Текст книги "Черешенки"

Автор книги: Бадри Горицавия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Бадри Горицавия
Черешенки

Повесть о другом детстве для ставших другими взрослых посвящается моему самому первому читателю Александру Сыроваткину и двум матерям-тёзкам Нине и Нино.

Благодарности:

Моей нежеланной спутнице – депрессии, за то, что именно в самые её тёмные часы писались самые светлые страницы.

Воронкову Ю.А. – за вышвыривание за забор, не ставшего нужным «кота», что в свою очередь помогло этому самому «коту» дописать данную повесть.

Б.Н. – за протянутую руку дружбы в очень тяжёлые моменты.

Девятому мая 2019.

«Жареными, варёными, с солью или без соли, да хоть сырыми можете сожрать друг друга. Об одном прошу: ни за что на свете только не отбирайте у детей их детство».

(Чья-то кричащая душа)

«Дайте детству созреть в детях».

(Жан-Жак Руссо)

От автора

Не обойтись без вопросов. Что именно было там самым замечательным? Сам факт, что всё происходило впервые, пробовалось на зубок. Ведь, к примеру всегда так приятно и сладко спать на новом постельном белье.

Детство… Безусловно его сеанс закончен. Для меня. Для тебя. Может быть, лишь для некоторых едва повзрослевших счастливцев ещё ползут по экрану титры и звучит финальная песня, но цветная картинка пропала и для них. Что же связывает нас с тем временем, с ещё недавно или давно уже прожитым? За счёт чего мы с ним всё-таки можем соприкасаться?

Есть такой персональный мост. Он перекинут через реку памяти, на тот берег, где твои Черешенки. Они есть у каждого. И у каждого они – свои. Мост – в них ворота. И снова вопросы. Стоит ли переходить по этому мосту? Может это всё – пустое? Так ли нужно ли чесать там, где чешется, а тем более – там, где не беспокоит? Неужели все воспоминания – лишь оазис, не способный утолить жажду? Есть ли смысл тратить на них драгоценные, невозвратные минуты настоящего? Ну разве что лишь ради особенной "косметической" процедуры… Ведь нужно стараться разглаживать морщины не только на коже, но и на собственной душе. Если уж и возвращаться с пользой в своё прошлое, то только за этим.

Приятного путешествия. Лёгкого перехода тебе через свой личный "Красный мост". Погости и возвращайся.

В начале

В начале были барбариски. «Черешенки» написались именно из-за них. Да-да, именно из-за обычных, тех самых конфет-сосалок под названием «Барбарис». Когда я зашёл в продуктовый магазин за чем-то, мне вдруг ужасно их захотелось – так призывно они лежали на полке в прозрачных пакетиках, красуясь своими знакомыми обёртками. (Это был первый укольчик памяти. Визуальный.) И я их купил. Ещё стоя в очереди на кассу, я не утерпел – надорвал упаковку и запустил в рот одну конфету. «Давненько что-то я ими не баловался… Давненько. Какой же вкус знакомый!» (Второй укольчик памяти. Вкусовой.) Я покинул магазин, и прямо на ступенях его порога меня настиг третий укол. Сыворотка памяти заработала в полную мощь. В голове возродились такие образы, которые, думалось мне, уже давно стёрты окончательно в моём мозгу. Да мне вообще они не вспоминались. И всё, опять же, из-за барбариски. Из-за рассосанной барбариски, упавшей на пыльную ступеньку. Мне кто-то позвонил тогда по мобильному, я стал с ним (кем-то) разговаривать, вот она и вывалилась у меня изо рта. Упала и упала. Но тут я совершил такое действие, которое совсем не свойственно приличному взрослому мужчине. Я поднял конфету и, нисколько не сомневаясь, отправил её обратно в свой рот. (Есть третий укольчик! Действие.) Что несвойственно взрослому и приличному, то не зазорно юному и искреннему. Я вдруг почувствовал себя мальчишкой – тем, которым был когда-то. На какую-то короткую минуту, но эта минута была дороже целого года. Вместе с песком, слизанным с барбариски, я словно сплюнул что-то чуждое и совсем мне не нужное. Я словно освободился от лишнего груза. Опять же – как жаль! – только лишь на минуту и не покидая порога магазина…

