Текст книги "Августовские пушки"

Автор книги: Барбара Такман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

В дневнике одного человека, близкого к придворным кругам, была сделана такая запись, датированная 9 августа: «Зашедший днем граф Опперсдорф сказал, что эти события не продлятся больше десяти недель», а, по мнению графа Хохберга – не более восьми, после чего «вы и я увидимся в Лондоне».

Некий германский офицер, отправлявшийся на войну, рассчитывал позавтракать в кафе «Де ля Пэ» в Париже в день Седана (2 сентября). Русские офицеры думали прибыть в Берлин примерно в это же время, полагая, что война продлится самое большее шесть недель. Один из офицеров царской гвардии спрашивал совета у личного врача царя, взять ли ему сразу с собой парадную форму для въезда в Берлин или чтобы ее выслали на фронт потом, с первым курьером. Английского офицера, служившего военным атташе в Брюсселе и потому считавшегося очень осведомленным, после прибытия в полк попросили высказаться по поводу длительности войны. Он ответил, что это ему неизвестно, однако «имеются финансовые причины, из-за которых великие державы долго не выдержат». Он слышал это от премьер-министра, «сказавшего, что так думает лорд Холдейн».

В Петербурге обсуждался вопрос не о том, смогут ли русские победить, а сколько на это потребуется времени – два или три месяца. Пессимистов, утверждавших, что война продлится шесть месяцев, обвиняли в пораженчестве. «Василий Федорович (Вильгельм, сын Фридриха, то есть кайзер) совершил ошибку, он не выдержит», – всерьез верил русский министр юстиции. Он был недалек от истины. Германия, не строившая своих расчетов на длительную кампанию, имела в начале войны запас нитратов для производства пушечного пороха всего на шесть месяцев. И лишь открытый тогда способ получения азота из воздуха позволил ей продолжить войну. Французы, также делая ставку на стремительность кампании, решили не рисковать войсками и сдали немцамжелезорудный район в Лотарингии, исходя из того, что вернут его после победы. В результате они потеряли 80 процентов рудных запасов и чуть было не проиграли войну. Англичане, проявляя, как всегда, осторожность, «смутно рассчитывали на победу в течение нескольких месяцев, не зная точно, где, когда и как они ее одержат».

Неизвестно, благодаря чему, инстинкту или интеллекту, но три военных ума предвидели, что черная тень ляжет не на месяцы, а на годы. Один из них, Мольтке, предсказывал «длительную, изнуряющую борьбу». Другим был Жоффр. Отвечая в 1912 году на вопросы министров, он заявил, что, если Франция выиграет первую битву, борьба Германии примет национальный характер, и наоборот. В любом случае в войну будут втянуты другие страны, и в результате война станет «бесконечной». И все же ни он, ни Мольтке, возглавляя генеральные штабы своих стран – с 1911 и 1906 года соответственно, предвидя войну, не учли в своих планах того, что это может быть война на истощение.

Третьим, и единственным, кто действовал на основе своих предвидений, был лорд Китченер, хотя и не принимавший участия в подготовке первоначальных планов. 4 августа его поспешно назначили военным министром, когда он уже собрался сесть на пароход и отплыть в Египет. Китченер, обладая беспредельными способностями оракула, предсказал, что война продлится три года. Своему недоверчивому коллеге он сказал: «Да, три года, для начала. Такая нация, как Германия, взявшись за это дело, бросит его лишь тогда, когда будет разбита наголову. А это потребует очень много времени. И ни одна живая душа не скажет, сколько именно».

Кроме Китченера, настаивавшего с первых дней своего пребывания на посту военного министра на подготовке многомиллионной армии для войны, которая будет длиться годами, никто не составлял планов, рассчитанных более чем на три или четыре месяца. В Германии идея молниеносной войны вызывала уверенность в том, что благодаря быстроте кампании военное вмешательство Англии не будет иметь значения.

«Если бы кто-нибудь сказал мне заранее, что Англия поднимет оружие против нас!» – стонал кайзер, выступая на обеде в ставке на второй день войны. Прозвучал чей-то несмелый голос: «Меттерних», имея в виду германского посла в Лондоне. В 1912 году он был смещен за свою надоедливую привычку твердить о том, что усиление германского флота приведет к столкновению с Англией и не позднее 1915 года.

