Текст книги "Черешенки"

Автор книги: Бадри Горицавия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Прости меня, брат, не сдержал я своего слова. Выходит так, я…

– Да ладно, ладно, Бадри, ты чего?! Что за ерунда! – перебил меня Юрка. – Просто мне вспомнилось, и всё.

Но и я его тоже не стал до конца выслушивать:

– Нет, не ерунда. Совсем даже не ерунда. Давай вот что сделаем. Сейчас нальём, и выпьем, и дадим друг-другу слово, что на следующий год ты приезжаешь ко мне в гости, в Грузию, а я тебе там вручу дописанную книгу. Или не книгу, а что там получится, не мне об этом придётся судить, но я закончу на бумаге начатую историю. И не смей мне возражать!

– Тихо-тихо, – Юрка накрыл ладонью сверху мой кулак, который только что громко ударил по столу.

Спустя неделю я был уже в Поти. Всю дорогу из аэропорта, скованный уже двойным обещанием (всё-таки это было не просто вино), я только и думал, что о ней: «Не выкинули ли её случайно во время позапрошлогоднего капитального ремонта нашего семейного дома?» Я дал слово. Нарушать его – не в моих правилах.

Нет, цела! Мама. Ах, мамы-мамы, вообще все мамы! Только вы так умеете всё хранить! Я нашёл свою зелёную тетрадь в картонной коробке из-под видеомагнитофона, вместе с моими школьными тетрадями времён начальных классов и всеми восемью дневниками – именно столько лет я проучился в школе. Заботливая мама моя Нино позаботилась не только о настоящем и будущем, но и о давно минувшем.

Тетрадь раскрыта на листе «Черешенки», красная ручка, для того чтобы править, наготове, синяя тоже.

Итак, как ты, Юрка, там говорил? «Главное – найти нужный образ…»

1-й образ. Мотоцикл с коляской

Еду к бабушке. Хотя у меня было две бабушки и к тому же ещё один дедушка, но я всё равно говорил именно так: «Еду к бабушке», как будто она у меня была только одна. Всем так говорил и особенно по субботам. Вот и Петрову с большим сожалением пришлось это сказать. Вообще-то зовут его Серёга, но так уж повелось, что между собой мы называли его только по фамилии. И не было тут никакого злого умысла или знака неуважения. Просто он не имел прозвища – маленький такой недостаток, только и всего. Так выходило, что фамилия и являлась его прозвищем. А как без прозвища? Нет, без него мальчишкам никак нельзя. Как в лесу среди похожих деревьев легко потеряться, так и в одинаковых именах нетрудно запутаться. Каждый должен иметь и имел своё личное прозвище. У кого-то их было даже несколько. Богачи! А иначе был бы бардак, не понять ничего. Взять тех же Серёг. Их так много, Серёг этих самых, и как в них разобраться, если у них прозвищ нет? Трудно – жуть. Вот и вступали в силу проверенные временем уличные ориентиры. Серёги, Сашки, Лёхи, Юрки, Андрюхи… да вообще все обязательно переименовывались, а вернее, получали дополнительные имена – для удобства, для форсу, потому что так было заведено. Кем и когда, правда, не известно. Да и сама история получения такого имени зачастую размывалась до полного забытья, и не вспомнить уже было, почему именно так, а не иначе кого-то прозвали. Кому-то не везло, ему не доставалось никакого прозвища, и его называли между собой лишь по фамилии. Так было, да и будет так всегда у мальчишек на улице. Вот и мне, как и Петрову, не повезло. Правда, меня звали не по фамилии, а просто – Юрка, Юрец, Юрок. Не было в нашей большой компании больше никого с таким именем – вот и всё объяснение.

Вот все мои знакомые Серёги: Сева, Пелёдик-младший, Медведь, Заяц, уже знакомый вам Петров, ещё двое «беспрозвищных» – Серёга Кралин и Серёга Савенков, и Сухарь из частного сектора.