Первая глава. Земляничная поляна

«Дикая земляника. Кажется, я становлюсь сентиментальным, а может быть, я просто устал и впадаю в некоторую меланхолию… Что тут такого, когда человек невольно предаётся воспоминаниям о тех местах, где он играл ребёнком. Не знаю, как это произошло, но ясные краски дня сменились ещё более отчётливыми образами, вставшими из памяти и явившимися перед моими глазами так живо, будто я наблюдал реальные события…»

Мои воспоминания (вернее, воспоминания моего русского друга) связаны совсем с другой ягодой. Но если одному очень известному шведу[1]1
  Речь об Ингмаре Бергмане.


[Закрыть] удалось оживить давно минувшие моменты, вернуть им живой аромат и умудриться раскрасить их яркими красками, совсем при этом не прибегая к цветной палитре, так почему то же самое не может совершить никому не известный мегрел. Я не ставлю знака вопроса, потому как вопроса никакого и нету, нет надобности мне его задавать. Просто хочется искренне верить, облачившись, как в латы, железной надеждой, что он (тот самый мегрел, то есть я) тоже может, что никого ещё не подводила эта неразлучная (если она неразлучная) троица – Вера, Надежда, Любовь, – а я ведь действительно очень полюбил Черешенки Юркиного детства. Да и известность здесь совсем ни при чём.

Ягоды достаточно выспели, они даже уже сорваны. Мне остаётся лишь сварить из них такое варенье, вкусив которое в будущем, внутренний взор не будет поспевать за всплывающими образами, а язык будет то и дело обманываться в их оазисной реальности и путать прошлое с настоящим, рассказывая историю Черешенок то от лица мальчишки, то от взрослого лица, но по сути – того же самого мальчишки. И будет там очень много «почему-то» и «зачем-то», как и положено в любом любознательном детстве.

Во всяком случае, я попробую сварить это варенье, а уж вам судить после, какой из меня словесный повар. Одно знаю точно: что, пригубив даже всего лишь ложечку, вы обязательно почувствуете давний, очень знакомый вкус, который ничем перебить невозможно. Это вкус того самого «тянучего» времени, когда кажущаяся сложность окружающего мира совсем не пугала; её замысловатое, порой таинственное величие словно бы разваливалось перед логикой широко раскрывшего глаза юного человечка. А логика эта до того проста и от того так пугающе разрушительна для сотканного из сомнений и страхов взрослого сознания.

«Видеть. Удивляться. Радоваться». Даже в самый ненастный день повзрослевшие глаза с потухшими внутри искрами от некогда день и ночь горящих бенгальских огней приобретают странную способность недоверчиво щуриться, будь перед ними хоть слон с павлиньей головой, хоть фиолетовый рассвет, отражающийся на зелёном снегу. Большинство из нас останавливается на «Видеть», мало кто дотягивает до «Удивляться», а о «Радоваться» говорить – всё равно что о вымерших динозаврах всерьёз рассказывать.

Радостная любознательность детства, ты куда исчезаешь потом? Во что превращаешься?

Вторая глава, она же последняя (далее – только образы). Давид Башмачник, «щука» и лысый попугай

Наверное, Давиду было всего десять, когда я в первый раз услышал от него, чем он мечтает заниматься, став взрослым. Непостижимо ясная и очень ранняя личностная определённость своего жизненного призвания. Да, ясная, абсолютно, потому как это не было просто туманной мечтой. В его словах чувствовалась кристальная уверенность, что именно так и будет.

Точно, не больше десяти лет ему тогда было. Он переехал с семьёй в Поти из столицы, когда я третий год учился в школе. Как раз в ту же школу и определила его мама, и он попал в мой класс. Надо сказать, что мама и была вся его семья. Что-то у неё не заладилось с отцом Давида, и она вынуждена была покинуть Тбилиси и вернуться на свою малую родину. Единственный сын её поехал вместе с ней.

