Текст книги "Недосягаемая"
Автор книги: Барбара Картленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 2
Горничная закончила укладывать локоны на затылке Лидии, затем принесла плоский кожаный футляр и положила перед ней на туалетный столик.
Лидия внимательно рассматривала свое отражение в зеркале. Только что вымытые волосы мягко блестели, вечернее платье из бирюзового шифона подчеркивало белизну длинной грациозной шеи. Лидия была – и хорошо знала это – прелестная женщина. Потом она перевела взгляд на спинку инвалидного кресла и отбросила нервным, раздраженным жестом плед, закрывавший колени.
– Подай мне китайскую шаль, Роза, – сказала она и молча сидела, пока горничная доставала из шкафа шаль и укутывала ее; вышитые цветы своим ярким разноцветьем добавили красок и без того красочной картине.
– Смотрится прелестно, мадам, – с энтузиазмом произнесла Роза. – Я рада, что вы купили это голубое платье. Оно очень вам идет.
– К нему хорошо подойдут мои аквамарины, – ответила Лидия, улыбнувшись комплименту, и открыла футляр.
Она пристегнула два камня к платью и два поменьше на мочки ушей, затем обратилась к подставке с кольцами. На ней выстроился целый ряд колец, и, выбрав большой квадратный аквамарин – один из последних подарков Ивана, – она на секунду задержала взгляд на тонком узком финифтевом колечке, его первом подарке, сделанном после свадьбы. Оно не очень дорого стоило, но в те дни для них это было целое состояние. Тем не менее оно было выполнено с изумительным вкусом, и любая была бы рада иметь такое кольцо, независимо от того, сколько оно стоит, – бело-красная эмаль начала прошлого века, выполненная умелым мастером, который выгравировал слова: «Мое сердце – твое».
Лидия взяла кольцо, повертела его в пальцах. Сколько всего произошло с тех пор! И все же отчасти так и было – сердце Ивана принадлежало ей. Он изменял, он любил других женщин, но она без страха могла задать себе вопрос, а дарил ли он когда-нибудь им то, что принадлежало ей?
Когда она вышла за него замуж, когда сбежала от тихого, размеренного существования в загородном особняке, она говорила самой себе с самодовольством юности, что точно знает свое будущее и готова к нему. Возможно, неведение и неопытность отчасти спасли ее от боли и сердечных мук.После замужества она испытала шок, но ее миновало долгое унизительное ожидание того, что случилось, предчувствие неизбежности несчастья прежде, чем оно произошло.
Нет, она искренне могла сказать, что была невероятно счастлива с Иваном, особенно в первые годы их брака, – годы, когда он пробивался к славе и признанию, потому что его гений требовал внимания и не терпел неизвестности.
А потом… ей было трудно даже для себя выразить словами, что она почувствовала, когда другие женщины впервые начали играть роль в жизни Ивана. Конечно, она ревновала – дико, безумно ревновала, но все же сумела как-то сохранить равновесие, удержаться от сцен и вражды с Иваном, что было бы так легко сделать, пойди она тем путем, который каждый посчитал бы нормальным. Не только ее ум не позволил ей так поступить. Именно сейчас, когда ей минуло сорок, Лидия начала сознавать то странное влияние, которое она оказывала на мужа.
Ее воспитали сдержанной. Все ее родные были спокойными, лишенными эмоций людьми, и, по их собственному утверждению, «с исключительно английским» мировоззрением. Она с пеленок выучила, что проявлять эмоции – это «дурной тон». Когда умерла мать, Лидии не исполнилось и десяти лет, и она приняла отцовский кодекс: сдержанность во всем, что бы ни происходило. Полковник Уиндовер воспитывал обеих дочерей в строгих правилах, но, как он сам полагал, по-доброму и благообразно. В действительности Лидия жаждала теплой привязанности и любви, сама не подозревая об этом, и только выучилась сдерживать свои природные побуждения и дисциплинировать с пуританской строгостью характер, в котором, если бы его не ломали, проявились бы и ласковость, и открытость. К тому времени, как ей исполнилось восемнадцать – возраст, когда она расцвела неожиданной и удивительной красотой, – она научилась стыдиться своих внутренних импульсов и с подозрительной робостью относиться к желанию открыто проявлять привязанность к тем, кого она любила.
