Текст книги "Ивановна, или Девица из Москвы"

Автор книги: Барбара Хофланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Письмо II

От той же к той же

Москва, 30 июня

Могла ли я думать, моя любимая сестра, когда писала последнее письмо, что страхи, витающие вокруг меня, так скоро подтвердятся и этот страшный человек и его страшные прислужники на самом деле войдут в нашу страну и принесут ужасы войны в каждый дом. Всегда имея склонность видеть все с лучшей стороны и зная об ужасах подобных бедствий лишь по слухам, я воспринимала все это скорее ушами, нежели сердцем. Не зная горестей больших, чем недолгий гнев вспыльчивого папеньки или временное нерасположение любящей маменьки, я не понимала, что за грозные тучи сгущаются вокруг нас. И первая туча, разразившаяся грозой в эти дни, столь ошеломила меня, что я была просто не в состоянии побеседовать с твоим дорогим мужем во время его краткого и тревожного визита. Мне запомнилось лишь удивление, какое я испытала, увидев его таким счастливым. Теперь я знаю, что являли собою его храбрость и стойкость, и, вместо того чтобы завидовать его состоянию, я должна была стремиться подражать его примеру. Следовало бы вспомнить, что он только что расстался с любимой женой и нежно любимым ребенком и, тем не менее, приказал себе выглядеть не только спокойным, но и веселым – в то время как я, в слезах и в смятении, отвергала все утешения, которые только может даровать родительская забота, и впервые в своей жизни обнаружила, что рождена для общей со всем человечеством судьбы.

Но кто может порицать меня, Ульрика? Каково было вынести все это накануне того самого дня, когда мне предстояло соединиться с давно любимым мною человеком, которого не только я самавыбрала, но и которого так высоко оценили мои родители, что искренне одобрили мою любовь. Любовь к молодому человеку столь замечательного, столь высокого происхождения, так щедро наделенного природой и судьбой, что даже мой брат, сожалея о моем отказе его другу, вынужден был признать удачным выбор моего сердца и заявить, что испытывает к Фредерику братские чувства.

Но я должна сдерживать свои излияния. Мне следует лишь рассказать тебе о том, что сейчас у нас происходит. Теперь я уже в состоянии сделать это, поскольку наплакалась и успокоилась, и жуткая нескончаемая тревога, заполнившая мое сердце (и, конечно, сердца всех вокруг), быть может, найдет временное утешение за этим занятием.

Несколько дней, предшествовавших моему дню рождения, я временами наблюдала у Фредерика крайнюю печаль в той нежности, которая всегда была отличительной чертой его отношения ко мне, и упрекала себя за то, что вызываю эту печаль моей кажущейся холодностью. И потому отказалась от всего того, что могло вызывать подобное, и обращалась с ним гораздо нежнее, чем позволяла себе до сих пор. Но, увы! В той же мере, в какой проявлялась моя нежность, оказывала себя и его печаль. Мое глубоко любящее сердце было обращено лишь к нему – родители и все в семье были заняты, серьезны и вели бесконечные разговоры о новостях с границ. Я относила их высказывания и озабоченность на твойсчет. И, конечно же, Ульрика, временами я сильно тревожилась о тебе, иногда думала и о нашей стране тоже и дрожала при мысли о тех страданиях, которые война, должно быть, принесет многим моим друзьям и знакомым. Но больше всего я размышляла о той печали, что сжимала грудь Фредерика, и это впервые дало мне понять, как искренне я его люблю.

Накануне того несчастного дня, что был назначен для нашего бракосочетания, папенька получил депеши, в которых сообщалось о том, что французская армия вступила на территорию России. Только он прочел эти слова, как в комнату вошел Фредерик. Граф молча подал ему бумаги. Фредерик быстро пробежал глазами сообщение, затем взглянул на меня с выражением, которое выказывало невыразимую муку. Он выпрямился, судорожно вздохнул, потер лоб и отвернулся от меня.

«Дорогой, дорогой Фредерик! – закричала я. – Ради Бога, скажи мне, в чем дело?»

«В чем дело! – сказал батюшка со смешанным чувством печали и досады. – Разве я не сказал тебе, дитя, что французы в России?»