С первой же недели нашего знакомства Давид стал моим другом. Постепенно это звание обросло важным и более ответственным значением – «лучший». Со своей стороны и Давид увидел во мне братскую душу. Бадри и Давид из 3-го «А». Именно тогда был заложен наипрочнейший фундамент нашей тридцатилетней дружбы. Теперь нам ровнёхонько по сорок. Я на широкую ногу отметил летом свой юбилей в родном Поти, снял на сутки целый маленький отель с рестораном и большой летней верандой на берегу моря для ста сорока четырёх гостей (именно столько их пришло, хотя планировалось меньше). Давид, полная противоположность мне, даже телефон отключил и уехал один на рыбалку, чтобы в день своего рождения в его уши не залетело ни чьё поздравление. Давид жутко суеверный. Всегда такой был, таким и остался. Помнится, мы только-только начали обживаться в своём четвёртом десятилетии, а он уже всем объявил, что «сорокет» праздновать ни за что не будет, потому как примета плохая. Пролетели десять лет со свистом, и он сдержал своё обещание. А кто бы сомневался? Слово Давида имело прочность алмаза, я уж это точно знал. Тогда, в школе, когда мы ещё едва успели узнать друг друга, разговорившись, я спросил его:

– А кем ты мечтаешь быть, когда вырастешь?

Он, не задумываясь, ответил:

– Я буду продавать людям ботинки.

Все, кто тогда слышал его ответ, засмеялись, и я тоже. Ведь все мы были будущими лётчиками, моряками, космонавтами, на худой конец таксистами. А тут на тебе, Давид – башмачник. Так и прилипло к нему это прозвище.

И вот прошло целых тридцать лет. Полжизни он уже живёт в России, в большом городе на берегу Волги.

В тот день мой друг открывал свой уже четвёртый в Самаре магазин обуви. Мы сидели как раз напротив него, в уютном ресторанчике «Садко», и отмечали открытие. Долго уже там сидели и очень даже хорошо. Давид то и дело смотрел в окно. В нём, на той стороне широкого проспекта, красовалась новёхонькая вывеска «ДАВИД БАШМАЧНИК». Его сеть обувных.

А вчера мы отмечали у него дома мой приезд. Я всё-таки привёз для него подарок к его юбилею, и он его принял.

– После даты – можно, – сказал он, хитро улыбнулся и обнял меня. Тяжёлая картонная коробка, перевязанная крест-накрест толстой пеньковой верёвкой, легла ему на руки.

Он, не сумев сразу справиться с замысловатым узлом, потянулся было за ножом. Но я его остановил:

– Нет, нет, Давид, так не пойдёт. Руками, только руками. Неужели ты позабыл со своими ботинками все узлы старого Або?

– Ну хорошо, – сказал Давид, потёр лоб обеими ладонями и принялся вертеть во все стороны верёвочные концы. Я видел, хорошо видел, как на секунду потускнели его глаза, когда я произнёс имя старого Або, словно они обратили взгляд свой внутрь себя. Я знал, что они в этот момент увидели. Я был просто в этом уверен. То далёкое прошлое, Поти нашего детства.

Они снова увидели большой маяк и его смотрителя дядю Або. Мы называли его старым Або, но тогда для нас все были старыми, кому было больше сорока лет. А может, мы его так называли из-за того, что он сам звал себя старым моряком.

У дяди Або был молодой помощник, который нас вечно гонял с «территории». Мы его за это не любили, вечно он важничал и орал в свой жестяной рупор:

– Вам не положено находиться на территории. Брысь отсюда!

Мы убегали, но совсем недалеко. Прятались в кустах и ждали, когда старый Або спустится с маяка и сядет в беседке покурить. Если бы мы это не знали, то и не ждали бы никого. И он спускался. Всегда.

Тогда-то мы окрикивали его:

– Дядя Або! Дядя Або!

Он неизменно махал нам рукой, и мы быстро подбегали к беседке и садились кружком у внешней стороны её стенки, чтобы с маяка нас не было видно. Но молодой помощник всё равно много раз замечал нас, на то он и молодой, и сверху раздавался его трубный голос:

– Або Ростомович, вы нарушаете инструкции.

Вредный помощник, конечно же, видел, что мы с ведома дяди Або находимся на его чёртовой «территории» и что тот премило с нами о чём-то каждый раз беседует, перегнувшись через стенку беседки. Это мы называли молодого помощником, но на самом деле он являлся начальником маяка, что нами ни в какую признаваться не желалось. Для нас дядя Або был главным.

