Текст книги "Вкус ужаса: Коллекция страха. Книга II"

Автор книги: Барбара Джоан Хэмбли

Соавторы: Макс Брукс,Джо Р. Лэнсдейл,Тананарив Дью,Дэл Ховисон,Роберт Маселло,Питер Эткинз (Эткинс),Джефф Гелб,Майкл Джон Харрисон,Рэй Хэррихаусен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Заклятие работников хосписа было так сильно, что Кагоме замечала лишь их положение в пространстве и не сразу сообразила, что Джои просыпается. В горле зарождался стон, она пыталась его сдержать, но звук все-таки вырвался, ошеломив присутствующих и вернув миссис Тиел к реальности. Она тоже поняла, что происходит.

– Отойдите от него, – сказала она, но даже ее голос звучал глухо, словно сквозь кляп. – Отойдите…

Миссис Тиел умолкла, когда ее сын открыл глаза. Джои изумленно заморгал и с удивительной живостью перекатился на бок. Взглянул на ведро с водой, которое оставили работники хосписа. Они все-таки люди, отметила Кагоме. Все трое вздрогнули и попятились от кровати, создавая своими белыми халатами нечто вроде заградительной стены. Отделяя Джои от второй половины комнаты, от жизни, которую ему не суждено прожить. Но они перестали быть ангелами, их черты съежились до обычных, понятных, человеческих.У одной из санитарок под левым ухом был пластырь. У социального работника были рыжие волосы – еще минуту назад они были серыми, и Кагоме даже подумала, что этого требует их работа, это нечто вроде формы, – собранные в пучок на затылке.

Именно социальный работник и заговорила, когда новый приступ дрожи сотряс тело Джои. Голос у нее был хорошо поставлен, звонок, как у джазового диск-жокея, только более мягкий. Одновременно отстраненный и искренний.

– Джои, – сказала она.

Миссис Тиел рядом с Кагоме напряглась и прижала руки к бокам, как мать-орлица в гнезде. Но осталась на месте. Ждала.

– Джои, ты борешься так долго, прикладываешь столько сил. Уже тридцать лет, верно?

К огромному изумлению Кагоме, Джои ответил. И его голос был сильным, четким, радостным и ехидным – такого она не слышала уже два месяца.

– Тридцать три. Я заболел в семь лет.

– Тридцать три года, в то время как любой другой не продержался бы и шести месяцев. Невероятно. Я хочу, чтобы ты знал это, Джои: все мы хотим помочь тебе, помочь наполнить смыслом каждую секунду твоей жизни. И облегчить твое существование. Твое и тех, кто тебя любит. Мы приходим сюда уже месяц. Я никогда не видела такого бойца, как ты.

Неужели Джои улыбается? Боже, или он плачет? Опухоль двигалась по его губам, как размазанный прямоугольник, которым на телевидении закрывают лица жертв.

– Итак, Джои.

На этот раз социальный работник слегка подалась вперед на своем стуле. И другие, как по команде, тоже наклонились к нему. Кагоме едва не закричала, глядя на эту пляску гиен.

– Какова твоя цель, Джои? Ты можешь ее назвать? – С этими словами женщина бросила тщательно отрепетированный печальный взгляд на Кагоме и миссис Тиел. Кагоме прожигала взглядом рыжий пучок волос на ее затылке. – Чего ты хочешь?

Сомнений больше не было. Джои плакал. От улыбки не осталось и следа.

– Выжить, – ответил он из мертвой маски.

Он уронил голову на подушку и тут же снова заснул.

– Ты сука, – пробормотала миссис Тиел, и Кагоме почти кивнула, соглашаясь. Она хотела было поднять руки и издать победный клич… И только потом поняла, что свекровь обращалась к ней. – Я не могу это видеть, – продолжила миссис Тиел. – Я иду в кино. – Ее голос уже возвращался к обычному бесконечному щебету. – Скоро вернусь. Принесу твои любимые шоколадные звездочки, Кагоме, если они там будут. До свиданья, Райан, ты придешь завтра?