Как заявил Холдейн кайзеру в 1912 году, Англия никогда не согласится взять под свой контроль французские порты на побережье пролива Ла-Манш. Он напомнил ему тогда о договорных обязательствах в отношении Бельгии. В 1912 году принц Генрих Прусский спросил в упор своего двоюродного брата короля Георга: «В случае войны между Германией и Австрией, с одной стороны, и Францией и Россией – с другой, выступит ли Англия в поддержку двух последних упомянутых держав?» Король Георг ответил: «Без сомнения да, но при определенных обстоятельствах».

Несмотря на эти предупреждения, кайзер отказывался верить сведениям, хотя, как он знал, они были достоверными. По свидетельству одного из его приближенных, предоставив Австрии свободу действий 5 июля, он вернулся на яхту, убежденный в нейтралитете Англии. Его два приятеля со студенческих дней в Бонне – Бетман и Ягов, которых кайзер назначил на государственные посты лишь в силу своей сентиментальной слабости к собратьям по студенческому корпорантству, носившим черно-белые ленты и обращавшимся друг к другу на «ты», – периодически утешали себя взаимными заверениями в нейтралитете Англии, подобно горячо верующим католикам, перебирающим четки.

Мольтке и его генеральный штаб не нуждались ни в Грее, ни в ком-нибудь еще, кто продиктовал бы им по слогам, какие действия предпримет Англия. Они считали вопрос о вмешательстве Англии решенным и не вызывающим сомнений. «Чем больше англичан, тем лучше», – сказал Мольтке адмиралу Тирпицу, чем больше английских солдат высадится на континенте, тем больше их будет уничтожено в решающей битве.

Естественный пессимизм Мольтке лишил его иллюзий, созданных стремлением выдавать желаемое за действительное. В меморандуме, составленном в 1913 году, он изложил обстановку так, как ее не смогли описать сами англичане. Мольтке утверждал: если Германия вступит на территорию Бельгии без ее согласия, тогда Англия выступит, и притом обязательно, на стороне наших врагов. Об этом она объявила еще в 1870 году. По его мнению, никто в Англии не поверит обещаниям Германии освободить бельгийскую территорию после нанесения поражения Франции. Мольтке полагал, что в случае войны между Германией и Францией Англия вмешается независимо от того, нарушит или нет германская армия нейтралитет Бельгии, «так как англичане боятся гегемонии Германии и, придерживаясь принципов поддержания равновесия сил, сделают все, чтобы не допустить усиления Германии как державы».

«В годы, непосредственно предшествовавшие войне, у нас не было никаких сомнений в отношении незамедлительной высадки Британского экспедиционного корпуса на континенте», – свидетельствовал генерал фон Кюль, представитель высших кругов германского генерального штаба. По мысли германских генералов, британский экспедиционный корпус будет отмобилизован на 11-й день войны, направлен в порты погрузки на 12-й и полностью переброшен во Францию на 14-й. Эти расчеты оказались практически точными.

Штаб германских военно-морских сил также не испытывал никаких иллюзий. «Англия займет враждебную позицию в случае войны», – гласила телеграмма из адмиралтейства, переданная 11 июля на борт «Шарнхорста» в Тихом океане, на котором находился адмирал фон Шпее.

Через два часа после окончания речи Грея в палате общин произошло самое значительное с 1870 года событие, надолго запечатлевшееся в памяти каждого человека по обеим сторонам Рейна: Германия объявила войну Франции. Для немцев, по словам кронпринца, она означала «военное решение» напряженной ситуации, конец кошмара изоляции, «Радостно вновь сознавать себя живыми», – с восторгом писала одна немецкая газета в специальном выпуске, озаглавленном «Благословление оружия». Немцы, утверждала она, «упиваются счастьем... Мы так долго ждали этого часа... Меч, который заставили нас взять в руки, не будет вложен в ножны, пока мы не добьемся своих целей и не расширим территорию, как этого требует необходимость». Но не все переживали состояние экстаза. Депутаты левого крыла, вызванные в рейхстаг, замечали друг в друге «депрессию» и «нервозность». Один из них, признавая готовность проголосовать за все военные кредиты, пробормотал: «Мы не можем позволить им уничтожить рейх». Другой все время ворчал: «Эта некомпетентная дипломатия, эта некомпетентная дипломатия».

Во Францию первый сигнал поступил в 6.15, когда в кабинете Вивиани зазвонил телефон и в трубке разделся голос американского посла Майрона Геррика. Задыхаясь, сквозь слезы он сообщил, что к нему только что обратились с просьбой взять под свое покровительство германское посольство и поднять на его флагштоке американский флаг. Как заявил Геррик, он согласился на это, отказавшись лишь вывесить флаг.