«Не выношу эту современную любовь к преувеличениям», – то и дело ворчал полковник Уиндовер, когда кто-то переходил на восторженный сленг послевоенного периода, описывая что-либо «совершенно бесподобное», «сверхъестественное» и «божественное». Лидия любила отца, привыкла им восхищаться. С самого рождения он был для нее высшим авторитетом, потому что, правя своими домочадцами с благожелательностью диктатора, полковник Уиндовер ожидал от них в ответ добровольного и непререкаемого подчинения.
Он был крайне эгоистичен, хотя совершенно не подозревал об этом, и в результате наполнил дом собственными друзьями: ведь мысль, что дочерям нужна молодежная компания, никогда не приходила ему в голову. Женился он далеко не молодым человеком, и к тому времени, когда Лидии исполнилось восемнадцать лет, его одногодкам было хорошо за пятьдесят, а интересовала их исключительно охота и стрельба. Они не многое могли сказать хорошенькой девушке, вчерашней школьнице, а лишь время от времени дарили ей украдкой поцелуй, который, по их уверениям, был «чисто отцовским», или затевали с ней добродушную болтовню о ее внешности.
Лидия воспринимала все это как часть своей жизни, потому что ничего другого не знала. Собаки, лошади, разговоры исключительно о спорте фактически составляли большую часть ее образования, но временами она ждала чего-то иного, менее материального, более мистического – желание, которое казалось ей, непонятно почему, предосудительным,
А затем произошел взрыв бомбы – она познакомилась с Иваном. Лидия прекрасно помнила, как ее с отцом пригласили в дом, где должен был выступать Иван. Гостей созвала жена местного главы охотничьего общества, и полковник Уиндовер выразил свою нелюбовь и даже отвращение к музыкальным вечерам.
– И отчего женщины не могут позволить нам просто побеседовать или организовать хорошую партию в бридж? – недовольно ворчал он. – А так все рассядутся на твердых стульях и будут слушать какого-то патлатого жиголо, который примется извлекать из инструмента отвратительные звуки. Ну что это за веселье?
Лидия чуть было не осталась дома. Позже она вспоминала, что если бы отец решительно отказался от приглашения, как иногда имел обыкновение делать, она равнодушно приняла бы его решение и продолжила бы вести спокойное и ровное существование, не задумываясь о том, что все могло быть иначе.
Но они отправились в гости, и, войдя в переполненную людьми комнату, она сразу увидела Ивана. Каким он показался необыкновенным, не похожим на тех мужчин, кого она встретила за свою короткую жизнь! Конечно, он выделялся среди грубоватых, несколько неотесанных деревенских сквайров и молодых людей ее поколения, которые опоздали на войну и глядели в будущее без особой радости, не зная, куда себя деть.
В Иване не было ничего нерешительного или безрадостного. С той секунды, как он вошел в большую деревенскую гостиную, обитую ситцем, он стал в ней главным лицом. Люди прислушивались к нему, стоило ему заговорить, и даже деревенские сквайры затихли как зачарованные, пока он играл.
У него не было ни длинных волос, ни экстравагантного костюма, чего так опасался полковник Уиндовер, но он, несомненно, выглядел не по-английски, и еще Лидии показалось, что у него очень мало общего с другими представителями его пола на этом почетном собрании. Рядом с ним все они казались неуклюжими и нескладными. Высокий и невероятно худой, он обладал грацией, в которой, однако, не было ничего женского. Он был красив, но не по классическим или устоявшимся канонам. Высокие скулы и глубоко посаженные глаза говорили о его русской крови, но волосы, против ожидания, были не темными, а рыжими; подбородок – квадратный и решительный, твердая линия рта, поэтому с первого взгляда становилось ясно: перед вами человек, который получает то, что хочет, и лучше ему не перечить.