Миг спустя она исчезла, а с ней и работники хосписа, оставившие блокнот с телефонами, по которым можно звонить в любое время,за поддержкой, советом или просто чтобы поговорить. Они пообещали вернуться завтра. Кагоме подошла к стулу, Райан сел в кресло. Гитара осталась лежать на полу. Молчали они долго. Успела спуститься ночь.

Кагоме не помнила, когда поняла, что Райан спит. Его руки были скрещены на тощей груди, голова свесилась набок под странным углом, словно кто-то хотел свернуть ему шею, но остановился на полпути. Его нога, едва касавшаяся ее юбки, казалась не просто теплой. Она была горячей. Невероятно живой.Кагоме потянулась к Райану, нежно поправила свесившуюся голову, уложив ее себе на плечо. А когда подняла глаза, заметила за окном жуткого человека в фетровой шляпе.

Во второй раз за день у нее в груди начал подниматься крик, но теперь Кагоме смогла сдержаться, прикусив язык, сжав зубы. Внутри у нее все тряслось, словно она прикусила не язык, а провод высокого напряжения. Откуда она знает, что некто в шляпе смотрит на нее? Под шляпой была сплошная тьма, и есть ли там лицо, Кагоме не знала, голова казалась лишь черным кругом на фоне темноты.

Потому что лица там не было. То, на что она смотрела, было лишь отражением. Он стоял за ней.

Кагоме обернулась, ударившись лбом о лоб Райана. В глазах заплясали звезды. Его голову отбросило назад, а в комнате никого не оказалось. Хотя… у конторки. Возле кухни.Нет, это Брини, кошка Джои.

Слезы хлынули, словно кто-то опрокинул сосуд. Кагоме ничего не видела. Она не могла остановиться, ее трясло. А потом руки Райана обняли, привлекли ее к себе за плечи, спрятали от мира. И Кагоме позволила себя обнять. Растворилась в ощущении защищенности. Она просто прижалась к нему и тряслась. Райан держал крепко.

Позже Кагоме была уверенатолько в одном: она сама это начал а . И она смотрела на Джои, когда делала это. На то место, где раньше было его правое ухо, на черный круглый шрам над дырой в челюсти – след предпоследней из двадцати трех операций, через которые она с ним прошла. По лицу Джои были рассыпаны мелкие язвы, которые, казалось, шевелятся, стоит ей только отвернуться, расползаются, как беременные пауки, плетут свою паутину в теле ее мужа.

Одной из причин было то, что Райану неудобно было ее держать. Его ладони упирались в ее ключицы. Джои в свое время обнимал ее точно также. Он избегал ухаживаний и поначалу не знал, что делать с руками. Ей пришлось всему его учить.

Но частично свою роль сыграло то, что Райан был теплым. Его бледные руки в капельках ее слез, его удивительно твердые бедра бывалого скейтера. Это было так, словно она обнимала Джои, но другого Джои. Джои здорового.Способного выразить свою страсть, слишком большую для изящного тела, свою силу, которая, как иногда казалось, может разорвать его изнутри. Кагоме ни о чем таком не думала, сознание словно отключилось, когда ее руки начали гладить Райана, а ее рот нашел его губы.

Поцелуй длился дольше, чем она могла бы надеяться, и уж точно дольше, чем она ожидала. Так долго, что Кагоме начала задумываться о большем и поняла, что Райан приходил сюда не только ради Джои. Его руки спустились наконец с ее плеч, начали гладить спину, и это было так хорошо…Его глаза были закрыты, а ее взгляд все метался между юношески нежным и беспомощным лицом и жуткой маской спящего мужа. Она словно касалась их обоих. Их рты сомкнулись, пробуя, лаская. Кагоме расстегнула ремень Райана и тут увидела уставившуюся на них кошкуи на секунду застыла.

Секунды оказалось слишком много.

Райан поперхнулся, отпрянул, снова стукнулся о ее лоб, неуклюже выбираясь из кресла.

– Ох, Кагоме, – пробормотал он, возясь с ремнем, его пальцы дрожали и соскальзывали. Он посмотрел на пряжку, потом на Кагоме, недоверчиво покачал головой. – Мне так жаль. – У него на глазах выступили слезы.

– Райан.