Немедленно поняв, что это означает, Вивиани приготовился к неизбежному визиту германского посла. О его прибытии было доложено буквально через несколько минут. Фон Шен, женатый на бельгийке, вошел с мрачным видом. Он начал с жалобы – по дороге сюда одна дама просунула голову в окно экипажа и «оскорбила меня и моего императора». Вивиани, чьи нервы были напряжены до предела мучительными событиями последних дней, спросил, не является ли эта жалоба единственной причиной визита германского посла. Шен признал, что у него есть и другие поручения и, развернув привезенный с собой документ, огласил его содержание. По свидетельству Пуанкаре, именно это и было истинной причиной смущения посла, имевшего «честную душу». В ноте Франция обвинялась в «организованных нападениях» и воздушных бомбардировках Нюрнберга и Карлсруэ, нарушениях французскими авиаторами бельгийского нейтралитета, совершавшими полеты над территорией этой страны. Вследствие этих действий «Германская империя считает себя в состоянии войны с Францией».

Вивиани официально отклонил эти обвинения, включенные в ноту не для того, чтобы произвести впечатление на правительство Франции, знавшее, разумеется, об их необоснованности, а для того, чтобы внушить германской общественности мысль, что немцы стали жертвой агрессии Франции.

Вивиани проводил фон Шена к двери и затем, словно желая оттянуть момент расставания, вышел вместе с ним из здания и, спустившись по ступеням подъезда, почти приблизился к машине посла. Эти два представителя «наследственных врагов» остановились, молча переживая несчастье, поклонились друг другу, не сказав ни слова, и через несколько мгновений фон Шен исчез в сгущавшихся сумерках.

В тот вечер в Уайтхолле сэр Эдвард Грей, стоя у окна вместе с одним из своих друзей, глядел вниз, где зажигались уличные фонари. «Во всей Европе гаснут огни. Наше поколение не увидит, как они будут снова загораться».

Брюссель. 4 августа, 6 часов утра. Германский посланник нанес последний визит в министерство иностранных дел. Он вручил ноту: ввиду отклонения предложений германского правительства, имеющих самые «благородные намерения», Германия будет вынуждена предпринять меры для обеспечения своей безопасности, «если необходимо, силой оружия». Это «если необходимо» все еще оставляло для Бельгии возможность переменить свое решение.

В тот день американский посланник Брэнд Уитлок, которого попросили взять под свое покровительство германскую миссию, войдя в кабинет, застал фон Белова и его первого секретаря Штумма сидящими в креслах и не делавшими никаких попыток упаковать свое имущество. Их нервы были истощены «почти до предела». Белов сидел почти неподвижно: два престарелых чиновника, вооружившись свечами, сургучом и полосками бумаги, опечатывали дубовые шкафы, в которых хранились архивы. «О, несчастные глупцы! – вполголоса повторял фон Штумм. – Почему они не уйдут с дороги, по которой на них движется «паровой каток»? Мы не хотим делать им больно, но если они останутся на нашем пути, мы втопчем их в грязь, смешаем с землей. О, несчастные глупцы!»

И лишь позднее многие в Германии стали задаваться вопросом, кто же в действительности оказался глупцом в тот день. Это был день, который, как заявил впоследствии австрийский министр иностранных дел граф Чернин, «стал началом нашей величайшей катастрофы», день, когда, по признанию кронпринца, «мы, немцы, проиграли первое сражение в глазах всего мира».

4 августа. Две минуты девятого. В то утро первая волна серо-зеленых шинелей перекатилась через границы Бельгии у Гуммериха, в тридцати километрах от Льежа. Бельгийские жандармы, находившиеся в сторожевых будках, открыли огонь.

Выделенные из основных германских армий для наступления на Льеж войска под командованием генерала фон Эммиха включали шесть пехотных бригад, каждая с артиллерией и другой военной техникой, и трех кавалерийских дивизий. К вечеру они вышли к городу Визе на Маасе, которому первому было суждено превратиться в руины.

Вплоть до последней минуты многие все еще верили, что германские армии обойдут бельгийские границы. Зачем им намеренно обзаводиться еще двумя врагами? Германский ультиматум Бельгии не больше чем трюк, он предназначен лишь для того, «чтобы нам первыми пришлось вступить на землю Бельгии», – писал Мессими в своем приказе, запрещая французским войскам, «даже патрулям или одиночным всадникам», пересекать пограничную линию.