Улыбка делала Ивана неотразимым, но только он заиграл – Лидия поняла, что здесь наконец она встретила то, что, сама не подозревая, ждала всю свою жизнь. Его музыка вырвала Лидию из земной обыденности и подняла ввысь, где спали внешние путы, с детства сковывавшие ее чувства, и она стала совершенно другой. Это невозможно было выразить словами, она могла только догадываться, как горят ее глаза на побелевшем лице, и трепет, исходивший от нее, достиг Ивана через всю заполненную людьми комнату и заставил поднять на нее глаза.
В ту же секунду он направился к ней, оборвав словоохотливую собеседницу, которая рассказывала ему о своих музыкальных успехах, так что вряд ли бедная дама сумела добраться до конца предложения. Он остановился перед Лидией, не протянул руки, не коснулся, а просто смотрел, и все же у нее возникло ощущение, будто он в ту же секунду обнял ее.
– Вам понравилось?
Она смогла лишь выдавить односложное «да».
Они стояли и смотрели друг на друга. Почему-то в тот момент им не понадобились слова, глаза говорили за них все, что нужно. Два сердца застучали быстрее.
Иван, конечно, понимал происходящее. У него уже был большой опыт, к тому же восточная кровь сделала из него фаталиста: того, что предначертано, не миновать.
Но Лидия была сбита с толку. Впервые в жизни ей пришлось испытать не тихие, поддающиеся контролю эмоции, единственное, как она считала, на что была способна, а нечто безмерное, нарушающее покой, грозившее лишить равновесия.
Она так и не вспомнила, что случилось дальше, как все было и что она говорила. Но неожиданно они с Иваном оказались вместе в саду. Стояла середина лета, и темнота еще не сгустилась, деревья выделялись темными силуэтами на фоне сапфирового неба, над головами закружили, стремительно пикируя вниз, летучие мыши.
Несколько минут они шли молча. Дойдя до границы сада с ровными дорожками, уложенными плиткой, и искусственным прудом с лилиями, Иван повернулся и протянул к ней обе руки.
– Можно сказать то, что хочется? – спросил он. Лидия опять сумела ответить только одним словом:
– Да.
Комок в горле и душившее волнение мешали ей говорить. Он поднес ее руки к губам и, перевернув, поцеловал ладони.
– Как только увидел тебя, – сказал он, – сразу понял: ты создана для меня.
Лидия восприняла это как факт. И только позже, оказавшись дома в своей спальне, она вспомнила, что в тот момент Иван не знал ни ее имени, ни замужем ли она или нет.
Тогда она поняла, что все это для него не имело значения. Она была создана для Ивана, как он сразу увидел, стоило встретиться их взглядам. Они вместе покинули городок. Разумеется, полковник Уиндовер не принял бы Ивана в качестве зятя, для него это было бы все равно что дать согласие самому дьяволу. Они поженились и обрели счастье, чем досадили вещунам, предсказывавшим их скорый разлад.
Не сразу, постепенно, к Лидии пришло понимание, на что она обрекла себя, выйдя замуж за Ивана. Вначале она была слишком поглощена узнаванием самой себя и чуть ли не стыдилась собственных бурных эмоций, поднимавшихся в ней от одного его взгляда, от прикосновения руки. Лидию охватывало смятение при мысли, что она, которую всю жизнь учили с неодобрением относиться к любому преувеличению, к любому проявлению чувства, пусть даже отдаленно напоминающему открытость, теперь дрожит и трепещет от силы любви, неуемной и ей самой непонятной. Но разве могло быть иначе, раз она так его любила? И в то же самое время какая-то ее часть оставалась незатронутой. Она могла отвечать любовью, но не могла предлагать любовь; она могла дарить ему то, что он просил, но в ответ ничего не просила. И Иван, с его обостренной интуицией, с его восприимчивостью понимал – от него что-то скрывают.