Кагоме начала вставать, но поняла, что слишком устала для этого. Она просто смотрела на него, не пытаясь успокоить. Просто прислонилась головой к спинке кресла, и ее волосы свободной волной упали до самого пола. Она не плакала. Больше всего ей хотелось остаться одной. Когда ты в последний раз оставалась одна? Месяц назад? Три?

Райан продолжал плакать и повторять «прости». Пока наконец не добрел до двери и не ушел, не сказав, что вернется. Кагоме не смогла даже поднять руку и помахать ему вслед.

А потом она осталась одна. Закрыла глаза и прислушалась. Был миг, когда на нее накатила паника. Даже ветер снаружи словно застыл, ничто вокруг не дышало, даже она. А затем, очень тихо, зазвучало мурлыканье Брини и хриплое неровное дыхание Джои. И снова тишина. Кагоме не слышала даже собственного дыхания. Кажется, миссис Тиел была права, она скорее бонсай, чем жена. Декоративное молчаливое растение.

И ей всегда будет нечего сказать.

Кагоме. Даже имя ее ничего не значит, мать взяла его из какой-то детской песенки.

Открыв глаза, Кагоме выпрямилась в кресле. Она подумала, не позвонить ли родителям в Сендай, но звонить им из этого дома было все равно, что пытаться докричаться с другой стороны пропасти в горах. Здоровье ее матери – и, возможно, уверенность отца в ее предательстве, в потере, когда она решила переехать сюда, – не позволяло им приехать. А здоровье Джои не позволяло уехать ей. Годы катились, как лавина со снежной горы, погребая под собой прошлое. У Кагоме не осталось сил на подобные звонки.

«Я знаю тебя», —промелькнуло у нее в голове. Она продолжала сидеть.

У Кагоме возникла мысль позвонить Райану. Сказать, что ему не за что извиняться, что это была ее вина. Что ей приятны его визиты, что его присутствие было для Джои так же необходимо, как ее близость. Благодаря им Джои боролся. Но Кагоме решила, что этого можно и не говорить. Райан был умницей, несмотря на свою застенчивость. Таким же, каким был Джои. Был.

К изумлению Кагоме, миссис Тиел пришла домой пьяная до невменяемости. И застыла, раскачиваясь, над постелью сына, бездумно глядя на нее. Кагоме встала, набросила одеяло свекрови на плечи и отвела ее наверх, отдыхать. Руки женщины были холодными, словно она несколько часов держала их в ведерке со льдом. Кагоме включила в спальне свет. Миссис Тиел заморгала и начала бормотать:

– Спасибо, Кагоме. Ты, без сомнения, единственный человек во Вселенной, способный легче всех это переносить.

Кагоме чуть не бросилась на нее с воплем. «Я чуть не переспала с его другом!»– хотелось ей закричать. И жаль, что она не смогла этого сделать. Легче всех?

Но вместо этого Кагоме закрыла за собой дверь и несколько секунд простояла на балконе затихшего дома, который вскоре опустеет по-настоящему. Тишина утешала. По лестнице Кагоме спускалась, не открывая глаз.

Больничная кровать была пуста.

Вначале Кагоме даже не поняла, что видит, сознание отказывалось это воспринимать, не хотело реагировать. Она сбежала по лестнице, оступилась и чуть не упала с последних пяти ступенек, выбежала в гостиную и оглянулась – кухня, настил, срань господня, он же не сбросился с настила? – и не увидела ничего и никого.

– Джои? – позвала она.

Снова осмотрелась, почти ожидая увидеть незнакомца в фетровой шляпе. Он же сказал, что будет здесь, предупредил, что будет.

– Джои?

И тут Кагоме услышала звук. Один короткий всхлип из ванной. Поскальзываясь на деревянном полу, Кагоме подбежала и дернула ручку. Ванная оказалась заперта.

Кагоме заколотила ладонью по двери.

– Джои? Это я.

– Я убил Брини.

Кагоме застыла, не донеся ладонь до двери.

– Что?

Всхлип. И жуткий, прерывистый свист дыхания.

– Джои, пожалуйста.

– Это был не я. Я ничего не мог поделать. – Он говорил очень четко, словно в конце концов проглотил опухоль целиком или вырвал ее в отчаянной попытке сопротивления.

– Джои.

Всхлип.