«Да, и я очень огорчена, но не сомневаюсь, что их прогонят и…»

Фредерик обернулся ко мне и, сжав мои руки, воскликнул: «Моя дорогая Ивановна! Ты должна понять, что долг, чрезвычайный долг каждого русского состоит в том, чтобы изгнать захватчика из нашей страны, и что я…»

«Ты, Фредерик! Ты! Невозможно! Ты не солдат! Мой брат уже ушел на войну, моя сестра, возможно, будет оторвана от мужа – наша семья, несомненно, отдала более чем достаточно этой жестокой войне; ты не можешьидти – тебя не призывают».

«На самом деле, дорогая моя дорогая Ивановна, я призван. Я иду сражаться за свою страну, чтобы защищать тебя, мою невесту, которая в этот страшный миг в десять тысяч раз дороже мне, чем прежде. Я иду, чтобы покарать надменных захватчиков моей родной земли и показать деспоту с Юга, что на континенте еще осталась одна держава, которой он может нанести раны, но которую никогда не сможет поработить».

Когда Фредерик произносил это, в его оживившихся глазах сверкал огонь доблести, и его прежние кроткие мольбы о любви померкли в сравнении с этим огнем. Я была так глупа, что не смогла этого вынести. О, как во мне проявилась женщина! Как безжалостно я отринула целомудрие, которое прежде не могла преодолеть! Но, Бог свидетель, я хотела быть доброй и великодушной, дабы вознаградить героизм, которым я восхищалась, и доказать, что моя любовь столь же благородна, сколь и его храбрость, когда, бросившись в его объятья, предложила сочетаться браком немедленно.

«Нет, дорогая Ивановна, жизнь моя, душа моя! Я не должен сейчас жениться на вас – военная судьба весьма неопределенна, и, хотя я и надеюсь на лучшее, все-таки…»

«О, не говори о надеждах – я твоя, я пойду с тобой, буду сражаться вместе с тобой, умру вместе с тобой! Разве я не супруга тебе?»

«Да, ты супруга ему, Ивановна, – сказала папенька, крепко обняв нас обоих, – и Господь да благословит вас, коли вы будете верны друг другу! Но помни, дитя мое, что как муж должен оберегать и вести за собой свою жену, так и честь жены в том, чтобы придавать стойкости егодобродетелям и умножать егосилы, и я полагаю, что моядочь и дочь лучшей из женщин докажет, что способна на это».

Я слушала папеньку, я изо всех сил старалась повиноваться ему – но в этот момент Фредерик прижал свои губы к моим.

«Что это, – спросило мое трепещущее сердце, – поцелуй жениха или прикосновение губ, предлагающих мне прощание навеки?»

Эта мысль будто ледяной стрелой пронзила мое тело, и больше я уже ничего не слышала.

Да простит меня Господь, Ульрика, но зачастую не могу справиться с мыслью, что лучше б мне было вовсе не очнуться от обморока, который случился со мной тогда, ибо те ужасные чувства, что я испытывала по возвращении сознания, вовек не сотрутся из моей памяти. И когда мне сообщили, что Фредерик уже уехал и что, вероятно, вскоре ожидается какое-то суровое предписание, мое горе превзошло все границы. Напрасно папенька убеждал меня исполнять мой долг в сложившейся жизненной ситуации. Я не могла ни рассуждать о героизме, ни проявить послушание. Напрасно наш добрый дедушка пытался более мягкими наставлениями и более весомыми истинами заставить меня смириться. Я слушала, плакала – и не могла сдерживать слезы.

Но печаль маменьки, ее безупречная доброта и великодушие, за которыми она скрывала эту печаль, хотя сама явно страдала, до некоторой степени подействовали на меня, что-то во мне переменилось, и ради маменькия постаралась взять себя в руки. И чувство благодарности к нейи обращение к вере вернули мне силы. Я молилась Богу, и мне становилось легче.