По этой ли причине или по другим соображениям, однако Грей еще не направил немцам английского ультиматума. Король Альберт не обратился к странам-гарантам за военной помощью. Он так же опасался, что ультиматум может оказаться «колоссальным обманом». Если бы он преждевременно призвал английские войска, их присутствие вовлекло бы Бельгию в войну помимо ее воли. Кроме того, могло быть и так, что, утвердившись на бельгийской земле, соседи не будут торопиться с уходом. И лишь тяжелый топот колонн германских войск, двигавшихся к Льежу, положил конец всем сомнениям и не оставил другого выбора. 8 полдень 4 августа король обратился к странам-гарантам с призывом к «совместным и согласованным действиям».

В Берлине Мольтке все еще надеялся, что после первых выстрелов, произведенных для спасения чести, бельгийцы, возможно, согласятся «на достижение взаимопонимания». Поэтому германская нота говорила просто «о силе оружия» и не упоминала об объявлении войны. Когда бельгийский посол барон Бейенс пришел к Ягову утром в день вторжения, чтобы потребовать свой паспорт, германский министр поспешил к нему навстречу с вопросом: «Итак, что вы хотите мне сказать?» – еще надеясь на что-то. Он вновь повторил германское предложение уважать нейтралитет Бельгии и возместить все убытки, если не будут уничтожены железные дороги, мосты и туннели и войскам будет предоставлено право свободного прохода, что означало отказ от обороны Льежа. Когда Бейенс уже уходил, Ягов шел за ним и говорил с надеждой в голосе: «Может быть, у нас еще найдется, что обсудить».

В Брюсселе, через час после вторжения, король Альберт, одетый в простую военную форму, отправился на заседание парламента. Мелкой рысью маленькая процессия двигалась по улице Рояль. Во главе ее в открытой коляске ехала королева и ее трое детей, за ней еще два экипажа и последним, верхом, король. Дома вдоль всего пути украшены флагами и цветами, восторженные люди стояли по обеим сторонам пути. Незнакомцы обменивались рукопожатиями, смеясь и крича, каждый ощущал, по свидетельству очевидца, единение с соотечественником, «общие узы любви и ненависти».

После того как королева, депутаты и публика заняли свои места, в зал заседаний вошел король. Бросив на кафедру коротким жестом фуражку и перчатки, он начал говорить. Его голос лишь иногда выдавал волнение.

И когда, напомнив о конгрессе 1830 года, который создал независимую Бельгию, король обратился с вопросом: «Господа, решили бы вы без колебаний сохранить в неприкосновенности священный дар наших предков?» Депутаты, движимые одним чувством, воскликнули: «Да! Да! Да!»

Американский посланник Уитлок описал эту сцену в своем дневнике. Его внимание привлек двенадцатилетний наследник, одетый в матросский костюмчик. С напряженным вниманием, не отрываясь, смотрел он на отца. Посланник спрашивал себя: «О чем думает этот мальчик?.. Вспомнит ли он когда-нибудь через много лет эту сцену? И каким образом? При каких обстоятельствах?» Мальчик в матросском костюмчике, будущий король Леопольд III, капитулировал в 1940 году, когда повторилось германское вторжение.

На улицах после окончания речи короля энтузиазм переходил в лихорадку. Солдаты, которых еще вчера презирали, превратились в героев. Люди кричали: «Долой немцев! Смерть убийцам! Да здравствует независимая Бельгия!»

В это же время в Париже французские солдаты в красных штанах, в похожих на широкие юбки темно-синих шинелях, с передними полами, засунутыми углами под ремни, с песнями маршировали по улицам.

Однорукий генерал По, очень популярный из-за своего увечья, сопровождал войска верхом на коне. Как ветеран войны 1870 года, он приколол к мундиру ленту с зелеными и черными полосами. Проезжали кавалерийские полки кирасиров, в блестящих нагрудных металлических пластинах, с длинными черными хвостами из конского волоса, не догадывавшиеся, что уже превратились в анахронизм, за ними двигались огромные клети с самолетами, платформы с длинными полевыми пушками – так называемые семидесятипятки, гордость французской армии. Весь день поток людей, лошадей, оружия и военных грузов вливался под сводчатые порталы Северного и Восточного вокзалов.