Всю нашу мальчишескую стаю дядя Або весело называл секлёй:

– Ну давай, секля, разбегайся по-быстрому, засекли вас. А то сейчас начальник сеточку-то на вас поднабросит.

Но когда с маяка не раздавалось жестяного возгласа насчёт нарушаемых каких-то там инструкций, дядя Або говорил нам:

– Ну что, секля, узлы вязать будем?

И мы хором отвечали ему:

– Будем, будем.

– Ну тогда давай сюда поплотнее, чтобы всё видели, и голову чтоб из садка никто не высовывал. Ясно, секля?

– Ясно, ясно, – снова твердили мы и вручали дяде Або принесённые с собой куски верёвок.

И тут начиналось настоящее волшебство. Вязались морские узлы: сложные, очень сложные, «совершенно секретные». Мы наблюдали и учились, раскрыв рты, как ловко и быстро большие и сильные руки нашего любимого смотрителя маяка колдуют с концами верёвок. А вместе с узлами вязались и удивительные рассказы старого Або о морских путешествиях, о разных странах, об удивительных рыбах и животных. Рассказы эти были расцвечены разными красками, они гремели и бурлили, и даже как будто наяву издавали запахи. Их можно было, как казалось, даже потрогать – точно так же, как и завязанные узлы. Всю свою жизнь с семнадцати лет дядя Або проработал моряком на рыболовецком корабле и только тогда, когда, с его слов, он стал «негибким стариком», устроился дежурным на маяк.

– Пришло и мне время указывать кому-то путь, – так он говорил.

Дальнейшая судьба старого Або как-то растворилась в моей памяти. Я уже не помню, то ли мы постепенно перестали лазить на территорию маяка, то ли дядя Або перестал там работать.

– Помню! Помню! – чуть ли не кричал довольный собой Давид, распуская освобождённые от хитроумного узла концы пеньки.

В раскрытой коробке тесными рядками стояли двенадцать бутылок чудесного «Усахелаури». Волшебный вкус и аромат древней Грузии.

Чаще всего, наверное, говорят именно так: «Четвёртая была явно лишняя», чем наоборот: «Если бы не четвёртая…» В первом случае имеется в виду что-то не слишком хорошее, сотворённое на хмельную голову. В последнем же – радостное стечение обстоятельств.

В моём случае вышло как раз наоборот. Так вот, если бы не четвёртая бутылка «Усахелаури», которая, как и три предыдущие, уже выпитые до этого, тоже лежала в багажнике моей машины, я бы никогда, скорее всего, так и не вспомнил о Черешенках.

Мы всё-таки уболтали управляющего «Садко», что можем пить своё вино, а не ресторанное. Он согласился, но, скорее, из своих корыстных побуждений. За каждую нашу мы должны были оплатить две бутылки какой-то итальянской кислятины.

– Чёрт с вами, – сказал тогда Давид, махнув рукой, и довольный управляющий звонко затюкал своими каблуками по мраморному полу в сторону обслуживающего нас официанта. Управляющий был в юбке. С женщинами долго не торгуемся.

Как всегда в таких случаях бывает, нам не хватило трёх бутылок, и я отправился за четвёртой.

Мне нужно было пересечь проспект и зайти за тот многоэтажный дом, в котором как раз находился магазин Давида. Там во дворе я и оставил свою прокатную машину.

Сначала я заметил попугая. Такого трудно было не заметить. Жёлтый волнистик, нахохлившись, сидел на деревянной жёрдочке в небольшой клетке. Он был наполовину лыс. Не то чтобы одна его половина была в оперении, а другая нет. Просто весь его канареечный раскрас то тут, то там нарушали совершенно голые места, в которых розовела кожа. Словно из них кто-то специально повыдёргивал все перья. Клетка была в руке у широкоплечего мужчины, за другую руку его крепко держала светловолосая маленькая девочка. Они находились как раз передо мной, когда я уже возвращался к «Садко» с четвёртой бутылкой дорогого (уже во всех смыслах) вина. 147 секунд нам вместе предстояло ещё простоять перед пешеходным светофором. Мне и полулысому попугаю. 146, 145, 144 – обратно отсчитывало маленькое табло зелёные цифры, и мне отчего-то страстно захотелось заглянуть в глаза бедной птицы. Я сделал один шаг в сторону и ещё один вперёд и, даже не успев вобрать в себя хоть капельку всей птичьей тоски, радостно закричал:

– Юрка! Юрка, ты ли это, брат лихой?! Семнадцать лет!