– Ты меня любишь? – то и дело спрашивал он и, прежде чем она успевала ответить, продолжал: – Я заставлю тебя полюбить, доверься мне, а если откажешься, я заставлю тебя… я сломаю тебя! Моя дорогая, моя милая…
И тогда он поднимал ее на руки, покрывая поцелуями губы, шею, грудь.
– Ты нужна мне, нужна, о Господи, нужна вся без остатка! Говори же… скажи, что любишь меня… скажи… скажи…
Прошло не меньше двадцати лет, прежде чем Лидия окончательно поняла, что именно благодаря ее сдержанности и немногословию муж продолжал испытывать к ней любовь. Была в нем какая-то магия, какая-то трепещущая притягательность, которая развязывала путы условности, если дело касалось женщин, заставляя их изливать душу и класть свое сердце к его ногам. Они отдавали сердца, прежде чем он просил об этом. Они обожали его, они боготворили его с той секунды, как он входил в их гостиные, и задолго до того, как он входил в их спальни или в личную жизнь. А Иван, несмотря на весь свой артистизм, был в первую очередь мужчиной и, как мужчина хотел вести свою собственную охоту, хотел выбирать и преследовать женщину, которую желал.
Лидия была его женой, но никогда не принадлежала ему полностью, и он чувствовал это в глубине души. Какая-то ее частичка всегда оставалась скрытой от него, всегда тайной, и он не мог ни сломить ее, ни очаровать, ни подчинить себе. Он никогда не догадывался, что это была только робость, страх показаться смешной, неумение выразить свои чувства, потому что с самого раннего детства ее учили, что проявление эмоций – это «плохой тон».
Странно – и в какой-то мере парадоксально, – что метод воспитания полковника Уиндовера в конечном итоге принес счастье человеку, которого он больше всего презирал и ненавидел. Полковник так и не простил дочь за брак с Иваном Разумовским. Да и разве могло быть иначе? Он не понимал, как можно выйти замуж за такого человека и при этом не уронить себя. Даже когда весь мир признал Ивана одним из величайших гениев века, полковник Уиндовер все же продолжал качать головой и удивляться, что его дочь «могла увидеть в этом фигляре».
То, что она увидела, Лидия никогда не сумела бы выразить словами. Они были счастливы. Уже одного этого было достаточно, чтобы испытывать благодарность, ничто в мире не могло сравниться с их поглощенностью друг другом или сознанием того, что они единое целое. И постепенно она начала понимать, что Иван нуждался в ней точно так же, как нуждался в том, чтобы выразить себя в музыке; люди, женщины, она сама – все и всякий, с кем ему приходилось общаться – были всего лишь инструментами, на которых он играл. Все они были для него мелодиями, к которым он прислушивался, а затем записывал, и они превращались в композиции, щедро восхваленные критикой.
Она не ревновала к музыке, принимала его поглощенность искусством. Гораздо труднее было сказать самой себе, что поглощенность другой женщиной – это не более чем интерес, который испытывает музыкант к новому, еще не испробованному инструменту. Но какая любящая женщина бывает логична? Какая любящая женщина будет в реальности прислушиваться к своему разуму, а не к сердцу? Лидия находилась в зените красоты, когда упала с лошади и, попав под копыта, повредила позвоночник; доктора предрекли, что она навсегда останется калекой. Она подарила Ивану двух детей. Жизнь с ним развила и углубила ее красоту, так что в тридцать четыре она была поразительно прелестна – роза в свой лучший миг, когда бутон раскрылся, но еще полностью не расцвел; этот миг очень быстро исчезает, и его едва можно заметить.
Когда Лидия впервые поняла, что никогда больше не будет ходить, ей захотелось одного – умереть. Гефсиманский сад, в который она вступила в тот момент, стал еще темнее по сравнению с солнечным светом, озарявшим все шестнадцать лет ее замужества. Она молила о смерти, и, когда в этом ей было отказано, осталась лицом к лицу перед необходимостью жить, испытывая при этом отчаяние и подавленность, пугавшие даже ее саму. И тем не менее Лидия не позволила себе раскрыться: еще раз переживая огромное чувство, она оставалась безмолвной, у нее не нашлось слов, чтобы высказаться, а отчаяние было слишком велико, чтобы облегчить его слезами.