И все-таки, Ульрика, как тяжело переносить эту неизвестность! День за днем и час за часом мы ждем вестей о судьбе всех наших любимых. Мы намного ближе к месту военных действий, и все-таки ты, видимо, скорее нас узнаёшь истинное положение дел, потому что все сведения, должно быть, поступают в правительство непосредственно из рук нашего главнокомандующего, а нам крестьяне все время приносят самые разные и зачастую противоречивые вести. Всеобщее единение, вызванное одной для всех опасностью, дает каждому право сообщать свои новости равно как во дворце, так и в простом доме. Всякого, кто приносит интересные сведения, везде с жадностью слушают, и сообщение его, будь оно ложным или правдивым, распространяется по всей Москве с доселе невиданной скоростью; и, разумеется, мы в постоянной тревоге из-за всех этих беспорядков, порождаемых надеждой, страхом, сомнениями. Но эти треволнения связаны исключительно с положением нашей армии и продвижением противника. Мы не разделяем опасения барона Вилланодитча. Будь по его, так нам скоро следует ожидать и того, что Кремлевские соборы склонят свои купола перед захватчиком и предложат ему свои сокровища, и того, что наши храбрые и преданные русские граждане поддержат врага или будут спокойно наблюдать за его успехами. Нет! Всем нам присущ единый дух, и наверняка этот могучий дух владеет и нашим войском. Быть может, в настоящее время у него нет той быстроты действий, того счастливого единения силы и гибкости, которое один лишь опыт может дать и которое характерно для нашего противника. Но сила нашей армии огромна, характер стоек, терпение безгранично, и, будь уверена, там, где не удастся немедленное возмездие, она будет оказывать решительное сопротивление – любым способом, с готовностью выносить все лишения, доблестно и упорно. Точно так же пламенный энтузиазм, благоразумное хладнокровие и мудрость старшего поколения и жар молодых будут противостоять безжалостному тирану. И Россия выйдет непобежденной.

Наши женщины везде, в меру своих сил, уже помогают своим мужьям и близким, чтобы досадить врагу. Во многих местах целые отряды крестьян присоединяются к армии, а крестьянки тем временем разрушают свои дома, уводят скот и опустошают деревни перед приходом захватчика. Выполняя этот печальный долг, готовят себя и своих деток ко всем трудностям нынешних дней, вовсе не будучи уверенными в том, что грядущей зимой провизии будет в достатке. Если все это не есть дух патриотизма, если это не обещание непобедимости и не доказательство преданности своей отчизне, стало быть, такого духа и вовсе не существует.

Было бы у испанцев такое единение, была бы им их страна – одна из самых прекрасных на земле стран, на которую солнце льет свои обжигающие лучи, – так же дорога, как дороги нам наши бесплодные равнины и заснеженные пустыни, неужто узурпатор раскинул бы свои гордые легионы по их опустошенными провинциями и растоптанным виноградникам? Потребовали ли они, чтобы Англия научила их быть мужчинами и сделала из них солдат? Нет, Ульрика! Хотя, быть может, они и просили помощи, но им надо было ее заслужить. Они не должны были возлагать всю тяжесть своего освобождения на этих храбрых и великодушных островитян, которые так вовремя объяснили нам, что у этого Ахиллеса есть уязвимая пята. Они показали нам, что тот, кому покорились столь многие народы, покорился, в свою очередь, им; и он снова и снова спасался бегством от гораздо меньшей по численности армии тех самых замечательных людей, которых, как он сам хвастливо заявлял, собирался утопить в море.

Когда я думаю о ходе войны в Испании, то, признаюсь, не могу удержаться от пожелания, чтобы великий Веллингтон и его доблестная армия оказались здесь. Он такой великий человек, что, думаю, даже русские, сражающиеся за свою страну, гордились бы, если бы им пришлось служить под его началом, что, несомненно, есть самая высокая похвала, которую можно услышать от русского человека.

Но я вижу, ты, Ульрика, улыбаешься, несмотря на свое тревожное состояние. Если уж Ивановна заговорила о генералах и армиях, то кто б не улыбнулся? – Онапросто барышня, которая никогда не стремилась к чему-нибудь, кроме похвалы за остроумную беседу в компании и человеческую отзывчивостьв близком кругу. Ах, сестра моя! Бывают случаи, когда за весьма короткое время характер сильно меняется. Мои мысли, желания и планы, кажется мне, изменились коренным образом; меня поглощает лишь один главный интерес, и я нахожу облегчение от непреодолимой тревоги в размышлениях обо всем, что с ним связано. Невозможно полностью оставить сей предмет. Мой разум больше не в состоянии хранить спокойствие, кое необходимо для рисования цветов, придумывания новой мантильи или решения теоремы Эвклида. Хотя я и обрела некоторую стойкость, но все же нисколько не смирилась. Мой разум постоянно призывает меня к действию. Я играю военные марши, я с жадностью читаю отрывки из биографий героев или самые замечательные куски из эпических поэм, я слушаю подробные рассказы дедушки о наших прославленных предках и мысленно разжигаю всякую дремлющую во мне искорку чувства собственного достоинства. Война, даже ее поля кровавых сражений составляют часть моих размышлений, и я чувствую, что, несмотря на свой хрупкий внешний вид, могла бы владеть мечом и сражаться, как Кларинда, – но, должна признаться, всегда рядом с Фредериком. Даже в воображении я не могу убить врага, иначе как защищая своего любимого повелителя. Да, Ульрика, я буду звать его повелителем!У меня, как и у тебя, будет муж, за которого я могу дрожать и радоваться.