Целых долгих семнадцать лет мы не виделись с ним.

Юрка меня весомо поправил:

– Нет, Бадри, уже восемнадцать.

Он погрузнел. Очень значительно, надо сказать. Тогда, давно он был сухим, ни жиринки. Сейчас заметное пузико оттягивало его рубашку в районе поясного ремня.

– Кто бы говорил, – рассмеялся он и похлопал по моему животу.

Я тоже засмеялся, наигранно оправдываясь:

– Только что из-за стола. Ей-богу. А так – каждый день зарядка. Утром, вечером, утром, вечером.

Он смеялся, пожирая меня радостными глазами. 150, 149, 147 – табло начало другой отсчёт, уже красный.

– Брат, а кому ты волосы свои продал? – я провёл по его гладкой голове ладонью. Юрку как будто настигло то же несчастье, что и попугая в клетке, которую он нёс. Только, в отличие от пернатого, он не выглядел печальным.

– Ветром посдувало, брат. Время. Пучками разлетались, а мне лень было за ними бегать, собирать их.

Мы снова обнялись. Девочка оказалась дочерью Юрки, её звали Саша. Свежеиспечённая первоклашка. Оказывается, она слышала обо мне – Юрка ей рассказывал. Вот как бывает.

– Ну вот, Сашуль, это и есть мой друг-грузин.

– Тот самый? А где его усы? – задала Саша отцу вопросы обо мне, словно меня и не было с ней рядом.

Да, мои шикарные чёрные усы… Лет пятнадцать я их уже, наверное, не ношу. Но Юрка меня запомнил как раз с ними, хоть и видел мои поздние фото. (Мы с ним какое-то время писали друг другу письма, потом как-то постепенно переписка сошла на нет. Как обычно.) Ветром времени сдуло, как и волосы моего давнего друга, мои усы.

Восемнадцать лет назад нас обоих пестовала дерзкая молодость, или мы её. Она же и свела нас в одном месте. Этим местом была норвежская нефтяная платформа, на которой мы провели целых четырнадцать месяцев без перерывов. Неустроенность очень странного времени конца того века, а так же зов дальних дорог сподвигли нас поставить подписи под полуторагодовыми контрактами. Его самолёт вылетел из столицы, мой – тоже из столицы, но уже три года как совсем другой страны. Через несколько часов их колёса уже катили по бетонному полотну бергенского аэропорта. Еще через несколько часов таких, как мы, будущих вахтовиков, было уже человек тридцать, все из бывшего СССР. Мы гурьбой стояли вокруг долговязого норвежца, в руке которого была длинная палка с фанерной табличкой на конце. На табличке с двух сторон аккуратная надпись на русском «Добро пожаловать», чуть ниже – NORTH OIL и логотип этой компании (нашего будущего работодателя) – чёрная капля на фоне белой снежинки. Дождавшись ещё один самолёт, на этот раз из Минска, с восемью белорусами-нефтяниками, мы тут же получили на руки распределительные документы в синих, красных и жёлтых папочках. Цвета означали платформы, на которых нам предстояло трудиться. Мне и Юрке, которого я ещё, конечно, не знал, достались красные. Платформа № 7 – «щука», как мы её прозвали, от норвежского «щу» – семь. Ближайшей сушей от нас были два острова, которые населяли жители коммун (общин). У островов были чудные названия – Хитра и Смёла. Мы ещё шутили, что на одном куске земли живут хитрые, а на другом – смелые, а вместе им никак почему-то не ужиться. Наша «щука» была плавучей и занималась поисково-разведочными работами. Высоченная махина высотой больше девятиэтажки то и дело совала свой длинный стальной нос в дно Норвежского моря, а нашей непосредственной задачей была собирать, разбирать и тщательно очищать многометровые секции этого самого носа. За четырнадцать месяцев мы раз двадцать сменили место разведки. Но в этих переменах совсем не было, если можно так сказать, самих перемен. Бескрайнее холодное море, пронизывающий ветер и никогда не прекращающийся шум бура и генераторов.

