнила, был ли Беккет столь же высок и худ, но, скорее всего, да. Внезапное и мощное притяжение к этому человеку – ничего подобного она не чувствовала при первых двух встречах – поразило Урсулу словно удар. Она остановилась как вкопанная, сделала глубокий вдох. Потом заставила себя идти дальше.

Флеминги заговорили с ней, что-то насчет тумана – дескать, туман рассеивается. Окликнув сына, занятого строительством песочного замка, Молли напомнила:

– Джеймс, что нужно сказать миссис Кэндлесс?

– Большое спасибо за марки, – сказал мальчик.

– Рада, что они тебе понравились.

Сэм Флеминг пристально смотрел на Урсулу. Она подумала, что, возможно, есть доля истины в утверждении: если тебя притягивает какой-то человек, то и ты становишься для него привлекательной, – какой-то химический процесс или телепатия? Нет, сказала она себе, если Сэм Флеминг заинтересуется женщиной, то не ровесницей, не тощей вдовой с короткой седеющей стрижкой, в джинсах и свитере, а яркой и сочной тридцатипятилетней женщиной.

Не в первый раз ей понравился кто-то другой, не Джеральд. И не в первый раз все это ни к чему не приведет.

– Боюсь, туман возвращается, – сказала она. – Такой вид у неба.

– Что ж, пойдем пить чай.

Урсула попрощалась и пожелала Флемингам благополучно добраться домой. Больше они не увидятся. Она чувствовала, как слегка подгибаются колени: физическое проявление желания. Точно такое же чувство охватило ее тридцать пять лет назад, на первом свидании с Джеральдом. Удивительно, с какой точностью возвращаются ощущения, хотя женщина, некогда испытавшая их, изменилась до неузнаваемости. И зачем? В тот первый раз ее не ждало ничего, кроме грубой насмешки, жестокого презрения.

Спустился туман, укутал Урсулу, будто плащом, скрыл от нее Флемингов – она не увидела бы их, даже если бы позволила себе обернуться. Это хорошо, подумала Урсула. В одиночестве быстрее приходишь в себя. Но когда она подошла к тропе и ступенькам наверх за спиной послышались быстрые шаги.

Она остановилась и обернулась.

Спозаранку Сара поехала в Сент-Кэтрин. Хотела побыстрее покончить с этим, тогда останется время, чтобы сверить свои заметки и сделать выводы, а за ужином встретиться с Хоуп.

У входа в общий зал архива уже выстроилась очередь. Даже для того, чтобы попасть внутрь, требовалось ждать. Когда двери наконец отворились перед Сарой и она смогла приступить к поискам, это опять оказалось непросто: сначала требовалось заполнить формуляры, а потом – рыться в регистрационных книгах.

Томов было множество, все такие тяжелые. Наконец в регистрационной книге за лето 1918 года Сара нашла запись о браке Джорджа Кэндлесса и Кэтлин Мэри Митчелл. Потом она перешла к разделу рождений. Утомительное занятие. К счастью, она примерно знала, где искать, и вот оно: Джоан Кэтлин Кэндлесс родилась в июне 1919 года. Дальше без труда нашелся Джеральд Кэндлесс, появившийся на свет 10 мая 1926 года.

Вероятно, между старшей дочерью и сыном у Кэндлессов родились и другие дети. Жаль, не спросила. Джоан Тэйг, но с миссис Тэйг говорить оказалось трудно: старуха перепугалась, расстроилась, к тому же она глуха. Когда Джоан со слезами на глазах сбивчиво заговорила о маленьком братике, который умер в апреле 1932 года, не дожив месяца до своего шестого дня рождения, Сара готова была усомниться в ее памяти и фактах. Но еще полчаса – и она нашла запись о смерти мальчика. Джеральд Фрэнсис Кэндлесс, пять лет, непосредственная причина смерти – остановка сердца, первопричина – менингит.

Значит, правда. Она и так не сомневалась, но официальная запись – не то же самое, что сбивчивый рассказ Джоан Тэйг. Она произвела более сильное впечатление, чем пожелтевшее свидетельство о смерти. Теперь придется рассказать все Хоуп.

– Ты хочешь сказать, что папочка лгал?! – Хоуп смотрела на сестру, будто на злейшего врага.

– Хорошо, а как иначе ты объяснишь? Это было просто ужасно – старая женщина, ее маленький брат. Меня не так просто смутить, но после этого…

– Значит, было два Джеральда Кэндлесса, – постановила Хоуп.

– Два мальчика по имени Джеральд Фрэнсис Кэндлесс, оба родившиеся десятого мая 1926 года, у обоих родителей звали Кэтлин и Джордж?

Хоуп вот-вот ударится в слезы.

– Но зачем папочке делать это? Получается, он был кем-то другим? Кем-то совсем другим? С какой стати… – Но Хоуп была юристом и быстро сообразила, по какой причине человек меняет имя. – Хочешь сказать, он совершил преступление? Его разыскивали? О нет, ни за что не поверю. Только не папочка. Не могу поверить!

– Может, дело не в этом, – предположила Сара. – С ним самим случилось что-то страшное, и он решил раз и навсегда порвать с прошлым. Вопрос в том, когда он это сделал. Не в шесть же лет. Мы даже не знаем, было ли ему – кем бы он ни был – столько же лет, сколько умершему мальчику. Где он родился – в Англии или еще где-нибудь. Он мог поменять имя в восемнадцать или еще лет через пять, но не позже двадцати восьми, потому что тогда вышла его первая книга, и он уже назывался Джеральдом Кэндлессом.