Петров, несмотря на свой «недостаток» (ну не хотела улица давать ему второе имя, и всё тут), был моим близким другом. Он жил на одной со мной улице, через два дома. У него не было братьев и сестёр. Он был один ребёнок в семье, зато родителей у него было двое, как и должно быть. Как же это здорово, когда у тебя есть и мама, и папа! Родители Серёги были обыкновенными, в космос из них никто не летал, на «Волге» тоже из них никто не ездил. Они были одинаковы в своей простоте, но не в своей внешности. Очень уж смешно смотрелись они, когда находились рядом. Отец на полторы головы ниже мамы и щуплый, как комарик. Маленький такой человечек, тихий и частенько совсем немного пьяненький. У мамы Серёги, немногословной грузной женщины, что-то было не так с ногами. Она зачем-то постоянно носила на них серые толстые бинты. Рано утром уходила на работу с туго забинтованными до колен голенями, а вечером возвращалась, и бинты уже были сильно расслаблены, а то и вовсе сняты. Тогда видны были её вспученные бурыми буграми вены.

– Юрец, гулять пойдёшь? – Петров держал в руке свежесломленную от какого-то дерева ветку.

«Для «баночек» палка», – догадался я.

– Что, в «баночки» пойдёте играть?

– Н-н-ну да. Щас Л-л-лавреша ещё сюда подойдёт. Мурый с Храмовым уже ушли, – он сильно заикался на согласных «н» и «л».

– На «точке» будете играть?

– Н-н-ну да. Мурый уже там. А мне сказал: «Сходи за Юрцом». Я ему говорю: «Сегодня суббота, он к бабке поедет». А он говорит: «Может, не поедет, сходи». Ты же поедешь, да?

После каждого предложения он громко шмыгал носом. Простыл, наверное. А ещё, говоря со мной, Петров совсем на меня не смотрел, всё его внимание занимала ветка. Он деловито превращал её в классную биту для нашей общей любимой игры. Старательно обламывал тоненькие веточки и снимал длинными лентами нежную кору. Кидал всё себе под ноги.

– Да, – вздохнул я совсем не по-детски, – еду к бабушке.

Именно сегодня мне не хотелось никуда ехать. Про намеченную на этот день игру я ещё с вечера знал, а сегодня как раз погода это позволяла. До этого почти всю неделю лили дожди и почему-то как раз к вечеру, когда мы уже были дома, и мы с досадой смотрели в мокрые оконные стёкла, с неохотой делая за столом домашку. Сегодняшнее утро было замечательное вдвойне – от того, что не надо было идти в школу.

– Н-н-ну да, вижу, – он кинул взгляд на две матерчатые сумки, плотно набитые буханками чёрного и белого хлеба, которые стояли у моих ног. Я их охранял, пока отец выкатывал из сарая наш мотоцикл. – Жалко. Я же говорил Мурому. А он: «Давай, сходи за Юрцом…» – пробубнил Петров, явно выставляя напоказ свою догадливость и неразумность нашего друга Мурого.

– Да, жалко.

– Что ж ты сумки в пыль поставил, я их только постирала! – это мама моя. Вышла из дома в своём коричневом плащике и синем спортивном костюме под ним. Она всегда ездила к бабушке в этом спортивном костюме – он тёплый.

– Здрасьте, тёть Нин, – поздоровался с моей мамой Петров.

– Здрасьте. И чего ты тут напоросячил, Серёжа?! – ответила ему она, грозно насупив брови и начав оббивать пыль со дна сумок.

Петров, стянув с ветки последний лоскуток коры, громко втянул соплю носом.

– Н-н-ну ладно, Юрец, пойду я, – и пошёл. В левой руке – белая палка со снятой корой, в правой – та самая кора. Убрался за собой Серёжа.

– Я завтра приеду. Вечером, – уже вдогонку крикнул я ему, снабдив свои слова интонацией одновременно надежды и сожаления.

– Я знаю, – палка со свистом срубила пару листков с ветки росшей за палисадником вишни.

В Черешенках везде росли вишни. Кто их здесь сажал и когда – наверное, никому это не было известно. Очень много вишнёвых деревьев – чьих-то и совсем ничьих. Навстречу Петрову шёл Лавреша. Его высокую, грузную фигуру трудно было не заметить. Он тоже нёс в руках палку. Толстый дрын, вернее, как всегда. Я махнул ему рукой, а потом пожал плечами: уезжаю, мол.