И вот мы с Юркой снова вместе. Хотя ещё тогда, уже достойно оттрубив свою длинную вахту и прощаясь в Бергене, обещали скоро встретиться, звали друг друга в гости, обменивались адресами. Но, как чаще бывает, закружила жизнь, завертела, вырастали всё новые проблемы, отлетали и снова появлялись. Скорой встречи так и не вышло.

– Ну как ты, брат? – задал я дежурный в таких случаях вопрос, как будто можно односложно на него ответить за все годы разом. Я это понимал, но всё равно его задал.

– Да вот, Стёпку в ветеринарку лечить носили, – так Юрка неожиданно ответил мне и добавил, не дав мне опомниться: – Представляешь, покупали его за пятьсот рублей, а чтобы вылечить, отдали две тысячи.

Я понял, что он рассказывает мне о том самом наполовину лысом попугае в клетке. Мне так понравился этот оборот нашего разговора, словно мы и не расставались на восемнадцать лет, а только ещё вчера виделись, что я с удовольствием его поддержал:

– Так, может, легче нового купить?

– Нет, не надо мне нового. Я Стёпу люблю. Он друг мой, – тоненький протестующий голосок донёсся снизу. Маленькая Саша стояла, надув губки, и сверлила своими синими пуговками глаз то меня, то отца. Видимо, этот вопрос уже обсуждался ими и до меня.

Я кинулся заглаживать свою ошибку.

– Ну если только друг. А он настоящий – твой друг? – я присел перед обиженной крохой на корточки и взялся за её мягкие ладошки.

– Конечно настоящий. Я ему корм сыплю, водичку наливаю. Я его даже говорить учу. Он пока, правда, не научился, но научится обязательно. А теперь вот лечить его буду, – очень серьёзно проговорила Саша, а меня её речь пробрала до позвоночника. Только ребёнок мог так охарактеризовать своего лучшего друга. Тем, что он сам для друга готов сделать и делает, а не наоборот.

– А что с ним? – спросил я уже Юрку.

– Какой-то клещ перьевой. Вот, понадавали мазей, порошков всяких, – ответил Юрка и потряс бумажным пакетом с логотипом, скорее всего, той ветеринарки, где они только что побывали: улыбающийся крокодил над надписью «Неболит».

В «Садко» я больше в тот день не входил. Давид вынес мне из него пакет с шестью бутылками той самой итальянской кислятины, я извинился, и мы вчетвером зашагали домой к моему русскому другу: он сам, его дочунька Саша, их попугай Стёпа и я – «тот самый грузин». Юрка уже семь лет как, оказывается, жил в Самаре (Вселенная никогда не перестанет меня удивлять своими сюрпризами), его Саше было столько же. Она была дочкой от второго его брака. Всю дорогу до его квартиры мы восхищённо обсуждали его величество случай, ну и, конечно же, вспоминали.

В их тесненькой двушке, когда мы туда вошли, нас встречала взрослая копия Саши. Те же пшеничные волосы, те же почти идеально синие большие глаза, пухлые губы, только звали её по другому – Елена. Она была женой Юрки. Оказалось, она тоже знала про грузинского друга.

– Как хорошо, что завтра суббота, – повторял каждый раз Юрка, прежде чем раскупорить новую бутылку.

– Никакая не кислятина, а благородное «Кьянти», как раз под мясо, – Юркина жена то ли успокаивала меня, без конца извинявшегося и сокрушавшегося, что смог принести им лишь одну бутылку с настоящим вкусом Сакартвело, то ли ей действительно нравился вкус «садковского» вина. Но под тушёную свининку оно и вправду было вроде ничего.

Когда Саша с Еленой, пожелав нам спокойной ночи и шутя приказывая: «Никуда ночью не исчезать!», ушли в спальню, я спросил Юрку:

– У тебя ведь ещё сын вроде бы есть?

– Да, Пётр. Он уже большой, на следующий год в армию, остался на родине, с матерью своей.

