Текст книги "Черный мотылек"
Автор книги: Барбара Вайн
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
2
Кроткие наследуют землю, но не им отстоять унаследованное.
«Глаз на закате»
Извещение Сара и Хоуп сочиняли вместе. Сара добавила «возлюбленный», потому что оставить «супруга» без эпитета было бы некрасиво, а «обожаемый» потребовалось им. Строки из «Гераклита» Уильяма Кори выбрала Хоуп, припомнила, как учила в школе, и откопала в «Золотом сокровище» Пэлгрейва.[1]1
«Золотое сокровище» – антология поэзии XIX века, составленная Фрэнсисом Пэлгрейвом.
[Закрыть] Сару эти стихи немного смущали, однако спорить она не стала, потому что Хоуп тут же ударилась в слезы. Несколько центральных газет опубликовали извещение:
Кэндлесс Джеральд Фрэнсис, возлюбленный супруг Урсулы и обожаемый отец Сары и Хоуп скончался 7 июля в возрасте 71 года в собственном доме в Гонтоне, Девон. Заупокойная служба в Ильфракомбе, 1 июля. Цветов не нужно, пожертвования – Британскому кардиологическому центру.
Я плакал, припомнив, как часто под наш разговор
Усталое солнце скрывалось за косогор.
На следующий день на страницах «Таймс» появился некролог:
Джеральд Фрэнсис Кэндлесс, кавалер ордена Британской Империи, писатель, скончался 7 июля в возрасте 71 года. Он родился 10 мая 1926 г.
В период с 1955 года по настоящее время Джеральд Кэндлесс опубликовал девятнадцать романов. В памяти читателей дольше всего, вероятно, сохранится «Гамадриада», номинированная на Букеровскую премию в 1979 году.
Романы Кэндлесса, особенно в период расцвета его творчества, отличались от многих произведений художественной литературы тем, что были популярны в широких читательских кругах и вместе с тем пользовались благосклонностью критиков. Однако лишь с середины восьмидесятых годов его книги стали регулярно появляться в списках бестселлеров, но при этом к ним охладели обозреватели. Высказывалось мнение, что сюжеты романов «перегружены», что Кэндлесс вернулся к «сенсационному роману» прошлого века. Тем не менее в списке, составленном газетными обозревателями в 1995 году, Кэндлесс фигурировал в числе двадцати пяти лучших прозаиков второй половины XX века.
Кэндлесс, единственный сын печатника и медсестры, Джорджа и Кэтлин Кэндлесс, родился в Ипсвиче (Саффолк) и вырос в этом городе. Он получил образование в частной школе, а затем в колледже Тринити Дублинского университета, где защитил диплом по классической литературе. Окончив университет, он работал в нескольких провинциальных еженедельниках и газетах – сначала в «Уолтамстоу Геральд» в Восточном Лондоне, затем – в «Вестерн Морнинг Ньюс» в Плимуте.
В Плимуте двадцативосьмилетний Джеральд Кэндлесс написал свою первую книгу. Спустя много лет в интервью «Дейли телеграф» он сказал, что последовал примеру Энтони Троллопа: поднимался каждый день в пять утра и писал три часа подряд, а потом уходил на работу. Роман «Центр притяжения» отвергли два издателя, но третий опубликовал его осенью 1955 года.
Три книги должны были выйти в свет и упрочить репутацию писателя, прежде чем он смог зарабатывать своим творчеством. Однако он еще долго продолжал работать журналистом: в начале шестидесятых, вскоре после женитьбы, взял на себя обзор художественной прозы в «Дейли Мейл», потом был редактором колонки книжного обозрения в этой газете, а еще позже – заместителем литературного редактора «Обсервера».
В эту пору он жил в Лондоне, в Хэмпстеде, где и родились его дочери. Позднее он переехал вместе с семьей в ту часть страны, которую полюбил со времен работы в Плимуте, – на побережье северного Девона между Бидефордом и Ильфракомбе. Здесь, на окраине деревушки Гонтон, он приобрел дом – Ланди-Вью-Хаус, стоящий на утесе над дюнами, и в этом доме жил и работал с 1970 года вплоть до своей смерти.