– Ты все продумала, да? – прошипела Хоуп.

– Конечно, продумала. Мне тоже это не по душе, Хоуп. Но раз я взялась за книгу…

– Господи, лучше бы ты не бралась за эту чертову книгу, Сара! Лучше бы мы ничего не знали. Зачем мне это знать? Я не хочу, не хочу, не хочу!

– Хоуп, дорогая, даже если бы я не наткнулась на это, наткнулся бы кто-нибудь другой. Другой биограф. Они появятся, это неизбежно. Лучше я, чем кто-то чужой.

Фабиан, возившийся на кухне, заглянул в распахнутую дверь:

– Через пять минут, – предупредил он и добавил: – «День шакала».

– Что?

– У Фредерика Форсайта в «Дне шакала» один персонаж хотел сменить имя и получить паспорт. Он пошел на кладбище, нашел могилу ребенка того же пола и примерно того же года рождения. Списал с памятника имя и даты, разыскал запись о рождении мальчика в архиве, запросил копию метрики, а потом на ее основании – паспорт.

– Но ведь этот мальчик умер, – напомнила Хоуп.

– Этого никто не знает, верно? Те, кто выдает паспорт, не сверяются с архивом. Наверное, ваш отец так и сделал. Книгу он не читал, она вышла много лет спустя, зато ему пришла в голову та же идея.

– Нет, – возразила Сара. – Не сходится. На могиле того мальчика, Джеральда Кэндлесса, нет памятника. Я спрашивала. Нет, не из-за того, о чем ты сейчас говорил, а просто… просто я не сразу ей поверила. Так странно, так ужасно! Я спросила миссис Тэйг, где похоронен ее брат, а она ответила – она плакала, просто кошмар! – ответила, что на могиле поставили деревянный крест. А когда она через двадцать лет вернулась в Ипсвич и стала его искать, крест уже сгнил, не осталось и следа от могилы Джеральда!

Сара с удовольствием ела приготовленные Фабианом спагетти, но у Хоуп аппетит пропал. Зато она выпила почти все принесенное Сарой вино, мрачно поглядывая на сестру. Фабиан, хорошо знавший покойного, попытался представить его в роли преступника или беглеца, но не преуспел. Такой решительный, властный, всегда контролировавший ситуацию человек…

– А Урсула? – спросил он.

– Что – Урсула? – Хоуп допила вино. – Она ничего не знала, и знать не могла. Кто-нибудь откроет еще бутылку?

Поскольку Фабиан готовил и накрывал на стол, теперь он из принципа не двинулся с места.

– Конечно, все произошло задолго до свадьбы, но нельзя же заведомо считать, что Урсуле ничего не известно.

– Я хотела ее спросить, – сказала Сара. – Вчера вечером я позвонила ей и готова была спросить, чуть с языка не сорвалось.

– Вот так, в лоб?

– Нет, нет. Конечно нет. Я собиралась намекнуть, не подумывал ли папа когда-нибудь сменить имя.

– «Подумывал» – это мне нравится, – фыркнул Фабиан.

– А мне – нет! – возмутилась Хоуп. – Это все отвратительно! Отвратительно!

Она вышла из комнаты, громко хлопнув дверью, и направилась на поиски очередной бутылки.

– Спагетти великолепны, – похвалила Сара. – Ты отличный повар, Фабиан!

– Кому-то приходится готовить, – усмехнулся он.

– Не знаю, что делать. Просто ума не приложу. Не могу же я написать биографию человека, если не известно, как его звали на самом деле. Знаешь, мне просто плохо становится, как подумаю. Словно я внутри совсем пустая. Это ведь и нас касается, правда? Если папа был кем-то другим, то кто же тогда мы? Какое мы должны носить имя?

– Кэндлесс, – решительно ответил ей Фабиан. – Подумай сама: у многих людей родители носили иностранные фамилии, скажем польские, их и произнести-то невозможно, приходилось менять. Эти люди не сомневаются в том, как их зовут, они носят те фамилии, которые выбрали отцы.

Вернулась Хоуп с бутылкой и штопором, водрузила их на стол:

– У меня сил не хватит открыть. Совсем ослабела.

– Давай я, – вызвалась Сара.

– Лучше брось эту затею с биографией. Я все думала, пока возилась на кухне. Папочка не хотел бы, чтобы мы узнали его прошлое, иначе не стал бы менять фамилию. Остановись, пока не поздно. Позвони Постлю и скажи, что это слишком для тебя мучительно. Пусть все останется как есть, и со временем… Со временем нам, наверное, удастся забыть.

– Ты сможешь забыть об этом, Хоуп?

Хоуп промолчала и жадно схватила стакан, который Сара наполнила вином.

– Я еще кое-что сделала, – почти смущенно призналась Сара. – Я перепроверила и выяснила: папа не учился в Тринити. А если учился, то под другим именем, прежде чем стал Джеральдом Кэндлессом. И потом, ты читала письмо в «Таймс»? От того человека, Дрориджа, который издает журнал про марки? Я сначала не поверила, но теперь вижу, что он прав: папа не работал в «Уолтамстоу Геральд».

– И что с того? Провинциальная газетенка. Зато он работал в «Вестерн Морнинг Ньюс».

– Может быть, – кивнула Сара. – Скорее всего. Я напишу им, спрошу, осталась ли запись. Прошло сорок пять лет. Насколько я понимаю, мы ничего не знаем о папе – где он был, что делал, пока ему не исполнилось двадцать пять лет.

– Значит, он что-то сделал, – пробормотал Фабиан.

– В каком смысле?

– В смысле – сделал что-то не то.