Текст книги "Тамбовское восстание 1918-1921 гг. и раскрестьянивание России 1929-1933 гг"
Автор книги: Б. Сенников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
3. ПАМЯТЬ СОХРАНИЛА ВСЕ
(свидетельство Фаата Алтыбаева, семья которого была раскулачена в 1929 году и вывезена на спецпоселение – на «великую сталинскую стройку коммунизма» Магнитку)
"Наше село, расположенное в Закамье, входило в Набереж-но-Челнинский кантон. К моменту коллективизации в 1929 году у нас был свой дом, амбары, лошадь и две коровы, а также десятка два овец, сельхозинтвентарь и пять трудоспособных членов семьи, не считая нас, малышей. Земли нам хватало, и урожай с нее мы собирали отменный.
Осенью, вскоре после засыпки зерна в амбары и кормов для скотины в колоды, приехали организаторы колхозов на двадцати подводах. Они конфисковали у нас все, что только было в амбарах и чуланах, не забыв и весь фураж для скота. Мы, дети, не понимали, что происходит. Стало страшно только тогда, когда пришел старший брат. Он был в соседней деревне у родственников и, увидев происходящее, начал кататься по полу, плача и причитая, чем же он будет зимой кормить скотину. Это была его обязанность в семье. Здесь и мы, дети, поняли, какое горе постигло нашу семью.
Через неделю организаторы снова навестили нас и разбили амбары, прихватив заодно и сруб (на баню). Начались издевательства над такими же трудовыми семьями, как наша. Они всех нас выгнали из нашего дома посреди зимы. А в нашем доме поселили так называемого «бедняка-пролетария», а проще – пьяницу и бездельника. В 1990-х гг., когда мы с сестрою вернулись в свою деревню, была жива еще старуха, которая тогда глумилась над нами, а теперь, осознав то, что она делала, чуть ли не на коленях просила у нас прощенья.
Вначале, видя, как мы и наша мать мучаемся, они вернулись в свой дом, а нам разрешили вернуться к себе. Но затем, подстрекаемые коммунистами, снова пришли, сняли рамы с окон посреди зимы и унесли с собой. Мы же вынуждены были уйти к бабушке по отцовской линии, так как деда уже не было – он только что умер, глядя на все, что тогда вокруг творилось. Надгробный его камень сохранился до сего времени.
Весной 1930-го года отца, а с ним еще семь человек из деревни арестовали, осудили неизвестно за что и отправили на Соловки. В архивах ФСБ, которые мне пришлось читать впоследствии, сказано, что осудили его якобы за агитацию против колхозов. Донос на него исходил от некоей Хозончан Голеевой, про которую даже и говорить не хочется, настолько это был неуважаемый среди односельчан человек. Все это очень тяжело вспоминать сегодня. Но постараюсь вспомнить, что же произошло с нами и еще тридцатью семьями нашей деревни.
27 июня 1930 года, после отправки отца на Соловки, нас и еще несколько семей глубокой ночью погрузили на повозки и под конвоем конной милиции, не разрешив взять даже кружки, чтобы напоить детей, повезли в Набережные Челны, а оттуда пароходом отправили до города Елабуги. А когда там набралось достаточно народа, всех погрузили на грузовую баржу и повезли вверх по Каме. Днем и ночью по верхней палубе ходили охранники с винтовками, а внутрь баржи был направлен пулемет. Около пристани Красный Бор двое пытались бежать, и их обоих застрелили. Буксир с баржей держали более суток, пока в воде не нашли их трупы. Мертвецов положили на корму и везли с нами для отчета. По прибытии в Сарапул нас всех погрузили в вагоны для скота, которые стояли у самой пристани.
Сколько дней нас везли на Магнитку, я не помню. Но прибыли мы туда рано утром. Наш состав остановился на четырехметровой насыпи у горы Магнитной, конвоиры силой стали выгонять людей из вагонов, выкидывая их под откос. А в метрах 300-400-х, под горой скопилось огромное количество таких же, как мы, людей, привезенных сюда раньше. Покормили нас очень жидкой баландой, и мы расположились на ночь под открытым небом. А ночью пошел дождь, и мы все промокли до нитки.