– Дрын-дын-дын…

Я аж вздрогнул! Это отец завёл наш мотоцикл и стоял рядом с ним, вытирая свои руки об грязную тряпицу. Запахло бензином и дымом. Хороший запах, он мне нравился. Отец очень любил наш мотоцикл. Да и мы тоже любили – я и мама. «Иж Юпитер» небесно-голубого цвета. С коляской! Я помню, мама как-то несколько вечеров сидела допоздна за ручной швейной машинкой, что-то шила из очень плотной ткани военного цвета. Что шила – не говорила. Отвечала лишь, загадочно улыбаясь: «Секрет», – и прикладывала к губам указательный палец в железном напёрстке. Потом отец уже добавил свою долю загадочности. Он приволок откуда-то две длинные алюминиевые трубки и зачем-то гнул их дугой в сарае, пилил ножовкой по металлу, плющил концы и сверлил в них ручной дрелью дырки. Он тоже мне не прояснил, что делает и для чего. Лишь буркнул совсем не злобно: «Узнаешь».

И я действительно узнал. Такой день настал очень скоро, и мне не пришлось долго вязнуть в болоте неизвестности. Секрет раскрылся осенью, субботним утром – как раз когда мы обязательно уезжали к бабушке в деревню. Я сошёл с крыльца нашей квартиры и направился к сараю. Начинался (вернее, продолжился) на короткое время прекратившийся дождик – мелкий, холодный, безумно противный. Я натянул капюшон своей куртёнки и поёжился: ехать куда-либо в такую нехорошую погоду, да ещё на мотоцикле, хоть я его и любил, мне совсем не хотелось. Я сильно капризничал, когда одевался, но не так, как маленькие дети, а по-другому, как уже не маленькие – без слёз и истерик, с добавлением к сотне раз повторяемому «не хочу» веских (как мне тогда казалось) аргументов.

Мама в ответ делала сочувственный вид и улыбалась:

– Ну ты же понимаешь, они нас будут ждать, – это она про бабушек и дедушку. – Мы им обещали, что приедем. И хлеб им купили. Как они без хлеба-то?

Я же ей на это объяснял, что они увидят дождь и догадаются, что мы не приедем, и что бабушка испечёт пироги, ведь она их любит печь, и хлеб им тогда не понадобится.

Но мама ещё добрее улыбалась мне и вкрадчиво говорила:

– Одевайся, сынок. Отец нас уже заждался совсем на улице.

И вот я на улице, под осенним дождём, сердитый, в руках холщовая сумка с пустыми стеклянными банками из-под бабушкиных закруток. Стою у нашего мотоцикла, втянув в неудовольствии голову в плечи, и смотрю на него. Смотрю-смотрю… А потом кричу, как сумасшедший или как самый счастливейший человек на свете:

– У-р-р-а-а!!! – и банки в сумке звонко стукаются друг об дружку.

Коляска нашего «ижака», в которой я всегда ездил, чудесным образом заимела себе крышу! Шикарный, туго натянутый купол из той самой маминой «секретной» ткани военного цвета возвышался над ней.

– Тихо-тихо. Банки не побей. А-то нам мать всыплет за них знаешь как! Давай, полезай в свою кабину, – сказал смеющийся отец и откинул наверх квадрат брезента сбоку купола.

Дверца в мою «кабину»! И я залезаю в неё, и странное, не знакомое чувство охватывает меня. Сколько раз я уже сидел в коляске нашего мотоцикла, в этом знакомом потёртом кресле? Сто, двести, пятьсот раз? Но в тот момент у меня было явственное ощущение, что это впервые. «Моя кабина! Кабина моего самолёта! Нет, кабина моего танка! Или кабина моего…» Мысли, мысли, мысли… Моё сошедшее с ума от радости воображение разыгралось не на шутку. Я уже был не здесь. В небесных просторах, среди танкового сражения, в подводной лодке в пучине океана, но только не здесь. Отец поставил мне на колени сумку с банками и сбросил сверху брезент. Внутри стало темнее, и мои восторженные ощущения ещё больше обострились. Передо мной было лобовое стекло, с широкой полосой брезента по краю, сморщенного в торце, как верх трусов, из-за вшитой туда резинки. Стекло служило передней аркой, на которую натягивалась ткань. И ещё было две арки. Одна, что побольше, – прямо надо мной, а другая, вдвое меньше, – сзади меня, за сиденьем. Обе они были сделаны из тех самых алюминиевых трубок, над которыми колдовал в сарае отец. По бокам мне ничего не было видно, только впереди. Только вперёд! Необычное ощущение. Я сидел и не дышал. Ждал в нетерпении, исполненный сказочного предвкушения, когда же мы поедем.