Совсем недавно я была глупой романтичной девицей. Несколько недель назад я полагала, что коли течение моего романа спокойно, стало быть, ручей неглубок и что спустя какое то время Фредерик внезапно обнаружит, что остановил свой выбор на мне скорее глазами, нежели умом, и признает этот выбор лишь страстью своих юных дней. То была одна из бесхитростных выдумок моей любви, и это подтверждают слова нашей старой няни Элизабет: «У кого нет неприятностей, тот сам их создает». Однако такое состояние недолго длилось, поскольку от него меня избавила моя природная веселость. Ах, я все бы отдала за то, чтобы поменять мою нынешнюю тревогу на самую острую боль, что я испытывала в тот момент!

Сколько раз, начав писать тебе письмо, я пыталась выяснить, нет ли каких новостей от Фредерика и Александра; и как часто сожалела о невозможности видеть, что они делают теперь! Более того, мне хотелось бы читать каждую мысль моего Фредерика. Я тревожусь, как бы его беспокойство за меня не стало сдерживать его благородный пыл, не ослабило бы его мужество, которое есть одновременно и мой ужас, и мой восторг. Его печалия вынести не могу; но и представить его счастливым тоже. Увы! Меня это немного страшит.

Утешает лишь то, что он находится рядом с твоим дорогим Федеровичем. Уверена, они оказывают поддержку и помощь друг другу. Наш брат со своим другом находится в армии князя Багратиона, которая ныне стоит в Волыни, но вот-вот должна соединиться с основными силами, и тогда, видимо, произойдет решающее сражение! Решающее!Ах, Ульрика, что это за слово! Но у меня нет времени на комментарии, папенька прислал за мной – ждут каких-то известий.

Французы быстро наступают, и нас пугает, что они могут остановить продвижение князя Багратиона, но народ повсюду вооружается; атаман Платов с семью тысячами своих казаков должен присоединиться к князю. Эти отважные ребята, как уверяет папенька, являют собою поддержку чрезвычайной важности для нашей армии. Ах, пусть бог войны сделает их защитной стеной для наших любимых! Увы! В самой патриотичной молитве дрожащей от страха любящей женщины надобно соединять свои сердечные заботы с любовью к своей стране, но, тепло говоря о многих, тем не менее мы видим перед глазами немногих, самых, самыхдорогих. Мы дочери России, мы любим свою страну, мы осуждаем ее врагов, мы славим ее защитников, и все же у каждого сердца – свой единственный господин, чья слава и чьи беды вызывают в мыслях все, что нам известно о блаженстве или несчастье.

Простите меня, мои любимые родители, мой почтенный дедушка! Сердце мое не столь поглощено любовью, чтобы забыть о моем долге перед вами или не думать о вашем счастье, но вы у меня перед глазами и вдалеке от тех ужасов, которым подвергается мой Фредерик. Мне радостно думать, что рука моего любимого готова защитить всех столь дорогих мне людей. Прими это как утешение и ты, Ульрика, поскольку я уверена, что это может тебя утешить. Дочь таких родителей, как наши с тобой, не забывает ту любовь, которой ее одарили под родительским кровом, хотя и покинула его ради любимого мужа. Все, что делали для нас родители, наполняет добродетелью наши сердца и призывает пылко любить их и лелеять память об их деяниях, полных родительской нежности.