Кэндлесс состоял членом Королевского литературного общества с 1976 года, в 1986 году к юбилею был пожалован орденом Британской Империи. Причиной смерти стал коронарный тромбоз. Его оплакивают вдова, урожденная Урсула Вик, и дочери Сара и Хоуп.
На похороны пришло мало народу. У Джеральда Кэндлесса не было родственников, даже каких-нибудь завалящих кузенов. Пришли его девочки, Фабиан Лернер, приятель Хоуп, вдовая сестра Урсулы с замужней дочерью Полин.
– Во времена молодости моей матери женщин на похороны не допускали, – заявила Дафна Бетти, споласкивая стаканы из-под шерри. Мисс Бетти сравнялось девяносто три года. – «Проводы», вот как это называлось, а женщины не «провожали».
– Почему? – удивилась Урсула.
– Слабый пол – считалось, им такого не выдержать.
– А теперь мы уже не слабый пол?
– С каждым годом женщины становятся все сильнее, верно? Сами знаете. – Дафна оглянулась через плечо, проверяя, не слышит ли кто. – Взять хоть Фабиана – он приехал только потому, что еще ни разу не был на похоронах. Так мне и сказал. Хотел посмотреть, каково это.
– Надеюсь, мы его не разочаровали, – буркнула Урсула, вспоминая спектакль, который устроила Хоуп, когда гроб с телом отца опускали в окаймленную искусственным дерном могилу. Опасалась даже, как бы дочь не бросилась в могилу, словно Лаэрт за Офелией.
Издатель Джеральда тоже встревожился не на шутку. Шагнул поспешно вперед, бормоча: «Нет-нет, не надо».
Хоуп сидела на блестящем зеленом искусственном дерне и отчаянно рыдала, глядя, как останки отца скрываются в глубине ямы. Полин – почему именно она, кто ее просил? – бросила первую горсть земли, захлюпала, раскачиваясь взад-вперед, и запустила руки под черный бархатный берет, будто собралась рвать на себе волосы.
– Ей тяжело, – вступилась за сестру Сара. – Нам всем тяжело. Просто мы сдержаннее проявляем эмоции.
Урсула промолчала.
– Самый прекрасный отец, какого только может пожелать себе человек! Как подумаю, какие отцы у моих друзей! Когда мы были маленькими… нет, не могу. Пока еще не могу, разревусь. Я держусь не лучше Хоуп.
– Ты хоть не напоказ рыдаешь, – сказала Урсула.
Сара пристально поглядела на мать – та сидела за кухонным столом перед чашкой с кофе. Крепко сбитая женщина, с прямой осанкой, приятными, но не запоминающимися чертами все еще гладкого, не изборожденного морщинами лица. Спокойные серо-голубые глаза; живущие своей жизнью седые волосы вечно выбиваются из узла. Девушке такой узел с растрепанными прядями придал бы очарования, подумала Сара, но на седой голове он смотрится неаккуратно. Впрочем, кто теперь видит ее мать? После смерти Джеральда – только Дафна Бетти.
Сара вспомнила, о чем хотела поговорить. Не то чтобы хотела – должна.
– Знаешь, я тут оставаться не смогу. И Хоуп тоже. Только до завтра. Ты поедешь со мной? – Это прозвучало не слишком ласково, и Сара попыталась еще раз: – Я буду рада, если ты поселишься со мной. Поживешь сколько захочешь. Пока я на работе, ты сможешь спокойно посидеть дома, или сходить за покупками, или… в парикмахерскую. – Чуть не добавила, что Хоуп станет забегать на огонек, – но кто может поручиться за Хоуп? – Посмотришь магазины в Кэмден-Лок, – продолжала она. – Ты ведь любишь ходить пешком. У нас приятная дорога до Сент-Джон-Вуд.
– Гораздо приятнее пройтись вдоль пляжа до Франатон Барроуз, – возразила Урсула. – Ты очень добра, Сара, но мне и тут хорошо. Мне понравится быть одной. Я привыкну к этому. – Она не стала уточнять, что уже три десятилетия фактически жила одна. Присутствие еще одного человека – большого, умного, требовательного, но совершенно к ней равнодушного – нисколько не смягчало одиночества. Но Урсула не стала об этом упоминать, она никогда не заговаривала об этом с дочерьми, ни с кем не делилась.