Осторожно, почти брезгливо, каким бы странным это ни казалось после всего, что она видела и делала, когда ухаживала за мужем, Кагоме оглянулась в поисках кошки. Брини принадлежала Джои, это была его кошка, и Кагоме так и не смогла к ней привязаться. Но она любила кошку за то, что та любила Джои.

Господи, неужели кошка там, с ним?

Упав на колени, Кагоме прислонилась лбом к двери и закрыла глаза, изо всех сил желая просочиться сквозь дерево.

– Джои, пожалуйста.

– Я словно потерял контроль над своими руками. Они были как чужие.

Хрип. Бульканье. Долгая тишина. Всхлип.

– Кажется, я полностью оторвал ей голову.

Кагоме сдержала всхлип, чувствуя, как сжимаются пальцы, словно становятся когтями, способными процарапать дверь. Открыв глаза, она увидела кошку. Сонная Брини лежала на больничной койке в том же положении, в котором ее наверняка оставил Джои, выбираясь из кровати, вылизывала лапу и поглядывала на Кагоме из-под полуопущенных век.

– Джои? Джои, Бринни в порядке. Она здесь.

Тишина. Настолько долгая, что Кагоме поймала себя на том, что дует на дверь так, словно воздух мог пробиться сквозь дерево и опухоль и добраться до обессиленных легких Джои, вдохнуть в них жизнь. Она поняла, что произошло. Такое бывало. Одно из новых лекарств – за которыми уже никто не следил, – вступило в реакцию с другим. Или их накопилось так много, что организм не выдержал и выдал бред. А теперь у ее мужа приступ. И она ничего не может сделать, только говорить с ним.

– Кагоме? – голос Джои снова зазвучал иначе, стал тонким, как у семилетнего мальчика. – Кагоме, я не хочу умирать идиотом. Пожалуйста, я не хочу быть…

– Что? О чем ты?

– Который час?

– А? Около часа ночи, или…

– Число? Какое сегодня число? Как долго я уже такой?

Печальный? Больной? Умирающий?Она слышала, что он умирает. Хрип в горле сменил тональность, стал глуше, как задыхающийся мотор. Кагоме заплакала и оглянулась. Человек в фетровой шляпе стоял на верхней площадке лестницы.

И она четко видела его, видела галоши, край плаща, ноги до колен. «Нет», – подумала Кагоме, вскрикивая и оглядываясь в поисках чего-нибудь тяжелого. Того, что можно бросить.

«Я буду жить у тебя во рту».

– Нет, – раздался из-за двери булькающий голос Джои. – Господи, только не так. Сколько? Я убил… Нет, я не буду. СКОЛЬКО?

Глухой стук, словно Джои колотил себя по груди. Или бился головой о стену.

– Джои… – Кагоме не сдерживала слез.

– Не хочу быть идиотом. Я хочу быть собой.

– Джои, ты был собой с тех пор, как я…

– Сколько? Назови мне дату. Сколько я там провалялся? Я убил…

– Никогда, – прошипела она. – Никогда, ни секунды, муж мой, ты не валялся.

Кагоме моргнула, заметив, что человек в шляпе приблизился. Теперь он был в трех ступеньках от балкона, видимый уже по пояс. И он не шевелился. «Я знаю тебя».Как только Кагоме подумала это, он оказался на пять ступенек ниже, не шелохнувшись, прижимая к бокам свои длинные руки. Она словно смотрела плохо смонтированный фильм.

«Потому что тебе всегда будет нечего сказать».

Фетр. Фетрррр…

Кагоме охватила жуткая паника, желание вскочить и убежать, но она не могла пошевелиться. Слово перекатывалось на языке. Снова и снова. Фетр. Бесполезное слово, бесполезная шляпа, которую никто больше не носит. Никто из ее знакомых. Откуда она знает это слово?

– Я убил Брини. Кагоме, КОТОРЫЙ ЧАС?

– Константинополь! – внезапно выпалила она и услышала, как ахнул ее муж.

Существо на лестнице мелькнуло и приблизилось. Все также не шевелясь. Теперь Кагоме видела поля его шляпы и низко опущенную голову. Он прятал лицо.

– Ну же, – пробормотала Кагоме. Кому из них? Она не знала, и это было не важно.