Через несколько дней начали подвозить камышовые маты с реки Урал, и мы начали строить из них бараки. У самой горы Магнитной по одну сторону железной дороги была вырыта канава шириной 4 метра и глубиной 6 метров. Вдоль этой канавы днем и ночью ездили конные разъезды охранников, которых все называли вертухаями. А по другую сторону дороги у подножья самой горы, в 150–200 метрах были землянки. Вдоль них постоянно ходила охрана. Пока строили бараки, прибыло еще несколько составов с людьми, в том числе и с Украины с «хохлами». В бараках были сплошные нары в шесть рядов и две печки. В среднем – трех– и двухъярусные нары, и только у самых стен нары были одноярусные, куда и пристроили всех нас, детей.
Летом 1931 года вдруг под конвоем привезли с Соловков нашего отца. Братья и сестры все работали на строительстве дамбы, куда ходили по узкому коридору из колючей проволоки под надзором охраны. Кормили всех в общей столовой по карточкам. Каждые 15 дней мать нас водила отмечаться в спецкомендатуру, а старшие ходили сами. Самым страшным на свете был комендант поселка. Так, однажды, когда мы втроем играли возле бровки канавы, он побросал нас всех вниз на камни, после чего один из нас умер, другой сломал ребра, а я, самый маленький, сломал копчик. Помню, как молодой врач советовал маме обратиться в суд, но это в нашем положении было немыслимо.
И вот настало для нас самое страшное время, осень-весна 1931–1932 гг. Тогда от голода и всяких болезней в бараках каждую ночь умирали, а утром в коридорах штабелями лежали мертвецы – их не успевали увозить машины. И еще одну незабываемо жуткую историю сохранила моя память. Напротив нас, во втором ярусе жила молодая семья. У них было два сына, пяти и полутора лет. Отец этих детей был гармонист от Бога. Такого таланта я не встречал за всю свою жизнь. Жена его, молодая красавица, вскоре умерла от тифа. Он после этого сошел с ума. Его взяли и увезли куда-то. Несколько дней дети оставались одни и страшно голодали. Моя мама и другие спецпоселенки отрывали понемножку от своих детей и пытались их подкормить. Но не надо забывать, что они сами и все дети пухли с голода и болели. И оставшиеся одни дети голодали очень сильно, так как их карточки без родителей не отоваривали. А чтобы младший не ревел от голода, старший братик отвлекал его, играя на отцовской гармонике. Их обоих вскоре куда-то забрал комендант. Но самое худшее ожидало нас впереди.
Основное трудоспособное население барака повымерло, и тогда взялись за нас, детей. А комендант завел такое правило: кому шесть лет – тому 2 кирпича, кому больше – 4–5 кирпичей; бери и поднимайся на 3-й и 4-й этажи строительства. И так целый день. Так мы строили светлое будущее – коммунизм. И именно тогда пустили лозунг: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство".
На работу нас выгонял сам комендант, применяя плетку: "Даром, что ли, вас, кулацкие выродки, будет кормить советская власть!" – кричал, багровея, этот отморозок с комсомольским значком на груди. Как мы смогли выжить – не знаю. Хочу сказать о тех крохах, оставшихся без родителей, и пусть, ради Бога, не будут на меня в обиде все те, кто страдал в ГУЛАГе. Они не получили и этого, а работали так же, как и мы, за жидкую баланду и кусок хлеба, часто пополам с соломой или навозом. Нашу жизнь отнял и искалечил коммунизм, и теперь некоторые (далеко не все) получают жалкую пенсию-компенсацию. Только молчат все эти «Зюгановы» и иже с ними, за что уничтожали народ, чем он так перед их партией провинился? Нас из Татарии выслали 67000 человек. Сегодня в живых осталось только 60. Это подтверждено документами республиканского архива.