– И потом, Полин приедет, поживет со мной несколько дней.
Сара выразительно закатила глаза, но не стала оспаривать такое решение проблемы – того, что она считала проблемой. Они с матерью никогда не делились переживаниями и не умели поддерживать непринужденный, по пустякам, разговор, так что теперь она не ответила: «Твое дело» и не спросила: «За что ты себя так наказываешь?», а заметила только:
– Надеюсь, она составит тебе компанию.
Конечно, Полин могла составить ей компанию – куда лучше, чем Джеральд, потому что этой девице решительно все равно, много или мало с ней разговаривают, и разговаривают ли вообще. Ей исполнилось тридцать восемь. Пока дочери росли, племянница часто приезжала погостить. Разница в возрасте была идеальной: Полин нравилось присматривать за малышками. Как и все девочки, попадавшие в их дом – и в лондонский, и в этот, где они жили теперь, – она считала Джеральда самым добрым, внимательным, самым замечательным из взрослых. В четырнадцать лет она влюбилась в дядю. Потом что-то произошло – что именно, знали только Полин и Джеральд, но оба сумели как-то пережить это недоразумение, и когда семь лет спустя Полин выходила замуж – ее отец к тому времени умер, – то попросила дядю Джеральда быть ее посаженным отцом.
Дети Полин уже не маленькие, они могли остаться дома с отцом, а бабушка заходила приготовить обед. На жизнь Полин зарабатывала всего три года, пока не вышла замуж, а с тех пор и не думала о работе. В этом они с Урсулой родственные души – так она считала, ведь Урсула тоже никогда не работала, то есть не служила за жалованье, кроме нескольких месяцев в 1963 году в Пурли, перед тем как Джеральд женился на ней.
– Ведь ты перепечатывала все его рукописи, да? – спросила Полин как-то за ланчем (к тому времени она провела в Ланди-Вью-Хаусе около недели). – Он писал, а ты разбирала его ужасный почерк и перепечатывала на своей старой «Оливетти».
– Верно, – подтвердила Урсула. – Как Софья Толстая.
– Кто-кто? – переспросила Полина.
– Жена Толстого. Она переписывала все его книги по семь раз, длиннющие романы, и ей приходилось переписывать их от руки, потому что печатную машинку еще не изобрели или у них машинки не было, не знаю. По сравнению с ней мне пришлось не так уж тяжко.
– Но ты же не получала за это денег? – с надеждой в голосе уточнила Полин. Если Урсула состояла на жалованье, пусть даже у собственного мужа, это исключало ее из сестринского союза замужних и неработающих дам. – Дядя Джеральд тебе не платил?
– Он содержал меня, – сказала Урсула.
– Само собой. Брайан содержит меня, если на то пошло.
– Я не все годы печатала. «Впроголодь» была последней, в 1984 году. С тех пор он печатал свои книги сам.
– А почему не ты? – удивилась Полин.
Урсула не отвечала. Она прикидывала, как скоро можно закончить посиделки и уйти на прогулку. Минут через двадцать, пожалуй. Полин уже убирала со стола. Она еще не спросила, оставил ли дядя Джеральд вдове большое состояние, или только хватает на жизнь, или она теперь еле сводит концы с концами. Она не спросила, придется ли продать дом, или пустить постояльцев, или превратить его в отель, хотя Урсула прекрасно знала, что племяннице не терпится все разузнать досконально. Родственники были уверены, что Джеральд завещает свое состояние дочерям, и даже Урсула, достаточно быстро преодолев шок, вызванный смертью мужа (если шок вообще имел место), не успела свыкнуться с его последней волей, которая стала для нее полной неожиданностью.
– Через десять минут мне пора на прогулку, – предупредила она, загружая с помощью Полин посудомойку.
– В такой туман? – Полин наигранно содрогнулась.
– Не туман – просто дымка.
– Это ты так говоришь. Дымка над морем, только и всего. Единственное, чего я терпеть не могу в этих местах, – белый туман. Дядя Джеральд тоже его терпеть не мог, да? Помнится, ни за что не выходил из дому в такую погоду, еще и в кабинете запирался. А почему?
– Не знаю, – ответила Урсула.