На совместном заседании сената и палаты депутатов бледный как смерть Вивиани превзошел самого себя в пламенном красноречии, произнеся величайшую, по общему мнению, речь. Это, между прочим, говорили о всех, кто выступал в тот день.

В портфеле Вивиани лежал текст договора Франции с Россией, но никто не задал никаких вопросов на эту тему. Бурными приветствиями парламент встретил его объявление о том, что Италия, «с ясным предвидением, характерным для латинского интеллекта», заявила о своем нейтралитете.

Итальянский нейтралитет дал Франции дополнительно 4 дивизии, или 80 тысяч человек, занятых охраной ее южных границ. После того как Вивиани кончил говорить, была зачитана речь президента Пуанкаре, который был очень занят и не смог лично присутствовать на заседании парламента. Эту речь слушали стоя. Франция, взывал он, выступает в глазах мира защитницей Свободы, Справедливости и Разума, перефразировав удачно традиционный французский клич. После того как были прочитаны последние строки послания, на трибуну поднялся генерал Жоффр и обратился к президенту с прощальным приветствием перед отъездом на фронт.

В Берлине лил дождь, когда депутаты собрались на заседание, чтобы выслушать тронную речь кайзера. Через окна рейхстага, где должна была состояться предварительная встреча с канцлером, доносился бесконечный цокот лошадиных подков. Это кавалерия эскадрон за эскадроном шла по мокрым и блестевшим от дождя улицам. Руководители партий встретились с Бетманом в комнате, котррую украшала громадная картина, запечатлевшая знаменательное зрелище: кайзер Вильгельм I победоносно топчет своим конем французский флаг. Император был изображен вместе с Бисмарком и фельдмаршалом Мольтке.

Бетман призвал депутатов «быть единодушными» в своих решениях. «Мы будем единодушны, ваше превосходительство», – покорно ответил представитель либералов.

Всезнайка Эрцбергер, который был докладчиком комитета по военным делам и близким другом канцлера, считался своим человеком на германском Олимпе. Сейчас он носился среди депутатов, заверяя каждого, что сербы будут разбиты «теперь уже наверняка к понедельнику» и что все идет хорошо.

После службы в кафедральном соборе депутаты дружно промаршировали к дворцу. Все двери тщательно охранялись, каждый вход был перекрыт натянутым канатом; народным представителям пришлось четыре раза предъявить свои пропуска, прежде чем они достигли Белого зала,

В сопровождении нескольких генералов тихо вошел кайзер и сел на трон. Бетман, одетый в форму драгуна, вынул из королевского портфеля текст речи и передал его кайзеру, который, поднявшись (он выглядел маленьким рядом с канцлером), начал читать написанное; на голове его был надет шлем, а свободную руку он положил на эфес сабли. Не упоминая Бельгии, он заявил: «Мы вынули меч с чистой совестью и чистыми руками». Война спровоцирована Сербией при поддержке России. После рассуждений о несправедливостях русских депутаты заулюлюкали и закричали: «Позор!» Покончив с подготовленной частью речи, кайзер, повысив голос, объявил: «С этого дня я не признаю никаких партий, для меня существуют только немцы!» – и пригласил руководителей партий выйти вперед для рукопожатия. В течение этой церемонии рейхстаг сотрясался от приветственных криков и возгласов, выражавших бурную радость.

В три часа депутаты вновь собрались на заседание, чтобы заслушать обращение канцлера, одобрить военные кредиты и принять решение о временном прекращении работы рейхстага. Социал-демократы единодушно согласились голосовать вместе с другими и последние часы своих депутатских обязанностей провели в оживленных консультациях по поводу того, следует ли присоединиться к «Хох!» в честь кайзера. К общему удовлетворению, они решили крикнуть «Хох!» «кайзеру народу, стране».

Когда Бетман вышел не трибуну, see стали мучительно ждать, что же он скажет о Бельгии. Год тому назад министр иностранных дел Ягов заявил на секретном совещании процедурного комитета рейхстага, что Германия никогда не нарушит нейтралитета Бельгии, а генерал фон Хееринг, тогдашний военный министр, дал обещание от имени верховного командования уважать ее нейтралитет в случае войны до тех пор, пока он не будет нарушен врагами Германии.