А те, кто был выслан на Север, в Сибирь, в Казахстан и другие отдаленные места, кто был на лесоповалах, каменных карьерах, рудниках, угольных шахтах, строительстве каналов и других "великих сталинских стройках коммунизма", разве они меньше пережили, чем мы? Спецпоселенцы не имели права без разрешения коменданта отлучаться за пределы района поселения. Самовольная отлучка рассматривалась как побег, влекущий за собой уголовную ответственность, – 20 лет с отбыванием в каторжной зоне (Постановление Совета народных комиссаров СССР N 35 от 8 марта 1945 года; существовало и более раннее постановление такого же характера)".
4. «КАЗАЧЕСТВО ВЫРУБАТЬ ПОД КОРЕНЬ»
(воспоминания Владимира Леонтьева, кубанского казака, члена старейшин Кубанского казачьего войска)
В ноябре 1932 года состоялось заседание бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б), на котором выступал Лазарь Моисеевич Каганович. Обычно сдержанный, он был совсем на себя не похож – метал громы и молнии в адрес казачества: «На черную доску занесены тринадцать кубанских и две донские станицы. Вырвем с корнем всю казачью заразу». Еще раньше, в 1919 году Яков Свердлов разрабатывал план расказачивания всех земель России.
Казалось, какое дело до страстей Лазаря Кагановича было маленькому и несмышленому Володе Леонтьеву? В кубанской казачьей станице Полтавской все уважали его семью. Еще бы! Прадедушка Володи – Иван Иванович – был основателем этой станицы. С тринадцатью казаками пришел он сюда из Славянского кордона и забил первый колышек на месте будущей станицы Полтавской. Земля здесь была на редкость хороша. Казаки построили кордон, который охранял Полтавский казачий курень, а также и матушку-Россию. Этот Володин прадед был единственным из всей семьи, кто умер своей смертью, тихо обняв недопаханное поле. Все остальные приняли смерть в боях за Россию.
"Неисправимый казацюра! Выслать его вон!" – услышал свой приговор Павел Иванович, внук основателя станицы. Однако не дрогнул казак и не стал себе просить снисхождения у самозваной власти. А когда на следующее утро семья пришла проститься с высылаемым казаком, то узнали, что ночью он умер от разрыва сердца. Стали тогда просить его тело для погребения по-христиански. Не дали. "Мы его уже похоронили" – таков был ответ гэпэушников. Молчат по сей день архивы о частых "разрывах сердца" у казаков станицы.
Теперь на очереди был сын казака Константина Павловича. Но его не было в это время в станице. Дома были его жена и маленький сын. "Собирайтесь!" – коротко сказал зашедший в дом гэпэушник.
Короткое, как выстрел, слово понятно было каждому. Мать одела Володю и понесла его к телеге. В другой руке у нее был узелок, на печке так и остался кипящий борщ, а в хлеву ревела еще не кормленная скотина.
На целые километры растянулся железнодорожный состав. Их увозили в неизвестность. Сынишка с матерью заняли на полу вагона холодный угол. И тут случилось совсем уж невероятное. В вагоне вдруг отодвинулась дверь и в него затолкали отца. Увидев их, казак кинулся к ним и заплакал: "Родненькие вы мои!" Ехали долго. Кормить часто забывали, подолгу не выводили в туалет. Отец – косая сажень в плечах – выбил часть доски в полу, натянул простынку – и туалет готов. В уральской тайге мужчин и крепких казачек построили в колонну и погнали на лесоповал. Голодные старики и дети искали оставшиеся за зиму ягоды. Опухшие от голода, бродили безумные старухи.
"Я спасу сына-казака", – спокойно сказала казачка, мать Володи. Решено было бежать. Легко это сказать. Уже пробовали крепкие, здоровые казаки. Их в пути настигали вертухаи, гэпэушники с овчарками. Отбили им все внутренности и позволили тихо умереть на траве. Несмотря на это, бежали четверо: мать с Володей, беременная казачка с Дона и один местный житель, старик-таежник. Спас всех четверых его опыт. Когда они шли по тайге, он часто ложился на землю, слушал и командовал: "Погоня! Все живо под елку!" Конные вертухаи проскакали в трех метрах от раскидистой ели, где они затаились. Так, не имея никакой пищи, шли они по тайге. Питались яйцами птиц, грибами да прошлогодней ягодой.