– Калькутта, – прошептал Джои, стиснув зубы, чтобы сдержать кашель, и Кагоме запрокинула голову, почти улыбаясь. Почти.

– Мошенничаешь, – сказала она, чувствуя, как текут по щекам слезы. – Название еще не сменили.

– Только то… – Рвущий, выворачивающий кашель. Хрип, длинный и низкий. – Что это еще не признал Запад, не означает…

– Ладно. Ченнаи.

Человек в шляпе сошел с лестницы на деревянный пол. Кагоме смотрела, как он приближается. «Я не уйду, – заклинала она себя. – Я не двинусь с места».

Фетр.

– А вот ты мошенничаешь, – сказал Джои.

Кагоме наблюдала сквозь слезы, как приближается человек в шляпе, и хваталась за дверь, чтобы не упасть. Улыбка, в которую сложились ее губы, была ей незнакома.

– Да неужели? – прошептала она, уже зная ответ.

Она ждала, что он ей скажет. Чтобы получить удовольствие. Чтобы сыгратьеще раз. Чтобы боротьсячуть дольше.

– Его… название изменили. Оно… теперь другое.

– Мадрас, – сказала она.

– Мадрас, – ответил Джои. – Прости, Кагоме.

Человек в шляпе стоял в метре от нее. Еще немного, и он ее коснется. А ей нечем было в него бросить. И некуда убежать.

Муллинер. Буду жить…

– Простить? – Кагоме смотрела на шляпу, пытаясь различить скрытое полями лицо. «Я ЗНАЮ тебя». – Джои, тебе не за что извиняться…

– Извини меня за то, что я не останусь. Я не могу.

– Джои. Впусти меня.

– Не могу… дотянуться до двери. Прости. Прости. Прости.

Плача от собственного вопиющего непослушания, Кагоме повернулась спиной к человеку в шляпе, припала губами к щели между дверью и стеной и зашептала:

– Я люблю тебя, Джои. Я люблю тебя, Джои. Я люблю тебя, Джои.

И вспомнила.

Где же еще она могла услышать такое бесполезное слово? Только от мужа. «Высокие существа, – называл он их в тот год интерфероновых кошмаров. – Шептуны. В фетровых шляпах».

Ангелы смерти? Ходячие опухоли, шепот в крови?

Или… Что говорил доктор?

Сверху, со стороны лестницы, раздался новый звук – всхлипы, почти поскуливание.

В ушах Кагоме опять звучала песня, которую пел Райан. Или не пел. Она все еще чувствовала прикосновение его рук. А во рту опять появился вкус его языка. И пота, который она слизнула с его щеки. Такого знакомогопота.

Муллинер. Никогда раньше, ни разу…

– Кагоме? – заскулила миссис Тиел.

«Это миф, знаете ли. Неправда, что мы не можем убить рак. Мы можем убить что угодно. Вот только… не избирательно. – Вот что сказал доктор. – А теперь, если ваш муж сможет заставить себя отступиться, найти способ справиться с этим на месяц или два…»

Он смог?

Кагоме обернулась. Ее сердце сжималось до боли, кипело от горя, к горлу подкатывали волны тошноты, одиночества, ужаса и… надежды?

Джои?

Миссис Тиел уже спустилась и теперь переводила взгляд с Кагоме на закрытую дверь за ее спиной. Хрипы в ванной прекратились. Уже довольно давно. Кагоме смотрела мимо свекрови, туда, где за окнами раскачивались сосны. На пустом, бесполезном уже ветру.

– Нет, – сказала миссис Тиел, и Кагоме ощутила, что ее губы снова складываются в улыбку. В оскал, которого у нее никогда раньше не было. « Потому что его у тебя и не было. Хотя ты его видела. В те редкие минуты, когда Джои казалось, что ты на него не смотришь, он позволял боли отразиться на лице. Он мог превратить эту боль в ярость, в топливо для борьбы со смертью».

«Что бы ни случилось, – подумала она, – это уже произошло».

Выражаю особую благодарность Норманну Партриджу за то, что одолжил мне свой кошмар.