Надеюсь, что уже совсем скоро мы получим весточку от Фредерика; папенька просит заверить тебя, что будет отправлять тебе все депеши незамедлительно. Маменька пишет тебе сама; ах, только она и может вселить в тебя надежду и стойкость духа, столь необходимые во время тяжких испытаний! И все же я не могу отдать тебе привилегию быть главной страдалицей, ибо разве нет у тебя твоего мальчика, улыбающейся копии своего отца, чтобы утешить тебя. Хотя он, кажется, нездоров. Бедная Ульрика, как я сочувствую тебе! Одновременно волноваться за двух столь драгоценных для тебя людей! Как же необходимо нашим сердцам подвергнуться наказанию, чтобы обрести силы. Сколько я ни любила тебя, никогда еще не испытывала к тебе такого сострадания, коим пронизано теперь мое сердце.

Прощай, моя дорогая сестра!

Ивановна

Письмо III

От той же к той же

Москва, 7 июля

Каждый час полон сообщений о множестве событий, и, слава Богу, те, кого мы любим, пока в безопасности. Здесь был Император; он имел долгую конфиденциальную беседу с нашим папенькой, который стремился присоединиться к войску, но Императору желательнее его присутствие в городе, где высокое к нему уважение, его энергия и известные всем таланты могут оказаться чрезвычайно полезными. На самом деле так уже и есть, поскольку папенька собрал дворян, изложил им пожелания государя, нужды государства и пробудил в них готовность к новым щедрым пожертвованиям в ответ на призывы властей. Когда им было сказано, что государь полон решимости быть только вместес народом и житьдля народа, что он не пойдет ни на какие уступки, ни на какие условия и скорее станет правителем пустыни, чем рабом деспота, собравшиеся единодушно рукоплескали этому решению и заявили, что будут стоять до конца или погибнут все до последнего человека вместе с Его величеством. Они вникли во все рассуждения и планы отца по обороне страны и немедленно подписались на громадную сумму для военных нужд. И решили открыть двери собственных домов для тех, кто покинул свои жилища и разрушил их назло врагу, следуя тому плану, который мыуже приняли.

Когда это уважаемое собрание разошлось, папенька собрал во дворе перед домом всю нашу домашнюю прислугу, всех работников и всех крепостных, кто оказался поблизости. И им он тоже изложил волю государя понятными для них словами и сказал о полном своем согласии с пожеланием Императора. Потом он зачитал людям наглый манифест Наполеона и предостерег их, чтобы не верили они обещаниям тирана, каковыми тот вскружил головы другим народам и собрал затем со всей Европы армию, плохо приспособленную к тому, чтобы вынести все тяготы войны в нашем суровом климате, и неудачно размещенную, чтобы могла она воевать против тех, кто не возбуждал ее амбиций и не провоцировал на гнев. Папенька призвал всех собравшихся, как людей русских и как христиан, отстаивать принадлежащие им по рождению права, защищать алтари своих храмов и своего государя. И в ответ на его обращение все они как один воскликнули: «Будем верны Отечеству!»

Когда утих гул множества голосов, папенька обратился только к крепостным, считая, что захватчику, если он доберется до сердца империи, скорее удастся ввести в заблуждение их. Папенька приготовился обратиться к ним с предупреждением, но только он начал: «Друзья мои, вамбудут говорить, что ваше положение не может быть хуже, вы – рабы и вам нечего терять…» – как седовласый старик с глазами, сверкающими огнем былых побед, выступил вперед и, поклонившись, как бы прося прощение за то, что перебил, воскликнул:

«Стало быть, вратьон будет, поскольку мы многоеможем потерять: у нас есть вы, вы наскормите и наставляете наших детей, у нас есть графиня, которая жалеет нас и помогает нам, у нас есть добрый священник, которого вы дали нам – нет, мы не желаемвас терять! – Матерь Божья поможет нам, и мы до последней капли крови будем защищать вас и ваших детей».

Все тут же воздели руки, будто призывая Высшие Силы скрепить клятву, тысячу раз повторенную эхом. Папенька должен был ответить на это искреннее и простодушное выражение любви, и дважды я услышала слова «Дети мои! Друзья мои!» из его дрожащих губ, но он был слишком растроган, чтобы продолжать. Слезы, сладкие слезы покатились по его щекам, в то время как маменька, чуть ли не в обморочном состоянии, кинулась к нему и стала тихо призывать Небеса благословить и сохранить жизнь, столь ценную, и людей, столь преданных.