С Божьей помощью дошли до реки Камы. Старик простился с ними – у него была своя дорога. По Каме шла баржа, которая разгрузилась из-под цемента. Мать Володи и беременная казачка сняли свои золотые обручальные кольца и отдали их капитану баржи. Капитан спрятал их в трюме, да еще дал сухарей и хлеба – авось искать в цементной пыли не будут. Баржа шла по Каме, затем по Волге. Так они в ее трюме дошли до Сталинграда. Повезло. Отсюда что на Дон, что на Кубань – рукой подать. Отмылись от цементной пыли, постирались в Волге и стали пробираться на Дон, к сестре беременной казачки, чтобы отдохнуть и запастись харчами, а ее оставить рожать. Пришли в станицу ночью. Только их успела сестра казачки отмыть, переодеть и накормить, как подоспела облава – нагрянули гэпэушники. Попали из огня да в полымя. Мать схватила на руки Володю, выбежала в туалет и, подняв в полу доски, кинулась с ним в нечистоты. Потом опять пришлось отмываться в глиняном карьере. Хорошо, что на беременную казачку не обратили внимания.
А мать с Володей решили пробираться дальше, на Кубань, в станицу Киевскую, где была у них родня. Сестра казачки собрала их в дорогу, и следующей ночью они ушли. По пути задержались около станицы Троицкой у немцев-колонистов. Те надежно укрыли беглецов, подкормили, дали хорошо отдохнуть. Затем собрали в дорогу, помогли едой и деньгами. Очень хорошо их встретили в станице Молдавской, где мать Володи много шила и вязала. А Володя сошелся быстро с местными ребятами-казачатами. Но, видимо, не суждено было обрести покоя казачке с сыном.
В городе Новороссийске отец мамы, Володин дедушка – Степан Семенович был священником и служил в греческом храме. Простой казак, а знал несколько языков и службу вел на греческом языке. Такого коммунисты допустить никак не могли. Взяли и расстреляли священника, а потом вдобавок еще убили многих его родственников, которые маме приходились сестрами и братьями.
Однако в их жизни случались и проблески. Объявился отец, сбежавший со спецпоселения. Он по чужому паспорту пробрался на Кубань и здесь отыскал свою семью. Теперь все вместе перебрались на хутор Трудобельский и там целых два года жили спокойно, растя сына и работая. И вот наступил 1937 год – год новых смертей. Снова пошли аресты.
Случайно Володя услышал от участкового уполномоченного НКВД в разговоре с местным начальником милиции, что в очередной десятке подлежащих аресту есть фамилия его отца. Володя в это время готовил уроки у них дома с его сыном-одноклассником. А те сидели на кухне, распивали очередную поллитровку и разговаривали о своих нелегких служебных делах людоедских. Отец успел предупредить всех, кого ожидал этот очередной арест НКВД, и семья исчезла с хутора. Разминулись с пришедшими за отцом в эту ночь всего на час. Пришлось разделиться на некоторое время. Отец подался в город Кривой Рог, а мать с Володей – в Кабардинку. Отцу пришлось работать за троих на строительстве дороги Новороссийск – Сухуми. И его как хорошего работника оставляют на строительстве – началась война. Но это уж слишком хорошо. Так не бывает. Знай строй дорогу, и иногда только прячься от бомб где-нибудь в придорожном кювете.
В 1942 году было состряпано очередное «дело» о контрреволюционном заговоре на строительстве дороги. Сотрудникам НКВД самим не хотелось идти на фронт, ведь там могли и убить. Вот и возникали такие дела, чтобы оправдать свое пребывание в тылу. Расстреляли по этому «делу» очень многих. Как потом выяснилось – ни за что. Среди расстрелянных был и отец Володи. А еще раньше его маму забрали на рытье окопов в женский батальон. Их там заставляли строить дзоты у станицы Раевской. Там они все и погибли под бомбежкой.