КЭЙТЛИН Р. КИРНАН
Аммонитовая скрипка
(баллада убийства № 4)

Если бы он когда-нибудь решился записать эту историю, то не знал бы, с чего начать. Потому что история получилась бы слишком запутанной, перегруженной невероятными событиями, противоречиями и махинациями, и читатели просто отвернутся, не в силах сдержать скептицизм. Но он никогда не станет это писать, потому что он не поэт и не писатель, ему не справиться даже со статьей для «желтой» прессы. Он коллекционер. Или, как он любит себя называть, Собиратель. Называть себя Коллекционером с большой буквы он не решался, поскольку и ему была присуща скромность, а в мире наверняка были те, кто гораздо лучше его. Мужчины и женщины, тени забывчивого и вечно занятого мира, который узнаёт о своих фантомах лишь тогда, когда тот или другой ошибается и появляется во вспышках аппаратуры в тюремной камере. Вот тогда люди таращатся, возможно, даже с ужасом в пустых влажных глазах, но вскоре опять забывают. Они ведь заняты, у них есть жизнь, которую нужно прожить, работа, на которой нужно появляться пять дней в неделю, счета, которые нужно оплатить, личные кошмары; в их мире просто не хватает временидля фантомов.

Он жил в маленьком доме, в маленьком городе на берегу моря, потому что только рядом с морем Собирателю удавалось, пусть ненадолго, обрести покой. Даже его коллекции не могли создать полного, завершенного спокойствия, которое охватывало его там, где только волны плескались о гранитные скалы, где соленый туман наполнял его легкие опиумным паром. Будь море женщиной, он бы любил ее. Иногда он даже представлял море в виде дикой и прекрасной женщины в сине-зеленом наряде, с ракушками и песком по подолу. В ее серых глазах таился ураган, в голосе звучал одинокий звон колоколов на буях, крики чаек и шум декабрьского ветра, разбивающегося о прибрежные скалы. Но, думал он, если бы море было женщиной и его любовницей, он должен был бы завладетьею, потому что коллекционер должен владетьвсем тем, что любит, чтобы никто другой никогда не мог это заполучить. Сокровища нужно собирать и прятать от слепого мира, который неспособен воспринять свои фантомы. А завладев ею, он ее потеряет и никогда больше не испытает покоя, который способна подарить только она.

У него, как у собирателя, было две страсти. Он знал, что обычно людям достаточно и одной, и никогда не считал, что это делает их хуже. И все же, сколько он себя помнил, два увлечения шли с ним по жизни, дарили одинаковое удовольствие, и он не видел смысла отказываться от одного ради другого. Зачем, если он может наслаждаться двумя коллекциями и уделять им равное количество внимания. Он думал о своих пристрастиях, как о двух любовницах, ни одна из которых не могла полностью пленить его полигамное сердце. Как и море, которое не былоего любовницей, но постоянно спасало, страсти понимали, кто он, что он такое и почемуон такой, какой есть. Окажись он перед необходимостью пожертвовать одной страстью ради другой, подобное понимание стало бы невозможным. Первой страстью была обширная коллекция аммонитов, собранных на сколах морских скал и в пустынях половины земного шара. Второй были девушки, которых он убивал. Он их душил, всегда душил, потому что именно так убивает море, а море действительно убивает,и он приносил этих девушек в жертву морю, почитая праматерь мира.

Море было первым Коллекционером.

Ему никогда не приходилось объяснять свою коллекцию асфиксий, убийство девушек не очень часто является предметом коллекционирования, да и коллекция его была тайной. Но он довольно часто сталкивался с необходимостью рассказывать об аммонитах тем, кто считал себяколлекционером. Аммониты не были секретом, хотя и встречались нечасто. Рассказывать о них было практически нечего. Достаточно было сказать, что это моллюски, подкласс головоногих, родственники осьминогов, каракатиц и кальмаров, но отличаются от них наружной раковиной как единственный сохранившийся родственный вид, наутилус помпилиус. Можно было добавить, что аммониты вымерли в конце мелового периода одновременно с динозаврами, и что первая найденная окаменелость относится к девонскому периоду, но тогда пришлось бы объяснять, что такое меловой и девонский периоды. Обычно, когда ему задавали вопрос «Что такое аммонит?», он просто менял тему. Он скрывал свою коллекцию, предпочитая говорить только о геометрии древних греков или о том, как он приехал на Золотую Дугу. Аммониты, насколько он знал, довольно часто встречались в этой местности, наряду с множеством других ископаемых, но этой темы он тоже предпочитал не касаться в разговорах. Иногда он говорил о рогах Амона, египетского бога, или, если ему сильно надоедали вопросами, а он был не в настроении, ограничивался описанием аммонитов из Книги Мормона, о том, как они приняли Бога и познали мир. Он не был мормоном, конечно же, поскольку служил лишь одному божеству – морю, дарующему покой и уединение в те времена, когда он больше не мог выносить человеческого шума в голове или шумного человечества в целом.