– Юрик! Ну как ты там? Хорошо? – это мама стояла впереди коляски в своём спортивном костюме, плащике и в уже надетом на голову мотоциклетном шлеме с пластмассовым козырьком на кнопках. У меня такой же, кстати, и у отца тоже. Она махала мне рукой и улыбалась. Мокрые полосы от скатывавшихся вниз по стеклу капель дождя размывали её образ.

– Хорошо, – тихо-тихо и как-то протяжно произнёс я, скорее больше себе самому, и она не расслышала.

– Что говоришь?

– Хорошо! – уже громче, бодрее и убедительнее повторил я и подумал: «Какое же хорошее слово «хорошо». В нём целых три буквы «о».

В дверцу ко мне просунулась мамина рука с двумя хлебными сумками и аккуратно поставила мне их в ноги, чтобы они мне не мешали. Потом внутри оказалось её красивое, в капельках дождя лицо. Она сказала, чтобы я крепче держал банки, а то бабушки нам зададут, и поцеловала меня.

– Дрын-дын-дын… – мотор завёлся, и я поехал. Поплыл. Полетел… К бабушке.

Ох уж этот детский, незрелый, слепой, неосмысленный эгоизм! Только спустя время приходит ясное понимание всего умопомрачительного размаха родительской любви, и сердце рассыпается на части благодарственными осколками. Бывает, что эти осколки зеркальными отражениями доносят свою запоздалую благодарность до адресата, но случается, что они своими острыми краями впиваются в болезненное тело совести, не застав в родительском доме уже никого. Сколько раз, вылезая из своей уютной, тёплой и сухой кабины, я видел своих уставших отца и мать, мокрых насквозь, забрызганных грязью, промёрзших, но таких счастливых – от того лишь, что я надёжно ограждён от их доли. Конечно, я был им благодарен и тогда, но по-настоящему – лишь спустя много времени. Когда сам вдоволь напачкался, намёрзся, нахлебался.

Последний абзац – банальность? Возможно. Даже, скорее всего, да. Но случись такое и неведомой силой моей оголённой фантазии перевоплотись эта банальность в кусок сливочного масла, я бы каждое утро намазывал им свой кусок хлеба толстенным слоем. Это точно.

2-й образ. «Монгол Шуудан»

Я сидел у дома на корточках. Был босиком, и накалившийся от полуденного солнца бетон жарил мои ступни. Но мне было приятно это ощущение. Когда выскакиваешь без обуви летом на улицу из скучной прохлады дома, и тебя окатывает волной загустевшего от июльской жары воздуха, аж дух захватывает поначалу! А через секунду ты уже скачешь, как перепуганный пленённый кузнечик в стеклянной банке, накрытой ладонью. С ноги на ногу, с ноги на ногу. Смеёшься и щуришься от яркого нового солнца. В детстве оно каждый день новое. Потом то ли кожа ступней привыкает к поначалу такому невыносимому жару, то ли каким-то способом она начинает вбирать в себя столько тепла, сколько сможет вытерпеть. А куда тогда девается остальное тепло? Непонятно мне совсем было это. Я сидел в одних трусах, без майки и долбил ивовой веточкой по муравьям. Было у нас такое нехитрое занятие – долбить по муравьям. Причём оно как-то вполне себе успешно уживалось с другим, также не особо замысловатым занятием – кормить муравьёв. Кормёжка и долбёжка чередовали друг друга в не установленном никем и ничем порядке. Что там срабатывало в мальчишеской голове, что внутри переливалось или пересыпалось одно в другое? Неизвестно. Но что-то такое обязательно происходило, ведь мы точно знали, чем именно нам в определённое время хотелось заниматься. Отломать от ивы или вишни тонкую, гибкую ветку или начать ловить мух, и лучше, конечно, зелёных, жирных. Если мух было ловить лень, а долбить муравьёв тоже не хотелось, тогда приходилось их кормить сахаром. Юркая маленькая ладонь то и дело тайно ныряла в большой мешок, стоящий в коридоре. Родители всегда, и не только мои, покупали сахар сразу целым мешком. Как только его содержимое убывало наполовину, мама объявляла об этом отцу, и он вскоре затаскивал в коридор новый мешок – полный. Часто я ему помогал, мы с ним ездили за сахаром на мотоцикле и вместе тащили тяжёлый мешок с крупным трафаретным словом «сахар» и какими-то печатями на пухлых, плотно набитых боках – сначала из магазина к коляске, потом из неё затаскивали в дом. Мне это занятие очень нравилось из-за того, что отец меня всегда благодарил и называл силачом. А ещё мне нравилось отцовским раскладным ножиком вспарывать верхушку нового мешка. Я даже ждал этого замечательного момента, в нетерпении проверяя, не закончился ли сахар в старом. И когда, не усмотрев, пропускал драгоценный для меня момент, и новый мешок начинала мама (отец мне сказал бы), сильно обижался. А она никак не могла понять этой моей обиды.