– Ты не расстраиваешься, когда я о нем вспоминаю, тетя Урсула?
– Хватит уже называть меня тетей, – не в первый раз напомнила Урсула.
– Я стараюсь, – оправдывалась Полин, – но от старой привычки так легко не отделаешься.
Когда с моря наплывал туман, все уходили с берега. Парковка пустела, серфингисты удалялись в свой лагерь, постояльцы гостиницы купались в крытом пруду. Полоса пляжа, семь миль в длину и полмили в ширину, накрыта плотным белым занавесом, море и дюны спрятаны плащом-невидимкой. Урсула не видела ни морщинистых зеленых пригорков дюн по левую руку, ни волн, бесшумно наползавших на песок справа, – только собственные ноги и несколько метров дорожки впереди и по бокам.
От тумана одежда намокла, мелкие капли оседали на волосах, но Урсулу это не беспокоило. Главное – не холодно. Порой она даже предпочитала туманные дни тем ясным и солнечным, когда виден залив, и паб «На Запад», и гостиница с садом и чересчур яркими цветами на вершине утеса. Урсула шла на юг, между дюнами и прибоем, лишь изредка отрывая взгляд от песка и всматриваясь в далекий расплывчатый круг солнца за густой белой пеленой.
Иногда песок бывал плотно утрамбован, становился жестким и совершенно гладким, порой залив каким-то образом собирал его морщинками, превращал в пенку на кипящем молоке. Сегодня песок ровный, цвета темной охры, но местами на него острыми уголками, словно шевроны на рукаве, легла черная блестящая пыль. Так на листе белой бумаги, повинуясь магниту, выстраивается рядами металлическая стружка. Приезжие принимали черные полосы за гудрон или еще какой-нибудь загрязнитель, но Урсула знала – это ракушки, растертые в пыль вечным движением моря.
Ракушки лежали повсюду – белые гребешки, блюдечки цвета слоновой кости, мелкие завитушки, иссиня-черные створки мидий, где порой блестела жемчужина или виднелся присохший моллюск, ракушки-«бритвы» – точь-в-точь лезвие в оправе из агата. Впервые попав в эти места, девочки (тогда еще маленькие) бросились собирать ракушки и таскали их домой каждый день, пока не пресытились. Спустя много лет Урсула нашла потускневшие, пропыленные, пропахшие ракушки в кладовке, сложила в пакет, отнесла на пляж и рассыпала там. На следующий день, прогуливаясь привычным маршрутом, она уже не смогла отличить вчерашние раковины от тех, которые лежали здесь целую вечность, – море отмыло их, отчистило до блеска.
Сегодня на пляже не было никого, кроме Урсулы. Туман висел неподвижно. Одиночество оказалось кстати, появилась возможность поразмыслить. В Ланди-Вью-Хаусе, рядом с Полин, не призадумаешься, а на ночь, оставаясь одна в своей комнате, Урсула по настоянию врача принимала снотворное. Почему ей так нравится туман? – спрашивала она себя. Неужели потому, что Джеральд его ненавидел? Вероятность такого объяснения Урсула не исключала: ей нравился туман именно потому, что его не любил Джеральд, и эта погода целиком принадлежала ей – ее тайное, неотчуждаемое владение.
А еще она любила туман за то, что он все скрывал от взгляда – и Ланди-Вью-Хаус, и другие дома на утесе, и людей, и в особенности Джеральда. Скрывал все, кроме чистого ровного песка, отмытых морем белых или иссиня-черных, переливчатых раковин. Теперь она не нуждалась в такой укромности. «Укромность», повторила про себя Урсула, наслаждаясь звучанием слова. Давным-давно она старалась каждый день заучивать и употреблять длинные книжные слова, чтобы произвести впечатление на мужа, угодить ему. Вот глупая, попеняла себе Урсула, но попеняла спокойно, без досады.