Из больницы Лидия вернулась в дом, приобретенный незадолго до несчастья на деньги, которые Иван в последнее время зарабатывал в избытке. С первой минуты, увидев особняк Фэрхерст, она полюбила этот дом и сразу начала подбирать для него убранство и мебель – все только самое лучшее, так как этим вещам отныне предстояло украшать жизнь Ивана, а заодно и ее жизнь.
После падения Лидии казалось, что она не сможет больше видеть Фэрхерст, где когда-то строила столько планов, как благоустроить их жилище, и мечтала, что оно будет многое значить в их жизни. Потом, постепенно, она поняла, словно смотрела пьесу о чьей-то чужой жизни, ту роль, которую ей предстояло играть в будущем. Она начала сознавать, пусть не до конца, то влияние, которое у нее было на Ивана, и еще увидела, что после шестнадцати лет его страсть и потребность в ней почти неуловимо изменились. Это произошло очень медленно, как всегда бывает, поэтому она не сразу разобралась. Исчезла ее полная зависимость от Ивана, зато Иван стал зависеть от нее.
Она выросла без матери, испытывая острую необходимость в материнской любви и научившись обходиться без нее. Ивана же воспитывала мать, и он привык во всем полагаться на материнскую любовь, которая в жизни юноши может означать не меньше, чем дружба и страстная любовь жены. Мать Ивана умерла незадолго до его совершеннолетия. Он боготворил мать и переживал ее уход с острым чувством пустоты и болезненного одиночества, которые так часто встречаются в русском характере.
Далеко не сразу Лидия поняла, что занимает трон, когда-то принадлежавший матери Ивана. Она постепенно заполнила пустоту в сердце мужа и наблюдала, как его пылкая, всепоглощающая страсть превращается в обожание, почти священное по своей природе. Нелегко оказалось смириться с таким превращением. Она отчаянно молилась в первые годы, когда вернулась в Фэрхерст инвалидом: «Помоги мне, Господи! Помоги мне, помоги мне!» Вновь и вновь звучала одна и та же молитва. Иногда наступали минуты, когда ей хотелось закричать во все горло, выплакать в голос невыносимые муки, терзавшие тело. Ей нужен был тот, прежний Иван – возлюбленный, мужчина, который испытывал в ней жадную потребность, безудержную и всепоглощающую. Она жаждала вновь испытать те мгновения, когда воздух, казалось, был наэлектризован и что-то дикое и исступленное опаляло их испепеляющим пламенем, а они, прильнув друг к другу, становились одним целым, – мир терялся в дымке яркой, пронзительной красоты, и оба испытывали одно чувство, в котором боль была неотделима от восторга, воспаряя до крещендо упоения и чуда.
Оставаясь одна в темноте огромного ложа, Лидия вновь и вновь пыталась сдвинуть неживую, бесчувственную тяжесть, которая когда-то была ее ногами, но только плакала от бессилия.
«Иван, Иван», – шептала она не раз его имя в подушку, мучаясь воспоминаниями прошлого.
Она так и не сумела высказать то, что у нее было на душе. Никто не знал, никто не догадывался, что скрывалось за этим спокойным, нетронутым морщинами лицом; никто не подозревал о душевном волнении, бушевавшем за ее улыбкой и ровным тихим голосом, который так редко звучал.
Иван по-прежнему принадлежал ей, но какой ценой!
Глава 3
Лидия направила кресло из спальни вгостиную, продвигаясь по коридору, застланному ковром. После несчастного случая на первом этаже была устроена анфилада комнат, чтобы хозяйка дома могла чувствовать себя независимой и переезжать с места на место без чьей-либо помощи.
Она появилась в гостиной и обнаружила, что приехала ее сестра Элизабет, обещавшая заглянуть где-то между чаем и обедом. Иван смешивал для нее коктейль, стоя у бара, ловко замаскированного в старой горке.