– Экая беда – мешок не разрезал, – в полном недоумении говорила она и качала головой в бигуди.

Ещё мной была замечена одна необъяснимая странность. Сахар в мешке пах, а когда им наполняли нашу фаянсовую сахарницу, разрисованную по кругу ярко-жёлтыми подсолнухами, уже не имел абсолютно никакого запаха. Совсем. Я раз шесть, наверное, бегал в какой-то из вечеров из кухни в коридор и из коридора на кухню. Всё нюхал, нюхал, нюхал. Не пах он, и всё тут, в сахарнице, хотя тот же самый сахар, а не какой-то другой, в мешке издавал очень густой, сладковатый аромат с еле уловимой ноткой влажной мешковины. Это для меня так и осталось навсегда необъяснимым. Мама на моё «Почему так?» отвечала, совсем не задумываясь: «Не знаю». Отец тоже. И тогда к моему удивлению примешивалось жгучее непонимание: «Почему их это совсем не заботит?»

Я черпал слегка желтоватый сахарный песок и отправлял его в имеющийся карман, чаще всего в задний, что на трениках с лямками (самые тогда ходовые штанцы). Очень часто потом мама ругалась, перед стиркой выворачивая все карманы на всех семейных нарядах с обязательной методичностью. Мои, как всегда, были слипшимися. Словно специально кто-то зачем-то их заклеил. Сладкие остатки от муравьиной кормёжки в процессе пребывания в моих карманах, под воздействием жары, воды и пота превращались в липкий сироп, который потом засыхал и, как очень даже неплохой клей, склеивал карманы вместе с их содержимым. И нередко там, в пещерах карманов, было погребено целое уличное богатство: дюжина копеечек, а то и пара десятков, алюминиевые шпонки для рогатки, гладкий морской камешек, огрызок химического карандаша, кусочек уже жёваного битума, какая-то красивая целлофанка с надписью на иностранном языке, цветные стёклышки из разбитой трубы калейдоскопа… Иногда там обнаруживались карты, за которые мне вдвойне влетало, и много чего ещё особо ценного. Мама с большим трудом выковыривала всё это моё, как она называла, «барахло» и небрежно кидала на пол. Наши ценности в этом вопросе с ней не сходились вовсе. Я, конечно же, сетовал на себя, если что-то не удавалось спасти: от сладкого клея многое приходило в негодность. Так, однажды по собственной безответственной глупости я даже лишился настоящего сокровища – негашёной марки «Монгол Шуудан», где был изображён всадник с плёткой в длинном зелёном халате на коне, задравшем почему-то не передние, а задние ноги. Эх…

Муравьи сахар любили очень. Не знаю, может быть, даже больше, чем мухи. Я доставал его маленькими щепотками из кармана и бросал им на бетон перед домом. Они дружно налетали на него, каждый хватая своими цепкими клешнями по малюсенькому кристаллику, и быстро всё растаскивали. Тащили всё в одну сторону – в палисадник, под кусты разросшейся сирени. Там они ныряли в свои норки. Я давно изучил их маршрут. А ещё из тех норок время от времени выползали другие муравьи, покрупнее и с крылышками. Но странно, они совсем не летали, а так же ползали, как и бескрылые. Мы их называли почему-то королевами. Может, потому, что они казались нам такими ленивыми, что не могли даже пользоваться своими крыльями. А ещё они никогда сами не бегали за сахаром. Остальные муравьи им его подносили. Конечно, королевы.