Михаил всегда в подобных случаях поступает наилучшим и наиразумнейшим образом, он вывел нас из толпы людей, которых щедро нахваливал, и затем подробно разъяснил им суть нашего нынешнего положения. После чего он с удовлетворением составил список добровольцев, кто страстно желал показать свою силу и не дать французам подступить к Москве – одна лишь мысль об этом приводила в ужас каждого москвича. Не знаю, благоразумно ли поступил Михаил, сократив таким образом ряды наших собственных защитников, но, поскольку его барин одобрил это, я поняла, что все было сделано правильно.

Теперь каждый час к нам поступают свежие новости. Ты, наверное, слышала, что Багратион счел невозможным соединиться с основными силами, но энергично атаковал Даву и представил ему доказательства храбрости русских. И хотя его атака не принесла должных результатов, тем не менее она оказалась счастливой в главном: наш брат вступил в бой с самого начала, но вышел из него невредимым.

Ах! Он молод и порывист, но молодые люди геройствуют до безумства, а в такое время, как нынче, огонь энтузиазма разгорается сам по себе, и все самые благородные и самые прекрасные люди летят в его пламя. Когда они встречают врага на поле боя, они должныпобедить. Да, я чувствую, Ульрика, должны! В этомя не сомневаюсь. Но я боюсь, как бы траур не смешался с лаврами нашей победы, ведь для многих это неизбежно. А по какому праву нам претендовать на избавление от страданий?

С берегов Двины мы получаем самые ободряющие сообщения – граф Витгенштейн, который был жестоко ранен, повторил победу над Удино, а Тормансов собрал отряд в Волыни и направил его к Варшаве, дабы отвлечь внимание противника. Уже множество пленных французов в наших руках. Буонапарте теперь покидает Витесп и движется к Смоленско, где, как ожидается, его встретят наши объединившиеся силы. Сколь ужасен будет тот день! Какое множество сердец трепещет в ожидании его!

Ах, если бы я могла быть рядом с моим Фредериком! Чтобы носить его щит, как в рыцарские времена, чтоб врачевать его раны, орошать водой его пересохшие губы, шептать слова любви в минуты уныния или горячо молиться за него во время битвы. Как я страшусь порывистости его мужественной натуры при столь сильном возбуждении! И при этом я не желала бы ничего другого. Я бы краснела за русского дворянина, который не стремился бы всей душой в бой, глаза которого не горели бы огнем истинной доблести и искреннего негодования, и который не готов бы был пожертвовать жизнью на поле такого сражения. Каково бы мне было, если бы избранник моего сердца оказался трусом в подобном деле?

Какой ужас эта война! Какое потрясение для любого человеческого существа желать гибели тысяч себе подобных! Увы! Вот я сижу и молюсь об успехе нашего оружия, и чувствую, что это оправданно, но сколько нежных сердец я при этом обрекаю на то, чтобы они обливались кровью! Какое множество союзов разбиваю я своей молитвой! Что за плотину открываю я для потоков несчастья! Сколько невинных глаз зальется слезами, сколько нежных сердец будет страдать от невыразимой боли, даже празднуя победу!

Папенька только что сообщил мне, что Фредерик и твой полковник теперь в Смоленско вместе со своим бравым генералом. Предполагают, что они вот-вот соединятся с армией Багратиона. С каждым мгновением приближается этот час, столь желанный и, тем не менее, столь ужасный. Платов добыл важную победу над корпусом Себастиани. Ах, это может быть предвестием более крупной победы! Да, дочери Франции, Италии и Германии, чьим горестям я так в последнее время сочувствовала, теперь я вынуждена желать вам судьбы, при мысли о которой содрогается моя душа. Во всем виноват этот тиран, и на его повинную голову обрушатся горе и проклятия страдающего мира. Ах, Ульрика! Душа моя трепещет попеременно то от страхов, то от надежд. Прощай! Иду молиться – к одному только Богу мы можем обратиться, прося облегчения или утешения, поскольку в этом огромном городе не встретить ни одного взгляда, который бы ответил твоему вопрошающему взгляду улыбкой сочувствия. Потому что луч надежды или искру мужества затмевают сомнения или страх, ведь у каждого есть сын, брат или муж. У нас с тобой, Ульрика, – ах! кого только нет среди тех, кого мы так нежно любим!

Ивановна