Она повернула домой, не по своим следам, а по дуге, чтобы пройти ближе к линии прилива, и уже не впервые подивилась тому, как равнодушно приняла смерть мужа. Ей полагалось пережить шок, а шока не было, только минутная растерянность, как будто ее застали врасплох, и сразу же – облегчение. И чувства вины не было. Как-то Урсула прочла – ах, сколько книг, журналов, альманахов, еженедельников и газет прочла она за последние годы! – что скорби сопутствует острое желание вернуть умершего к жизни хоть на несколько часов и получить наконец ответы на вопросы, которые так и не были заданы. Да, кивала она, я бы хотела спросить его почему. Почему ты так обошелся со мной, почему отнял так много? Почему отвел мне второе место – и даже не второе – в глазах моих же детей? Почему женился на мне? Нет, даже не так: почему хотел жениться? Но чтобы получить ответ, пришлось бы не только оживить Джеральда, но и изменить его характер. Тот Джеральд, какого она знала, и не подумал бы отвечать.
Урсула припомнила еще одну загадку: миссис Эади. Вот уже много лет она не вспоминала об этой грузной, печальной старухе – дочь в монастыре, сына зарезали, фотография в серебряной раме возле маленькой зеленой в крапинку вазы. Так и стоит перед глазами, столь же отчетливо, как песок и ракушки. А спустя год они покинули Хэмпстед, перебрались сюда, на вершину утеса, в дом с видом на Бристольский канал и остров Ланди.
Туман поднимался. Урсула знала его повадки: дымка не рассеется окончательно, приподнимется и опустится снова, подтает и сгустится опять, и так весь день. Сейчас уголок белой шторы отогнулся, она истончилась, пропуская бледные лучи солнца. Проступила гостиница – агрессивно-красный кирпич, низкий фронтон, черепица цвета герани, которая росла в развешенных повсюду горшках. Пелена тумана с определенным изяществом облекала эту декорацию, словно предъявляла ее многочисленной публике, собравшейся на берегу полюбоваться местными красотами.
На мгновение проступил и ее дом – теперь это ее дом. Не пожизненно в ее владении, не на правах арендатора – собственность. И все гонорары, какие поступят от книг Джеральда, – тоже ей. Почти все имущество Джеральд завещал жене, за вычетом щедрых подарков Саре и Хоуп. Пожалуй, завещание мужа изумило Урсулу сильнее, чем его смерть. Гуляя в одиночестве по берегу, она долго размышляла над этим и пришла к выводу, что таким образом Джеральд компенсировал ей причиненный ущерб. Он не пытался уверить, будто на свой лад любил ее, но помнил, что он перед ней в долгу. Присвоил ее жизнь, отобрал.
На вершине утеса показалась фигура Полин – племянница стояла у ворот и усердно махала рукой. Урсула помахала в ответ, без особого энтузиазма. Ей предстоит совершить поступок, какого никто не ожидает от вдовы, – возьмет и пригласит Полин в гостиничный бар, выпить по стаканчику.
И снова туман сгустился в одночасье – так она и знала – и скрыл из глаз Полин, ее приветливо машущую руку.
3
Человек верит всему, что написано в газете, пока не прочтет свою собственную историю, опутанную паутиной лжи. И тут он призадумается, однако ненадолго, а потом к нему вновь вернется вера в печатное слово.
«Центр притяжения»
Ежедневно в Ланди-Вью-Хаус доставляли три газеты. Урсула пока не отказывалась от прессы ради Полин, которая любила почитать за завтраком, но твердо намеревалась аннулировать подписку, как только племянница уедет. Она предвкушала тот момент, когда больше не будет никаких газет. Лично ей больше нравится, угощаясь грейпфрутом и тостом, любоваться берегом.
С утра море было спокойным, густого синего цвета, ровного, без изумрудных сполохов, и над ним – бледное, очень светлое, без туч небо. Отлив только начался, песок еще влажный, и мальчик лет двенадцати строил высокий замок с башенками, рвом и подъемным мостом. Папаша с двумя малышами пытался запустить красно-белого змея, но ветра не было, и змей не мог оторваться от песка. Джеральд тоже запускал для девочек змеев, а сколько замков он им построил!
– Ты заметила, – проговорила Полин из-за газеты, – что никто не желает высказать простую истину насчет безработицы? А правда в том, что теперь женщины работают. Если бы все они уволились, безработицы среди мужчин не было бы, но никто не осмеливается рассуждать об этом вслух.
– Это не политкорректно, – согласилась Урсула.
– Тебе когда-нибудь хотелось работать? В смысле – не помогать дяде Джеральду, а за жалованье?