4 августа депутаты еще не знали, что в то утро немецкие армии уже вторглись в Бельгию. Им объявили об ультиматуме, но ничего об ответе Бельгии, потому что германское правительство, пытаясь создать впечатление о ее молчаливом согласии, хотело представить сопротивление бельгийской армии как самостоятельное и никогда не опубликовывало ответной ноты короля Альберта.

Наши войска, сообщил Бетман напряженно слушавшей аудитории, оккупировали Люксембург и, возможно (это слово не имело смысла, так как германские войска перешли границы восемь часов тому назад), уже находятся в Бельгии. (Всеобщее смятение.) Правда, Франция дала обязательство уважать ее нейтралитет, но «мы знали, что она была готова вторгнуться в Бельгию», и «мы не могли ждать». Разумеется, это был случай военной необходимости, а «необходимость не знает законов».

До сих пор депутаты, как правые, так и левые, презиравшие или не доверявшие Бетману, слушали его затаив дыхание. Однако следующая фраза вызвала сенсацию. «Наше вторжение в Бельгию противоречит международному праву, но зло, – я говорю откровенно, – которое мы совершаем, будет превращено в добро, как только наши военные цели будут достигнуты». Адмирал Тирпиц назвал это самой большой глупостью, сказанной когда-либо германским дипломатом, а Конрад Гауссман, лидер либеральной партии, считал лучшей частью речи канцлера. Поскольку, как думали он и его коллеги из левых партий, акт признания вины – «меа кульпа» – совершен публично, вся ответственность с них снимается, и поэтому они встретили это заявление канцлера приветственными возгласами: «Зер рихтиг!» – «Очень верно!» В этот день Бетман уже произнес несколько афоризмов, но в заключение он сказал настолько поразительную вещь, что она сделала его имя бессмертным. По его словам, всякий, кому угрожали бы такие же опасности, как немцам, думал бы лишь о том, как «пробить себе путь».

Военный кредит в 5 миллиардов марок был одобрен единогласно [60]. После этого рейхстаг постановил прервать свои заседания на четыре месяца, то есть на то время, пока будет длиться война, – так думали почти все. Бетман закончил сессию рейхстага заверениями, в которых сквозили нотки приветствия гладиаторов: «Какова бы ни была наша участь, 4 августа 1914 года войдет навечно в историю как один из величайших дней Германии!»

Лондон. 4 августа. 7 часов вечера. Англия наконец направила Германии ответ, который многие ждали с мучительным беспокойством. Утром британское правительство набралось решимости, достаточной для того, чтобы отправить ультиматум. Это было сделано в два приема. Сначала Грей потребовал у Германии отказаться от своих притязаний на Бельгию и прислать в Лондон «немедленный ответ». Но поскольку в ноте не содержалось точных пределов времени и не упоминалось о каких-либо санкциях, технически ее нельзя было считать ультиматумом. Грей ждал до тех пор, пока не получил известий о вторжении немцев в Бельгию, и тогда отправил новое послание, где говорилось, что Англия «считает своим долгом сохранить нейтралитет Бельгии и выполнить условия договора, подписанного не только нами, но и Германией». Английский посол должен был потребовать в полночь «удовлетворительный ответ», и в случае отказа – свой паспорт.

Почему же ультиматум не был отправлен накануне вечером, сразу же после того, как парламент ясно выразил поддержку Грею? Это можно объяснить только нерешительностью правительства. Какой «удовлетворительный ответ» надеялось оно получить от Германии, если не считать покорного согласия вывести свои войска из Бельгии, границы которой были намеренно и безвозвратно нарушены в то же утро, и зачем Англии потребовалось ждать этого фантастического и несбыточного события до утра, остается совершенно непонятным.

В Берлине английский посол сэр Эдвард Гошен вручил ультиматум канцлеру, с которым у него состоялся исторический разговор. Посол нашел Бетмана «чрезвычайно взволнованным». Как пишет сам Бетман, «моя кровь закипала при мысли об этой лицемерной ссылке на Бельгию, что, разумеется, не было причиной вступления Англии в войну». Негодование вынудило Бетмана пуститься в разглагольствования. Он сказал, что Англия совершает «немыслимое», решаясь на войну с «родственной нацией». Это все равно что «ударить сзади человека, борющегося за свою жизнь с двумя разбойниками». В результате этого «последнего, страшного шага» Англия берет на себя ответственность за все ужасные события, которые могут последовать, и «все это лишь за одно слово – «нейтралитет» – за клочок бумаги»,..