Первым заговорил Иван:
– Привет, родная! – Он отставил шейкер, пересек комнату и поцеловал сначала ей руку, а потом щеку. – Я только что вернулся и встретил Элизабет на ступенях.
Лидия улыбнулась ему, а потом проехала в глубь комнаты, чтобы поздороваться с Элизабет, которая при виде ее поднялась из низкого кресла.
– Как я рада, что ты пришла, – сказала Лидия. Улыбка и приветственный жест протянутых рук говорили об искренности ее слов.
– Я уговорила себя, что твой дом мне по пути, – ответила Элизабет.
Постороннему глазу не трудно было заметить сходство между сестрами, хотя кто из них слыл более красивой и привлекательной – сомневаться не приходилось. Элизабет была хорошенькой, но ее внешности не хватало живости. К тому же она держалась слегка чопорно, что дало повод Ивану однажды назвать ее «гибридом классной дамы и средневековой монахини».
В тот раз Лидия с любопытством поинтересовалась, почему средневековой.
У Ивана как всегда был готов ответ:
– Потому что монахини в тот период жили в постоянной надежде на исступленный восторг.
Лидия была озадачена.
– Ты в самом деле полагаешь, что от Элизабет можно ждать проявления подобных человеческих чувств?
– Кто знает? – загадочно ответил Иван, и Лидии, которой никогда не удавалось добиться от него объяснений, пришлось довольствоваться этим.
Но муж не убедил ее, хотя, глядя на супруга Элизабет, она вполне могла поверить, что надежды сестры, если таковые и были, вряд ли оправдаются с ним.
Элизабет исполнилось тридцать два. За графа Эйвона она вышла в день своего совершеннолетия. Это был скучный человек, сверстник отца, на тридцать лет старше невесты. В то время Лидия не знала сестру, потому что после побега с Иваном полковник Уиндовер не только порвал все связи со старшей дочерью, но и отказал в разрешении видеться с младшей сестрой. «Он боится, что я заражу ее», – грустно поведала Лидия мужу, а тот добавил с плутовской ухмылкой: «Мною».
Элизабет прожила в браке пять лет, прежде чем сделала первый робкий шаг к дружбе. Но стоило сестрам встретиться после столь долгой разлуки, как их тут же сблизила взаимная симпатия. Лидия, хотя и отвечала на каждую попытку Элизабет сблизиться, решила никоим образом не ввязываться в жизнь четы Эйвон. Несмотря на всю твердость характера, в глубине души Лидию очень обижало то, как обошелся с ней отец и остальные родственники; ее, мягко говоря, раздражало, что, когда весь цивилизованный мир признавал в Иване гения, Уиндоверы упрямо не отступали от своей чопорности, убежденные, что «бедняжка Лидия вышла замуж за человека из низкого сословия».
Поэтому, хотя Лидия и Элизабет стали друзьями, настоящей доверительности между ними не было. Впрочем, Лидия в любом случае не собиралась обсуждать с ней Ивана; но иногда ей казалось, что Элизабет делает над собой усилие, чтобы сохранять сдержанность, когда отзывалась о собственном муже с расплывчатой вежливостью, словно он был для нее таким же чужим человеком, как для Лидии и Ивана. Они не скрывали, что считали Артура Эйвона безмерно скучным, и было очевидно, что у них с ним мало общего.
Он дружил с полковником Уиндовером с незапамятных времен. Лидия помнила его ежегодные приезды на отстрел куропаток и фазанов. Блеклый, мрачный человек с обвислыми усами и привычкой тянуть паузу, прежде чем ответить на вопрос или высказаться. Было невозможно понять, как Элизабет заставила себя выйти за него замуж, хотя Лидии казалось, что сестра довольна своим положением. Безусловно, Элизабет отлично справлялась с новой ролью – развлекала нужных людей в нужное время в огромном фамильном гнезде Эйвонов в графстве Суссекс, осенью отправлялась к северу, на болотистые пустоши, полные дичи, и с началом сезона открывала лондонский особняк. Хорошо размеренная жизнь, продолжавшая традиции, добросовестно и педантично установленные вдовствующей графиней.