Володя остался совсем один на всем белом свете. И, казалось, все – искоренили до конца всю казачью семью. Но нет, Бог не позволил. Будучи подростком (прибавил себе годок), Володя поступает на рытье траншей под водопровод. Дали хлебную карточку да раз в день кормили. Кое-как выжил. Затем прибавил себе уже два года и ушел в армию. Служба в армии затянулась с 1942 года до 1951-го. Сначала в горах Кавказа на себе снаряды таскал, а потом вдруг нежданно-негаданно попал в кавалерию, что совсем хорошо для казака.
Володя, сын казака, спасенный от смерти матерью-казачкой, сегодня жив. Он – член старейшин казачьего Кубанского войска, а его потомки – казаки и казачата – живут во вновь отстроенной казачьей станице Полтавской. Во время сталинской коллективизации из нее было выслано 25 000 казачьего населения, а сама станица была стерта с лица земли авиацией и артиллерией РККА. Это – за массовый отказ казаков вступить в колхоз, так же как и в других станицах и хуторах Кубани.
Но казаки были, есть и будут: "Казачьему роду нет переводу". А те, кто уничтожал казаков, сегодня сами вымирают как динозавры, преданные вечной анафеме Святым русской православной Церкви патриархом Тихоном. "Не в силе Бог, а в правде!" Сегодня казачество возрождается по всей необъятной России.
5. ВОСПОМИНАНИЯ О «СВЕТЛОМ ДЕТСТВЕ»
Старуха умерла на кладбище. Дело обычное – старики всегда умирают. Пристроившись между двух осыпавшихся могилок, она в бредовом состоянии копалась в своих лохмотьях, выбирая оттуда наиболее крупных паразитов, и отправляла их в рот, старательно при этом облизывая свои губы. Но место, чтобы спокойно умереть, она выбрала себе совсем не подходящее. В этот кладбищенский угол у заброшенной кузницы взрослые обычно не заглядывали: старые обвалившиеся могилы, ни одной ограды, мало крестов и совсем нет памятников – покойников здесь хоронили бедных. Зато этот участок по своему безлюдью пришелся по душе ребятам из деревни Лялино и из железнодорожных казарм. Они собирались здесь чуть ли не каждый день: играли, дрались, делились новостями, а порой и выясняли свои отношения. Заросшие бурьяном и крапивой могилы не пугали их. Тут можно было подкрепиться свежим щавелем, а к концу лета поспевали груши.
Сережин дедушка есть эти груши не разрешал, так как они, дескать, напились соком покойников. Но соблазн был велик, и все ребята их уплетали в большом количестве. Мелкие зеленые можно было провялить на чердаке под раскаленной на солнце крышей, и тогда они становились вкусными. А сознание, что они были дармовые, делало их еще более сладкими.
И надо же было старухе притащиться умирать прямо сюда! Ребята со всевозможной предосторожностью подходили к ней. Она выглядела очень худой, грязной и лохматой. Лет ей, однако, было не более тридцати. Но для Сережки, которому было самому пять лет, все взрослые, будь им тридцать, сорок или пятьдесят, казались стариками. Белобрысая Нюрка – заводила их компании – решительно шла впереди всех остальных. Подойдя к сидящей между могил старухе, она доверительно ее спросила: "Теть, а теть, ты что, захворала?" Сережка не расслышал, что старуха ответила Нюрке. Да и дальнейший их разговор до него доходил не полностью. Двоюродная сестра Кирка держала его за руку, на достаточно безопасном расстоянии, чтобы в случае чего легче было убежать. Вдруг Нюрка сорвалась с места, побежала в поселок и вскоре вернулась с коркой хлеба и половиной стакана какой-то бурды. Присев на корточки, она все это отдала старухе и довольно ей заулыбалась. Ребята тоже все расположились вокруг гостьи.
Скорее из пояснений друзей, чем со слов старухи Сережка понял, что она не местная, а пришла сюда с какого-то Дона. А дальше было совсем непонятно: с одной стороны, выходило, что Дон был несметно богат, а с другой – что там повальный голод, да не такой, как у нас, а такой, что люди мрут как мухи. Вернее, мухи живут, а люди умирают. Урожай был очень богатый, но власти, шаря с обысками по дворам у казаков, весь хлеб отбирали, искусственно создавая голод. Поставили кругом армейские заслоны, чтобы, упаси Бог, никто не смог бы выйти из станицы. Мол, подыхайте все на месте, и весь сказ. Так решено было уничтожить все казачество, а на Дону создать колхозы из привезенных для этой цели людей. Лезли голодные люди на пулеметы, но их всех расстреляла Красная армия. А называли они все это «перестройкой» и еще каким-то не нашим словом, «коллективизацией» что ли.