– На твоей родине? Это там, где Черешенки?

У Юрки глаза от удивления расширились.

– Ты помнишь?! – воскликнул он.

– Ну конечно, брат, – ответил я ему, и наши потные лбы сомкнулись.

Ещё тогда, на металлическом острове средь бескрайнего чужого моря, я впервые услышал от Юрки это красивое, доброе название. Перед входом в хорошее место обычно раскатывают красную ковровую дорожку. Юркин родной городок как раз таким и был. Провинциальный, маленький, тихий. Хороший. Западную и южную части его облизывает речка. Она не слишком торопливая и совсем не глубокая. Несёт спокойно свою чистую воду – поить Дон. Чтобы попасть в город, нужно эту речку пересечь. Въезд с южной стороны. Именно здесь вместо красной ковровой дорожки «раскатали» давным-давно каменный мост. Красный мост. Именно такое у него название. Говорят, что во время Гражданской войны он то и дело переходил из рук в руки – то к красным, то к белым. Чаще – к красным, поэтому и название такое. Другие говорят, что «обозвали» его Красным значительно раньше, когда ещё и в помине не было «серпа и молота» – вернее, они существовали, но использовались только по их прямому назначению. Тогда язык людей был немного другой – звучнее и образней. Именно за красоту деревянной тогда ещё переправы через речку ласково называли мост Красным. «Как вы лодку назовёте…» И ведь сбылся всё-таки этот мультяшный морской закон – в современности. Мост однажды ремонтировали, меняли бетонные пролёты. Кран, их поднимающий, перевернулся от перегруза. Трёх жизней как не бывало. Красный мост обагрился. В прямом смысле.

Черешенки являлись районом того маленького городка. Три длинные улицы временного жилья для семей дорожных рабочих были воздвигнуты за какие-то полгода. Мимо городка в то время проходила трасса, которая получила статус федеральной и её было решено расширить и капитально отремонтировать. Для осуществления задуманного вдруг потребовался большой человеческий ресурс. Вот тогда из близлежащих деревень и сёл в город потянулись целые семьи на заработки. Дома возводились очень быстро, потому как они были барачного типа и состояли из отдельных больших контейнеров, каждый из которых являлся чьей то квартирой. На каждый дом приходилось пять таких контейнеров. Значит, пять квартир, пять семей. Крыша была общей – двускатная, шиферная. В каждой квартире была выложена из силикатного кирпича печь. Ни водопровода, ни канализации, ни газа утверждённым проектом предусмотрено не было, слова «всё равно же временное» были основным аргументом в пользу этого. Но, как уже не раз мусолили знаменитую фразу о том, что «нет ничего более постоянного, чем временное», и на этот раз она оказалась верна.

– Неужели до сих пор стоят? – спросил я у Юрки (мы снова затеяли тот давний разговор. Кухонное воспоминание о давнишних воспоминаниях).

– Стоят. Ещё как стоят. Только маленьким каким-то мне всё показалось. Сараи словно в землю наполовину вросли. А так много кто стены кирпичом обложили, газ провели. Унитаз, ванна внутри – благодать. Только за целый час, что я там пробыл, ни одного знакомого так и не встретил. Только в частном секторе кое-кого из старых приятелей нашёл.

Помолчали. Выпили. Опять помолчали.

– А ты знаешь, Бадри, я ведь до сих пор так и не искупался в море, – неожиданно сказал Юрка, напомнив мне тем самым моё давнее удивление в далёкой Норвегии, когда я так был поражён этим фактом. Для меня, выросшего на берегах Чёрного моря, это казалось немыслимым. Но тут Юрке снова удалось меня поразить, да ещё сильнее, чем тогда.

– Как?! До сих пор? – я чуть не вскочил со стула.

– Ну да. То одно, то другое. Развод, переезд, дети. Так и не вышло. Но мы с Леной решили, что в следующем году обязательно поедем. Будь что будет. А когда ещё? Все гоняют. Чем мы хуже?

– Брат, я даже знаю, куда вы поедете. Ко мне в Поти. И не смей возражать! Я хочу, чтобы в первый раз ты омочил своё тело морской водой в Малтакве. Там и Леночке твоей, и Саше всё понравится. Уверен. А потом в Батуми рванём. Ты знаешь из него какую куклу сделали!