Каждый раз при виде сестры Лидии хотелось сказать:
«Ты отлично выполняешь свой долг, дорогая». Но в одном – по-видимому, это было единственным исключением – Элизабет не преуспела, выполняя свой долг: она не подарила мужу наследника. От этого брака не родились дети. И снова Лидия не понимала, печалилась ли и сожалела младшая сестра или принимала это философски.
Иногда Лидии казалось, что Элизабет внимательно наблюдает за ней. Она не совсем могла объяснить, откуда у нее такое впечатление, но ей чудилось, будто молодая женщина смотрит на нее не только с любопытством, но и критически, словно ждет, что с ней и Иваном сейчас что-то случится, – наблюдает и ждет.
«Это всего-навсего мое воображение», – твердила себе Лидия и думала, как восхитительна Элизабет и как ей следует радоваться, что у нее такая милая сестра.
В этот вечер Элизабет выглядела превосходно в форме «Красного Креста». Строгость костюма шла ей, а родовым особняком, превращенным в санаторий для выздоравливающих, она заправляла умело и по-хозяйски.
– Какие новости? – спросила Лидия.
Они сидели и потягивали коктейли, приготовленные Иваном.
– Я принес тебе вечерний выпуск газеты, – ответил Иван. – Но у меня самого не было времени заглянуть туда. День выдался очень утомительный, оркестр терзал инструменты – должно быть, жара подействовала, – пришлось даже два раза взорваться, чтобы они обратили на меня внимание.
– Наверное, их ужаснуло такое представление? – спросила Лидия.
– Напротив, они испытали облегчение. Я уже не раз говорил тебе, дорогая, что люди ждут от меня темпераментных выходок. – Он повернулся к Элизабет: – Всегда старайся дать то, чего от тебя ждут, и тогда все будут счастливы. Ничто так не раздражает наших друзей, как то, что мы с Лидией живем как обыкновенная респектабельная чета среднего класса.
Лидии и раньше доводилось слышать от Ивана такой тон, и она понимала, что это ровным счетом ничего не значит. Он не пытался замести следы, как и не делал усилий, чтобы убедить ее в своей добродетели, которой не обладал. Он просто говорил в обычной для себя манере. Но чутьем, обострившимся после сегодняшней беседы, Лидия угадала перемену в Элизабет и заволновалась, начав тут же ломать голову над тем, что стало известно сестре. Иван ничего не заметил.
– Взять, к примеру, тебя, Элизабет, – говорил он, – ты даришь публике идеальный образ великосветской дамы, воплощение девиза «положение обязывает».
Элизабет рассмеялась:
– Благодарю, я принимаю это за комплимент. В прошлый раз, когда я здесь была, ты сказал мне, что больше не осталось настоящих дам.
Иван поднялся, чтобы принести шейкер для коктейлей.
– Должно быть, в тот раз ты меня разочаровала больше обычного.
– Больше обычного? – приподняла брови Элизабет.
– Ну конечно. Ты постоянно меня разочаровываешь. Я циник. Мне всегда казалось, что подобная добродетель и сдержанность всего лишь показные и что рано или поздно они обязательно дадут трещину, – я все еще не потерял надежду!
Лидия сомневалась, что сестре нравится, когда над ней так подшучивают. Ей даже показалось, щеки Элизабет покрыл слабый румянец, а когда она заговорила, то в голосе прозвучал намек на обиду:
– Дорогой Иван, не суди каждого по себе.
– Полно, Элизабет, – рассмеялся он. – И гем не менее я беру от жизни больше, чем ты.
Прежде чем Элизабет смогла ответить, горничная позвала Ивана к телефону. Лидия испытала облегчение от вынужденной паузы. Сестры остались вдвоем и в первую минуту не проронили ни слова.