Почти не придав значения этой фразе, Гошен включил ее в свой отчет об этом интервью. Он ответил Бетману, что если со стратегической точки зрения вступление Германии в Бельгию равносильно, вопросу о жизни и смерти, то то же самое можно сказать и об Англии – сохранение неприкосновенности Бельгии для нее не менее важно. «Ваше превосходительство слишком взволнованы, слишком потрясены известием о нашем шаге и настолько не расположены прислушаться к доводам рассудка, что дальнейший спор бесполезен».

Когда он выходил от канцлера, двое людей в служебном автомобиле газеты «Берлинер Тагеблатт» уже ездили по улицам Берлина и разбрасывали листовки (хотя срок ультиматума истекал только в полночь) о том, что Англия объявила войну.

Вслед за изменой Италии, этим последним актом «предательства», дико орущая толпа уже через час стала бить стекла в здании английского посольства. Англия за одну ночь превратилась в злейшего врага, и ей адресовалось «Расовое предательство!» – излюбленное слово для выражения ненависти. Кайзер в одном из своих наиболее глубокомысленных комментариев по поводу войны заявил: «Подумать только, Георг и Ники сыграли против меня! Если бы моя бабушка была жива, она не допустила бы этого!»

Пока толпы на Вильгельмштрассе, пронзительно вопя, требовали отмщения, подавленные депутаты левых партий собрались в кафе и сокрушались по поводу происходящего. «Весь мир поднимается против нас», – сказал один из них. «Германизм имеет трех врагов в мире – романские народы, славян и англосаксов, сейчас они все объединились против нас».

– «Благодаря нашей дипломатии у нас остался один друг – Австрия, да и ту приходится поддерживать», – заявил другой.

– «По крайней мере, хорошо лишь то, что война быстро кончится, – утешил их третий. – Через четыре месяца наступит мир. С точки зрения экономики и финансов, мы вряд ли протянем дольше».

– «Остается лишь одна надежда на турок и японцев», – вставил еще кто-то.

Вечером посетители кафе стали беспокойно оглядываться по сторонам – издалека с улицы слышался гомон приближавшейся толпы и крики «ура». Один из современников писал в своем дневнике: «Они подходили все ближе и ближе. Люди прислушивались, затем начали вскакивать с мест. Крики «ура» становились все громче. Они эхом прокатывались по Потсдамской площади. Казалось, что надвигался шторм. Посетители, оставив еду, выбегали из ресторанов на улицу. Меня увлек этот людской поток. «Что случилось?» – «Япония объявила войну России!» – кричали из толпы. Ура! Ура! Буйное выражение радости. Люди обнимают друг друга. «Да здравствует Япония! Ура! Ура!» Бесконечное ликование. Кто-то закричал: «К японскому посольству!» И толпа, неудержимо увлекая всех, хлынула к посольству и окружила его. «Да здравствует Япония! Да здравствует Япония!» – раздавались пылкие возгласы, пока наконец не появился японский посол и, заикаясь от смущения, выразил благодарность за это неожиданное и, как казалось ему, незаслуженное проявление признательности.

На другой день стало известно о ложности этих слухов, но берлинцы только лишь через две недели поняли, насколько незаслуженным было это проявление признательности.

Когда посол Лихновский и его штат покидали Англию, один из друзей, пришедших проводить его на лондонский вокзал Виктория, был поражен «грустной и тяжелой» атмосферой прощания. Немецкие дипломаты ругали правительство за то, что оно решилось на войну, имея союзником лишь Австрию. «Какие у нас шансы, когда на нас нападают со всех сторон? Неужели у Германии нет друзей?» – мрачно спросил один из дипломатов.

«Сиам, как мне говорили», – ответил его коллега.

Не успела Англия направить ультиматум, как кабинет вновь стали раздирать споры о том, следует ли направлять во Францию экспедиционный корпус. Объявив о вступлении в войну, министры начали рассуждать, каким образом Англия сможет помочь европейским странам.

В соответствии с совместными планами английские экспедиционные силы в составе шести дивизий должны были прибыть во Францию между 4-м и 12-м днем мобилизации и занять боевые позиции на крайнем левом фланге французской оборонительной линии на 15-й день. График и так уже был сорван, потому что мобилизацию в Англии намечалось объявить на два дня позже, чем во Франции. Таким образом, английский 1-й день мобилизации (5 августа) отстал от французского на трое суток, что грозило дальнейшими задержками.