– Я подумывала присматривать за детьми в гостинице. Им часто нужна няня.
Полин уставилась на тетю, проверяя, не шутит ли. Лицо Урсулы оставалось непроницаемым.
– Но ты этого так и не сделала?
– Джеральд не одобрил идею.
– Еще бы! Жена знаменитого писателя сидит с чужими детьми за два фунта в час!
– Вообще-то, за три, – поправила ее Урсула. – Если ты закончила, я, пожалуй уберу со стола, пока Дафна не пришла. Сиди, я справлюсь. Читай свою газету на здоровье.
Когда она вернулась за кофейником, Полин сообщила:
– Тут опубликовано письмо про дядю Джеральда. Хочешь прочесть?
– Не очень. – Зная склонность племянницы читать вслух, Урсула слегка вздохнула и сдалась: – Ладно, прочти мне.
– Довольно странное письмо. Загадка, да и только. «От издателя „Современной филателии“».
– «Таймс» постоянно публикует такие письма.
– Очень странно. Вот, слушай: «Сэр, я обращаюсь к вам по поводу некролога Джеральда Кэндлесса, писателя (Некрологи, 10 июля). Автор утверждает, будто покойный мистер Кэндлесс после войны работал репортером в „Уолтамстоу Геральд“. Я занимал должность заместителя главного издателя в этом печатном органе с 1946 по 1953 год и смею вас заверить, что, если бы это скромное издание имело счастье числить в своих рядах выпускника Тринити и будущую мировую знаменитость, я бы сохранил это в памяти. Боюсь, вы ошиблись, назвав Джеральда Кэндлесса „лиценциатом“ „Уолтамстоу Геральд“. Остаюсь, сэр, ваш покорный слуга, Джеймс Дроридж». Что еще за «лиценциат»?
– Так раньше называли выпускников университета.
– А! Почему они написали, что дядя Джеральд работал в этой газете, если он там не работал?
– Не знаю, Полин. Ошиблись.
С кухни донеслись обрывки песни, возвещавшей о прибытии Дафны Бетти. Под напев «Сегодня я снова тебя полюбил» Урсула поспешила с кофейником на кухню. Дафна прихватила с собой «Дейли Мейл», чтобы Урсула непременно прочла интервью Мэри Ганторп с Хоуп. По крайней мере, она не порывалась прочесть ей вслух этот шедевр: «О мой возлюбленный отец! Хоуп в отчаянии».
Урсула смирилась с неизбежностью. Она вспомнила, что периодически Джеральд зарекался читать рецензии на свои книги, но уклониться ему ни разу не удалось. Раньше или позже ему пересказывали статьи по телефону, цитировали в письмах, присылали вырезки, подчеркнув красными чернилами текст. Не прочесть сейчас – Дафна оставит газету, уходя, Полин подберет, и уж она-то не помилосердствует. Урсула села и начала читать, а Дафна заглядывала ей через плечо:
Он был высоким, крепко сбитым мужчиной с крупными чертами лица и широкой насмешливой улыбкой. Она – нежная, с розовой кожей, с темными волнистыми волосами, глаза кажутся чересчур большими на личике в форме сердца. И тем не менее Хоуп Кэндлесс – точная копия отца, знаменитого романиста, скончавшегося две недели назад. Тот же ум блистает в тех же карих глазах, и столь же проницателен взгляд, и такая же музыка в голосе.
Голос, правда, прерывается, и в карих глазах – слезы. К смущению Хоуп, слезы потекли, едва она заговорила об отце. Хоуп, облаченная в приталенное бело-розовое платье и в белых сандалиях на высоком каблуке – ей бы и в голову не пришло надеть джинсы с футболкой, – вытирает глаза кружевным платком. Впервые вижу настоящий платок с тех пор, как десять лет назад умерла моя бабушка. На платочке розовыми нитками вышито «X».
– Я скучаю по нему, – признается она. – Он был мне не только отцом, но и лучшим другом. Если бы я могла выбрать одного-единственного человека, чтобы прожить с ним всю жизнь, я бы выбрала его. Глупо, да?