– На этой неделе приезжает Кристин? – наконец спросила Элизабет.
Лидия кивнула:
– Разве это не замечательно? И все же, по правде говоря, я побаиваюсь.
– Побаиваешься?
– Да, как подумаю, что собственную дочь не видела больше четырех лет, так становится страшно. Она уехала в тринадцать, а теперь ей семнадцать с половиной. Маленькая девочка превратилась в молодую женщину. Не знаю, как она нас воспримет и как мы все воспримем ее.
– Ей было хорошо в Америке?
– Да, очень. Тетя Иоанна явилась для нее просто ангелом-хранителем. И неудивительно, она навсегда осталась моей любимой тетей. Наверное, наша мама была очень на нее похожа. Ты помнишь тетю?
– Очень смутно, – ответила Элизабет. – Последний раз, когда я ее видела, мне исполнилось не больше шести.
– Она единственная из всех наших родственников, – тихо проговорила Лидия, – поздравила меня, когда я вышла за Ивана. Никогда не забуду этого. Я плакала над письмом и хранила его долгие годы.
– Ты так сильно обиделась? – быстро спросила Элизабет.
– Обиделась, но не за себя, – ответила Лидия. – Я так гордилась Иваном и хотела, чтобы все, кого я знала, тоже испытывали гордость за него. Мне было ненавистно, что его все ругают за брак со мной. Я стремилась оправдать его… Не могу объяснить, мне никогда не удается выразить словами свои чувства.
Наступила пауза, а затем почти резко Элизабет произнесла:
– Мне нужно тебе кое-что рассказать, но я тоже не в ладах со словами.
Лидия сразу напряглась. Она и без слов поняла, что Элизабет собирается заговорить о чем-то неприятном, и все-таки ждала, не желая перебивать сестру в том случае, если ошиблась.
– Это насчет Ивана, – неуверенно начала Элизабет.
– Тогда я бы предпочла, чтобы ты ничего мне не говорила, – тихо сказала Лидия.
– Мне кажется, тебе следует знать, – настаивала Элизабет. – Пошли разговоры. Если все так серьезно, то нужно подумать о Кристин.
– Это не так серьезно.
– Ты разве знаешь, о чем я говорю? – спросила Элизабет. – Тимоти Грэм собирается…
– Да, знаю, – перебила Лидия. – Но я уверена, все наладится. Вот увидишь, он помирится с женой.
Элизабет откинулась в кресле и облегченно вздохнула.
– Так ты действительно в курсе! – воскликнула она. – В самом деле, Лидия, для женщины, лишенной передвижения, ты поразительно осведомлена! Я приходила в ужас от одной мысли, что нужно сообщить тебе такое, а ты, оказывается, все давным-давно знаешь.
– Чего ты опасалась? Неужели поговорить со мной так страшно?
– Мне казалось, это известие разобьет тебе сердце. Лидия не могла ответить из-за внезапно подкравшихся слез. Она подавила их, но боялась, что они все равно вот-вот навернутся.
«Почему же мое сердце не разбилось?» – мысленно задала она вопрос. Как произошло, что она сумела вести себя как ни в чем не бывало?
Лидию тронула вовсе не жалость к самой себе, а абсолютная простота и искренность ответа Элизабет. Любовь к сестре захлестнула ее. Лидия наклонилась и тронула Элизабет за руку:
– Спасибо, дорогая, за то, что пыталась рассказать мне. Это было очень мило с твоей стороны.
– Мне очень жаль, – сказала Элизабет. – То есть… если, конечно, это правда. Или я ошибаюсь?
Сестра задала вопрос, но Лидия знала, что ответ ей известен, и отчего-то немыслимо было солгать, сказать Элизабет, что это все неправда. Лидия промолчала.
Быстро, словно обе миновали какую-то опасность, Элизабет снова заговорила:
– В любом случае Моуна Грэм маленькая дура. Она мне никогда не нравилась. Хорошенькая, но все в ней чересчур – и дамские штучки и эмоции. Тебе известен такой тип.