В это туманное зимнее утро он вернулся в свой маленький дом после долгой прогулки по любимому пляжу. Ему нужно было очистить сознание. Он сделал себе чашку горячего чая «Зингер ред», добавил несколько капель меда и устроился в комнате, где на дубовых досках и в застекленных шкафах хранились лучшие экземпляры его коллекции аммонитов. Аммониты притягивали взгляд изысканными изгибами спиралей, борозд редких, неправильных форм, тысячами хрупких известняковых укрытий, которые под воздействием времени и геохимии превратились в обычный кремний или пирит или же пережили более сложную трансформацию. Он сидел за столом, пил любимый чай и время от времени заглядывался на особо любимые экземпляры – этотиз Южной Дакоты, тотс берега Волги, а вот этиприбыли к нему из Уитби. А затем его взгляд возвращался к столу, на котором лежал открытый скрипичный футляр. Алый шелк покрывал последний и, возможно, самый ценный из всех экземпляров его коллекции, чудо, которое нельзя было найти ни в одной галерее. Это был последний «камешек» в тот мост, который свяжет его коллекции, не смешивая, но соединяя их.

«Краеугольный камень, – подумал он. – Да, ты станешь краеугольным камнем».Но он знал, что скрипка была чем-то большим и должна была послужить цели, превосходящей простое объединение двух его страстей. Это будет инструмент,медиатор и связующее звено пьесы, открывающей самую суть коллекционирования. Скрипка прибыла только сегодня, была доставлена специальным курьером от бельгийского скрипичного мастера, которому коллекционер, скрепя сердце, доверил ее создание.

– Она должна быть исполнена в точностипо моей инструкции, сказал он несколько месяцев назад, когда прилетел в Хоттон, чтобы лично доставить особые материалы для создания инструмента. – Ни в коем случае не искажайте моих требований.

– Хорошо, – ответил ему мастер. – Я понимаю. Я отлично вас понимаю.

Человек, которому он доверился, бельгийский скрипичный мастер, не только не задавал лишних вопросов и не пытался выспросить, зачемтакие сложности с инструментом, но и знал кое-что об аммонитах.

– Никаких заменителей, – твердо сказал коллекционер, повторяя это, на всякий случай, уже десятый раз.

– Никаких заменителей и поддельных материалов, – ответил мастер.

– А днище должно быть…

– Я понял, – снова заверил его мастер. – У меня есть эскизы, я буду тщательно следовать вашим инструкциям.

– Колки…

– Будут в точности такими, как мы с вами договорились.

После этого коллекционер заплатил мастеру половину стоимости инструмента, вторую половину обещав отдать после доставки, и шестичасовым утренним рейсом вылетел обратно в Новую Англию. Ему оставалось только ждать, что скрипичных дел мастер на самом деле справится с заданием. На самом деле – как человек, чьи разум, сердце и многочисленные внутренние демоны находились в состоянии постоянной войны – коллекционер втайне даже желал,чтобы мастер сделалошибку, проигнорировал самые важные детали инструкций или чтобы скрипка была выполнена идеально, но потерялась при доставке, нарушив его планы. То, что задумал совершить коллекционер, было грандиозно, и он, всегда считавший себя собранным и разумным человеком, прекрасно осознавал последствия своих действий. И знал, что его ждет, если его планы станут известны кому-нибудь из обычных людей, которые понятия не имели об океане и о его потребностях. Обычный человек не видит даже фантомов из плоти и крови, хотя проходит мимо них при свете дня. Что для него древняя дань богине, которая три с лишним миллиона лет назад породила весь этот мир в процессе сложнейших хитросплетений эволюции.