Когда мы с сестрой писали сообщение о его смерти, то не могли подобрать эпитет, выразить по-настоящему свои чувства. «Возлюбленный» – этого было недостаточно. Мы написали «обожаемый», ведь мы и вправду обожали его. И добавили строки из того стихотворения викторианской эпохи, «потому что мы могли говорить с ним, пока солнце не сядет».[2]2
Последняя строка стихотворения Уильяма Кори «Гераклит».
[Закрыть]– Странно, не правда ли? Каждая из нас твердо уверена, что любимицей была она. Думаю, он любил нас одинаково, и так сильно! Простите, простите, что я плачу. Это он купил мне дом и квартиру сестре тоже.
«Дом» Хоуп – большая и светлая квартира на первом этаже здания в Кроуч-энд, с просторным патио и ухоженным фруктовым садом. Автор «Гамадриады» и «Пурпура Кассия» купил его дочери семь лет назад, когда она получила диплом юриста. Хоуп заняла второе место по результатам экзаменов в Юридическом обществе, после того как с отличием окончила Кембридж. Ее сестра Сара, двумя годами старше, ведет гендерные исследования в Лондонском университете.
– Сара получила квартиру в Кентиш-таун. Знаете, что он сказал тогда? «Жаль, я не настолько богат, чтобы купить вам дома в Мейфер или Белгравии». Он заботился о нас. В детстве уделял нам все свое время. Если ночью мы плакали, приходил к нам он, а не мама. Он играл с нами, читал вслух, разговаривал. Когда я выросла, то подумала: когда же он успевал писать книги? Наверное, он работал, пока мы спали.
Он никогда нас не наказывал. Об этом и мысли не было. Он терпеть не мог родителей, которые шлепают детей. Не бьют, а просто шлепают. Ничто не могло его вывести из себя, только это.
Послушав Хоуп Кэндлесс, можно подумать, будто матери у девочек не было, а если была, то сбежала от мужа – образца всех добродетелей – с молочником и бросила их еще в раннем детстве. На самом деле Урсула Кэндлесс вполне благополучна и проживает в северном Девоне, в доме, который завещал ей муж.
– Кто бы ей не позавидовал? – рассуждает Хоуп. – Женщины вечно жалуются, что мужья не смотрят за детьми и вообще им не помогают. Иные отцы забывают о детях с вечера воскресенья и до вечера пятницы, не говоря уж о беглецах, которых приходится разыскивать и заставлять содержать семью. Нет, моя мать на редкость счастливая женщина.
Урсула сердито скомкала газету. Она бы не стала читать дальше, но тут в кухню вошла Полин, энергично приветствовала Дафну и, схватив газету, принялась читать ее вслух – как Урсула и опасалась.
– На чем ты остановилась, тетя, то есть Урсула? Ага, «счастливая женщина». Дальше:
Наверное, счастливое детство и любящий отец пробудили в Хоуп мечту о детях? Готов ли ее партнер стать вторым Джеральдом Кэндлессом?
– Я принципиально моногамный человек, – заявляет Хоуп. – Мне по душе стабильные отношения, этим я обязана детству и нашей семейной жизни. А что касается детей – посмотрим. – Хоуп улыбается, но тут же, вспомнив, что радоваться нечему, хватается за носовой платок – Мы с партнером пока не заговаривали о детях.
Ее партнер – коллега-юрист Фабиан Лернер. Они познакомились в Кембридже и с тех пор не расставались.
– Вот уже двенадцать лет, – говорит Хоуп. Нет ли в ее улыбке оттенка печали? Несколько неожиданно она добавляет: – Мы проводим вместе почти все выходные и отпуска, но никогда не жили вместе. По-вашему, это странно?
Да, странно. А может, все дело в том, что «человек, играющий важную роль в ее жизни» не может сравняться с той чересчур важной ролью, которую играл в ее жизни отец?
– Вот гады, а?
– Да уж, – сказала Урсула.
– Хорошо еще, что Хоуп не живет с Фабианом. Было бы неприятно прочесть об этом в газетах.
Дафна Бетти повезла пылесос в столовую, напевая песенку «На цыпочках среди тюльпанов». Урсула слышала ее впервые.