Сережка ничего не понимал, хоть и старался вникнуть. Он ясно видел, как старуха жадно вцепилась в корку. Бурда в банке его не интересовала, мало ли что там может быть, пусть уж она пьет все это. Но корка была настоящей: не деревенский хлеб с мякиной и листьями. Корка была явно из городской пекарни, от хлеба, который иногда выдавали на станции по карточкам. Не всем, конечно, а кому положено. Вот дедушка – его называют «лишенцем», а это значит – карточка на хлеб ему не положена. Хочешь живи, а не хочешь – умирай, советской власти на него наплевать: старый он, а она хлеб дает только тем, кто на нее работает, и не досыта (а то могут с дедушкой поделиться). Чувство горькой обиды от такой несправедливости захлестнуло Сережку. Какая все-таки эта Нюрка! Взяла и отдала корку старухе! Конечно, корка ее и она могла с ней делать все, что ей угодно. Понятно, что эту корку она не отдала бы Сережке: она вон какая, а его, мелкоту, она и не замечает, как муравья. Но она могла бы отдать ее своей подруге Наташке. А не Наташке, так Кирке, его сестренке, а та уж обязательно дала бы и ему. Да мало ли как можно было бы поступить с этой коркой! Старуха, однако, уже покончила с хлебом и выпила всю муть, в которой кроме лебеды и крапивы ничего не оказалось. Самая большая в этой компании, Липка (Олимпиада), определила сразу: а похлебка-то пустая, без круп. Обед закончился. Ну вот, малость и заморила червячка, слава Богу, подбодрила Нюрка старуху. Но та, похоже, впала в забытье и уже никак не реагировала на окружающих.
Компания начала расходиться. Кирка потащила Сережку домой, а он так и не понял, как это старуха могла "заморить червячка". Он видел, как она ела корку, а червячка не видел. И зачем она его заморила? И вообще, как можно его заморить? Кирка не стала отвечать на все эти вопросы, она с ним не церемонилась, но всегда кошкой кидалась защищать его от любой опасности и беды. А может, сама не знала, как можно "заморить червячка". Остаток дня хлебная корка величиной с ладошку не выходила у него из головы. А вечером они хлебали тюрю. Весь день они, изводимые голодом, знали, что в доме нет ничего съестного. И с замиранием сердца всегда ждали вечера. И каждый раз неизвестно откуда бабушка ухитрялась что-нибудь достать и накормить голодных со вчерашнего вечера ребят. Бабушка, по всей видимости, была волшебницей. Неспроста дедушка, поглядывая на орудовавших ложкой голодных детей, говорил с доброй улыбкой: "Хорошо тем, у кого бабушка ворожит". Наевшись тюри, Сережка почувствовал приятную теплоту в желудке, заменившую собой сытость. Засыпая, он простил бесцеремонность Кирки по отношению к себе, глупость Нюрки, умершую уже старуху и всех ее далеких палачей из ОГПУ и ВКП(б), которые голодом морили детей и старух. Его прощать учила бабушка. И он простил всех, кто его когда-нибудь обижал, и заснул крепким сном уставшего за день ребенка. Так им был прожит еще один день. А бабушка всегда говорила так: "Будет день – будет и пища. Бог дает ее нам".
Одним днем жили тогда многие русские люди. А в школе заставляли голодных детей скандировать хором: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство". В следующем голодоморе 1947 года заставляли детей возносить хвалу, чуть изменив текст: "Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство". Так жили дети в это голодное время с переполненными «счастьем» душами. Все голодоморы в советское время были созданы искусственным путем, а все их жертвы на совести коммунистов, осуществлявших в стране массовый геноцид.