Но мастер не ошибся, и винить его можно было лишь в четком соблюдении правил своего искусства и желаний клиента. Так или иначе, инструмент, который заказывал коллекционер, был готов и поблескивал перед ним в свете выставочных шкафов. Верхняя дека была сделана из ели. В дерево мастер вставил четыре маленьких аммонита – xipheroceras из юрского периода, найденных на побережье Дорсета в Лиме, Реджис – два вмонтированы сверху, два снизу. Коллекционер сам нашел эти аммониты много лет назад и с тех пор не видел более совершенного и хорошо сохранившегося образца ни на одном аукционе. Нижняя дека по традиции была выполнена из клена, грифовая накладка – из черного дерева. Головкой скрипке служил пятый аммонит, идеальная логарифмическая спираль, куда более совершенная, по мнению коллекционера, чем все, что можно вырезать из дерева. Пять аммонитов на скрипке, по его замыслу, являлись вершинами пентакля. Мастер использовал клен для днища и обечаек, но когда коллекционер перевернул инструмент, на него взглянуло изображение, тщательно скопированное с его же эскиза – большой осьминог, морской дьявол из множества легенд, переплетающий щупальца затейливым узором.

Колки и кобылка, подбородник и мостик были выточены из кости, которую коллекционер привез мастеру. На первый взгляд эта кость ничем не отличалась от слоновьих или моржовых бивней, или же, к примеру, от зубов кашалота. Помимо кости Собиратель привез высушенные кишки для пяти струн, а когда мастер возразил, что обычные стальные струны будут надежнее, эти же не выдержат испытания временем и игрой, он проговорился, что на инструменте будут играть только один раз, поэтому надежность и долговечность его не заботят. Для смычка он привез пряди волос, якобы из хвоста мерина, чудного серого животного чистейших кровей из Кентукки. Он даже заказал особую канифоль, из сока алеппской сосны, которую передал мастеру из рук в руки.

И вот, четыре долгих месяца спустя, коллекционер вознагражден за все свои усилия; к добру или к худу, но различие между настоящим инструментом и его эскизами было лишь в одном – скрипка была прекраснее, чем он представлял.

Он допил чай, помедлил, чтобы слизнуть с тонких губ оттенки вкуса гибискуса и розовых лепестков, меда и лимонника. Затем закрыл футляр и выписал последний чек бельгийскому мастеру. Коллекционер вложил чек в конверт с адресом магазина на Рю де Центр в Хоттоне. Чек отправится вместе с утренней почтой, оплатой за газ, телефон и электричество, а также письмом, написанным от руки на открытке с запахом сирени. Открытка предназначалась скрипачке из Бруклина. Закончив со счетами, коллекционер устроился за столом в галерее, положив руку на футляр. Он мечтательно улыбался, его глаза сияли при виде замечательных вещей, которые ему удалось собрать в одном месте, и от осознания того, что эти вещи принадлежат ему и никогда не окажутся в чужих руках.

Скрипачка тоже не написала бы этой истории. Слова тяжело ей давались. Иногда ей казалось, что она даже мыслит не словами, а исключительно нотами. Открытку с запахом сирени она перечитала несколько раз, а затем сделала все так, как предлагал текст, потому что иного выхода просто не видела. Она купила билет и на следующий день уже сидела в поезде, который шел через Коннектикут, Род-Айленд и Массачусетс до маленького городка на скалистом берегу моря. Она никогда не любила море, оно казалось ей отвратительной, неразрешимой загадкой, мало чем отличающейся от смерти. Скрипачка не переносила вкуса рыбы, лобстеров, кальмаров, даже запах океана казался ей отвратительным, напоминал вонь канализации. Ей часто снилось, что она тонет и мелкие подводные твари с глазами черными, как ночь, поднимаются к ней из бездны, чтобы утащить за собой в темные долины покрытого илом дна или к руинам древних затонувших городов. Но это были толькосны, они не могли причинить настоящего вреда. К тому же она прожила достаточно, чтобы знать: в мире есть вещи и пострашнее моря.