День, когда Полин уезжала домой, выдался ярким и солнечным. К девяти утра пляж заполнился людьми. Кто спускался по частной дорожке из гостиницы, кто – с парковки позади ларька «Мороженое» и магазина, где торговали ведерками, лопатками и надувными матрасами. Явились туристы, поселившиеся в деревушке по ту сторону дюн, и серфингисты из лагеря в Франатоне – эти, в облегающих купальных костюмах, выбрались на берег задолго до того, как Урсула и Полин проснулись. Оторвавшись на минуту от завтрака, Полин поинтересовалась, почему Джеральд выбрал именно это место, ведь он родом не из Девона. Раньше она об этом не задумывалась. Урсула пожала плечами: наверное, ему здесь нравилось. Эти места всем нравятся.
– Прости, тетя Урсула! Я расстраиваю тебя этими разговорами. Я такая нетактичная. И про женщин-профессионалок мне не следовало говорить, ведь у Сары и Хоуп такие хорошие профессии. Ты рада будешь избавиться от меня, дуры бестактной.
– Совсем не рада, – возразила Урсула не слишком искренне. – Ты очень добра. Я буду скучать по тебе.
На память она подарила Полин первое издание «Молитв» с автографом. Суперобложка с изображением молодой женщины перед храмом Афины в идеальном состоянии. Книга стоила около трехсот фунтов. Урсула надеялась, у Полин хватит ума не давать книгу кому-нибудь почитать. Но вряд ли она догадывается об истинной цене издания.
– Разве я пойму? – усомнилась Полин. – Дядя Джеральд был такой умный.
Возле станции Барнстепл припарковаться было негде, так что Урсула вышла из машины лишь на минуту, чтобы поцеловать Полин, и Полин сказала с тревогой в голосе: она, мол, надеется, что Урсула теперь справится сама. Урсула села в машину и вернулась в город.
Ей пришлось покружить с четверть часа, пока она нашла место для парковки. В центре она, не выбирая, зашла в первую попавшую парикмахерскую. Урсула перестала стричься двадцать лет назад. В конце семидесятых она решила отпустить волосы – теперь уж и не вспомнить почему. Тяжелый период в жизни, чуть ли не самый скверный. Они прожили в Ланди-Вью-Хаусе семь или восемь лет, девочкам сравнялось одиннадцать и тринадцать. Урсуле захотелось изменить свою внешность, и она постаралась сбросить вес, который набрала после рождения Хоуп, а заодно отрастила волосы. Два способа изменить свою внешность бесплатно.
Она сбросила пятнадцать фунтов, а волосы свисали ниже лопаток, но Урсула оставалась все той же Урсулой, разве что более худой и с косичкой, подколотой к затылку. Джеральд и девочки то ли ничего не заметили, то ли предпочли промолчать. Волосы уже поседели. Перец с солью, как говорят нынче; серебряные нити в золотой пряже, поет Дафна. Тонкие, кончики секутся, слишком много остается на расческе. Урсула попросила парикмахершу подстричь ее как можно короче, оставив челку.
Когда стрижку закончили, Урсула вынуждена была согласиться с парикмахершей: так гораздо лучше, теперь она выглядит моложе. Во всяком случае, теперь она выглядит иначе – добилась наконец того, чего не смогла добиться двадцать лет тому назад. Парикмахерша хотела покрасить ее в пепельную блондинку, но Урсула не разрешила.
После похода по магазинам она поехала домой, открыв окна в машине. С короткими волосами Урсула могла не бояться ветра и дождя, косичка не будет больше падать, заколки не разлетятся во все стороны. К двум часам на берегу собралось две или три сотни отдыхающих. Было тепло, но не жарко, солнце скрылось за прозрачным облаком. Даже высокий прибой оставлял достаточно широкую полосу пляжа – с лихвой хватало места всем загорающим, строителям песчаных замков, собирателям ракушек и любителям поиграть в мяч.
Выйдя на ежедневную прогулку, Урсула обогнула множество тел, возлежащих на песке, компании, затеявшие пикник, детей, собак и направилась к югу. Почему-то отдыхающие собирались на северном конце пляжа, и через каких-нибудь двести ярдов Урсула осталась в одиночестве. Она повторяла про себя по привычке последнюю строку самого известного, даже затасканного, стихотворения Шелли: «Нет ничего быстрей песков».