В тот день я муравьёв не кормил. Я по ним долбил. Несильными хлёсткими ударами отправлял их на тот свет. Да, пожалуй, о «том свете» я и не задумывался совсем в том возрасте. Просто хлестал по бедным мурашам сверху вниз ивовым прутиком, и всё. Мне было интересно другое: как они, муравьи, выносят с поля боя своих товарищей. Ах, до чего же смелыми и дружными были эти малявки! Ни одного не оставляли в беде. Они как-то безмолвно умудрялись оповещать об опасности весь свой муравейник, и уже несчётное количество маленьких храбрецов неслось на выручку. И чем интенсивнее я долбил веткой, тем больше их становилось. Они меня восхищали! Наглядный урок мужества и настоящей дружбы от самой природы, преподнесённый маленькому мальчишке его же неосмысленным поступком.

– Что делаешь?

Я поднял голову, не прекращая своё занятие. Это был Славик Боков, он же Бокаша. Он жил в соседнем бараке и учился в одной со мной школе, только в параллельном классе. Стоял в своих старых сандалиях, на два-три размера больше, чем надо бы, тоже без майки, но в штанах – синих трениках с лямками внизу (как положено). Он очень аппетитно жевал горбушку чёрного хлеба, сверху обильно намазанную густой оранжево-жёлтой икрой из баклажанов.

– Ты что, гулять вышел? – спросил я, его же вопрос бесцеремонно оставив без ответа. Да и не нужен ему был никакой ответ. Он и так всё прекрасно видел. Всё мною устроенное муравьиное сражение на бетоне.

Бокаша уже сидел рядом со мной, но не на корточках. Плюхнулся прямо задницей на горячий бетон и продолжал жевать свой хлеб с икрой.

– Не, щас не пойду гулять. Не могу. Батя дрова скоро привезёт, разгружать надо будет. Сидим с мамашей – ждём.

Дрова в Черешенках – это отдельная история. Дрова и уголь. Трудно было достать и то, и другое, а они были ох как нужны для наших «картонных» домиков. Чем-чем, а топором черешенские дети обучались владеть чуть ли не раньше ложки. Сарай всегда должен быть забит дубовыми и берёзовыми поленьями. Закон.

– Так у него же самосвал. Зачем разгружать? Подъедет и сам высыплет куда надо.

Бокаша глубоко, сожалеюще вздохнул:

– Он не на своём ЗИЛу привезёт, а на батином Пелёдика драндулете.

Отец Серёги Пелёдова возил людей на ГАЗ-66 с будкой.

– А что батькова машина, сломалась?

– Нет, не сломалась. Он что-то объяснял там мамаше, но я ничего не понял. Замены-подмены.

– Понятно, – сказал я. Хотя ничего понятного не было. Я долбил по муравьям.

Солнце уже ощутимо нажгло макушку. «Надо бы кепку сегодня надеть», – подумал я. Мысли в голове были грузными, как объевшиеся сочной травы коровы, к ногам которых ещё к тому же привязали по гире. Это всё жара. Лень даже было хватать этих медленно плывущих коров и превращать их в слова.

– Будешь? – Бокаша протягивал мне свой бутерброд.

– Давай, – сказал я.

Он ещё два раза откусил от него, широко раскрывая рот, и протянул мне:

– Добивай.

Я уже не долблю по муравьям, ветку закинул в кусты к королевам. Сижу тоже на заднице рядом со своим другом и ем его хлеб. Вкусно.

– Мамаша вчера четыре банки принесла, – с плотно набитым ртом говорит мне Бокаша. Я с трудом понимаю сказанное. Это он про баклажанную икру.