– Нет, не знаю. Откуда, брат? – ответил улыбающийся Юрка.

Ещё на норвежской платформе он всё порывался исправить своё жизненное упущение. Благо, что тёплый Гольфстрим мог ему это позволить. Но строжайшая инструкция, запрещающая купаться в открытом море, вплоть до моментального увольнения, перечеркнула все его попытки.

– Херня какая-то! Кому расскажи – не поверят. Полтора года на море – и не разу даже ноги не намочил в нём, – сокрушался тогда Юрка.

Мы постепенно за разговорами встретили следующий день – стрелка часов переползла через нулевой рубеж. Из спальни перестал слышаться телевизор, его выключили, там все уже спали. И тут Юрка вдруг сказал мне:

– Бадри, а ты ведь мне кое-что обещал тогда. Говорил, что обязательно вышлешь.

Слово «обещал» пронзило меня насквозь, я стал лихорадочно рыться в своей памяти. Мои забеспокоившиеся глаза выдали меня, и Юрка помог в моих безрезультативных поисках:

– «Черешенки». Книга. Ты же меня сам по вечерам о них допытывал. Забыл?

Моя большая зелёная тетрадь. Сразу именно она возникла перед моим внутренним взором. «Где она сейчас? Где-то дома. Я её точно не выкидывал». Она была со мной и в Норвегии. Я тогда писал. Неведомое и не подконтрольное моей воле такое вот желание распирало тогда меня. Молодость, наверно. Нет, это слишком претенциозно звучит – «писал». Я пытался записывать в ту тетрадь свои, как тогда казалось, умные мысли. Она даже имела своё название: синей шариковой ручкой на обложке крупными буквами было выведено «Хроника пикирующего сознания». Все подтрунивали надо мной: «Что ты там всё записываешь, Бадри? Уж не грузинский ты «шпиён»?» Однажды я, как бы шутя, признался Юрке, когда мы были вдвоём в каюте, что, мол, книгу хочу написать, но не знаю, с чего начать:

– Вот мне бы сюжетец какой-то интересный, я бы тогда…

А Юрка на полном серьёзе меня поддержал:

– Молодец. Я тоже когда-то пробовал писать, но как-то не пошло. Понимал, что хочу писать, но, начав, ещё яснее понимал, что не умею. Воображение ого-го какое, а буквы на бумаге не получается складывать. Ну хоть попробовал. И ты попробуй. С простого начни. Не замахивайся на «Войну и мир» сразу. Сказку какую-нибудь напиши для начала, историю детскую. Тут главное – образ зрительный подходящий найти и начать его раскручивать.

Наш разговор на «щуке» закончился в тот вечер тем, что в середине моей зелёной тетради я крупно вверху листа написал: «Черешенки». Это случилось после его слов «Да что там придумывать? Вот возьми о моём детстве напиши. Уверен, оно окажется похожим на детство многих. Значит, найдутся те, кому будет интересно это почитать».

Юрка умел рассказывать, был прав про своё воображение: сочно он это делал. Теперь он частенько сыпал в мою голову по моей же просьбе свои детские воспоминания, а я их по ночам превращал в размашистые, неровные буквы. Да, точно, обещал я ему, что обязательно допишу свою книгу о его Черешенках и вышлю ему по почте, я ею действительно был тогда страстно увлечён. Но как, видимо, всё тот же, вечно неугомонный ветер жизни, который без конца, как пустые пластиковые стаканы со стола, сдувал Юркины планы наконец-то добраться до тёплого моря (да хоть и не тёплого), так и со мной – выдул он постепенно из моей головы всю былую страсть к писательству, и не вспоминал я об этом уже давно. Но теперь вот, спустя столько лет и зим, когда я сидел в доме моего друга, кушая с его стола, меня вдруг что-то обожгло внутри, и давнишняя затея вновь показалась очень серьёзной, хотя ещё вчера у меня были куда более важные дела и замыслы. Но, видимо, для каждого дня свои заботы. Или всё это просто вино. Я положил руку на Юркино плечо и сказал: