Текст книги "Приговоренная. За стакан воды"

Автор книги: Азия Биби

Соавторы: Анн-Изабель Толле
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Ликана, расскажи мне о своей первой брачной ночи. Я совсем не знаю, что надо будет делать.

– Ты точно хочешь, чтобы я рассказала о своей самой первой ночи? Честно говоря, я не уверена, что тебе это поможет…

– Пожалуйста, Ликана, я понятия не имею, что должно произойти, так что любая помощь будет мне полезна!

– Ну хорошо, – сказала она, посмеиваясь. – Ты знаешь, что я вышла замуж в шестнадцать. Я была намного младше тебя и знала о супружеском долге еще меньше. Когда в первую брачную ночь я легла спать, то удивилась, что меня оставили одну в комнате. Помню, я уже заснула на кровати, как вдруг чье-то тело прижалось ко мне. Это был Исак, мой муж, совсем голый. Я испугалась, в ужасе выбежала из дома и спряталась в сарае, где и просидела всю ночь.

Ликана хохотала как безумная, вспоминая об этом. Потом она продолжила:

– На следующее утро свекровь объяснила, что я должна позволить мужу сделать то, что нужно, и все будет хорошо. Вот как прошла моя первая брачная ночь.

– И все? Ликана, ты не можешь бросить меня вот так!

Ликана улизнула обратно к гостям, а я осталась ни с чем, так и не догадываясь о том, что случится этой ночью. Мне стало еще страшнее. Вечером мы с Ашиком встретились в доме его родителей. Его мать сказала:

– Сегодня, дети мои, вы будете спать в нашей комнате.

Мы ни разу не прикасались друг к другу, но наши чувства были взаимны.

Я никогда не забуду эти мгновения.

Я легла на кровать, полностью одетая, и увидела, что Ашик сделал то же самое. Мы лежали рядом, не решаясь пошевелиться, и смотрели в потолок, не в силах взглянуть в глаза друг другу. Потом я почувствовала, как рука Ашика легко коснулась моей. Он стал неловко, смущенно поглаживать меня по спине. Тогда я повернулась к нему и утонула в его глазах. Собрав всю волю в кулак, я нежно поцеловала его в уголок рта. После этого Ашик осторожно лег сверху и спросил:

– Ты боишься?

Он произнес это очень мягко.

– Нет. То есть да, немножко. Но я доверяю тебе и знаю, что ты не сделаешь мне больно.

Тогда Ашик крепко сжал меня в объятиях, и мы по-настоящему поцеловались. Было тепло и так хорошо. Потом нас захватил водоворот наслаждения, бурный и неудержимый. Когда я пришла в себя, мы оба были все в поту. Я заметила маленькое пятнышко крови на простыне и поняла, что уже не девственна, как Мария, но совершенно счастлива. Вспомнив Ликану, я мысленно поблагодарила ее за то, что она так ничего и не рассказала мне о первой брачной ночи.

Потом мы с Ашиком заснули в объятиях друг друга, умиротворенные и влюбленные.

7
Послание Папы

Я проснулась от страшного крика и застыла от ужаса.

Меня всю перекосило, сердце бешено колотилось. Я пыталась понять, откуда доносятся вопли, но посреди ночи в моей камере была кромешная тьма. Я напрягла слух, но больше ничего не услышала, точнее, ничего кроме тихого ночного шума. Потом снова – животный крик, переходящий в завывания. Меня прошиб холодный пот, когда я поняла, что вопли доносятся из соседней камеры. Это была Зармина. Ее стоны испугали меня. Они отражались от стен и, казалось, прогибали решетку, но никто не реагировал. Похоже, я была единственной, кто слышал эти крики, все более и более душераздирающие.

Я тоже закричала:

– Зармина, что случилось?

Она ответила мне криком боли. У меня не слишком громкий голос, и все же я напряглась и изо всех сил завопила:

– Помогите! На помощь!

Я колотила кулаками в тяжелую деревянную дверь, но слышала только отчаянные стенания Зармины. Тогда я схватила железный котелок и стала колотить по нему ложкой. Мне казалось, что я подняла страшный шум, он даже иногда перекрывал крики Зармины, но – никакой реакции, будто мы одни в этой тюрьме или на всем свете. Что делают остальные женщины? Почему они не просыпаются? И что мне делать? Я огляделась и поняла, что совершенно бессильна.

– Зармина, Зармина, скажи мне что-нибудь!

Но, к моему ужасу, она не отвечала. И перестала кричать.

Я снова легла и с трудом заснула, не понимая, слышу ли я до сих пор крики Зармины или это эхо ее мучений отзывается у меня в голове.

На следующее утро во время прогулки я узнала, что Зармина умерла. Никто не удивился, будто все этого и ждали. Тогда я решила повидаться со своими соседками.

– Вы ничего не слышали этой ночью?

– Нет, – ответила одна из них и обратилась к другой. – А ты?

– Ничего, – сказала другая женщина. И обе расхохотались.

Казалось, только меня расстроила смерть Зармины и я одна не понимала, что произошло ночью. Зармина была мусульманкой, и ее, как и меня, обвинили в богохульстве. Ее история была совершенно абсурдна. Она едва успела выйти замуж, как попала с мужем в аварию на мотоцикле в Шейр Гаре, в нескольких часах пути отсюда. К счастью, они не пострадали, но когда муж Зармины потерял управление, мотоцикл вылетел с дороги и упал на памятник, посвященный пророку Мухаммеду. Зармину и ее мужа обвинили в богохульстве и бросили в тюрьму.

А теперь Зармина умерла… Она была очень доброй, мне ее не хватало. Почему меня и мою сестру-мусульманку обвинили в богохульстве? Не понимаю. Люди что, помешались?

Вернувшись в камеру, я по-прежнему дрожала всем телом, вспоминая крики Зармины, и попыталась утешить себя мыслями об Ашике, который должен был навестить меня в тот день. Потом, как обычно, я поблагодарила Господа за заботу обо мне и моей семье, прочитав молитву, которую выучила в детстве:

Отче наш, благодарю Тебя за то, что защитил нас этой ночью. Спасибо за новый день и за здоровье, которое Ты нам дал. Господи, да пребудешь с нами весь день во время работы, трапезы и забав. Преисполни своей любовью нас и всех вокруг. Аминь.

Бабушка заставляла меня повторять эту молитву снова и снова, чтобы я выучила ее наизусть. Теперь, в этой темной яме, у меня не было ничего, ни фотографий, ни вещей, только мои драгоценные воспоминания. Я заметила, что мысли о детстве помогали мне легче перенести заключение. Эту молитву я не забывала никогда, чтобы порадовать любимую бабушку. Она была мне как вторая мать: я даже называла ее Амии, как маму. Я не знала своего деда, который погиб на войне с Индией. Но Амии часто рассказывала мне о нем. Она говорила, что дедушка всегда был храбрым и добрым. Мы жили все вместе: бабушка, родители, я и мои братья и сестры, все под одной крышей, в скромном доме в Кутупуре, всего в десяти километрах от Иттан Вали. Когда мне исполнилось пять лет, бабушка стала отправлять меня за хворостом для костра. С шести лет родители начали посылать меня за водой к реке. Эту реку я знала очень хорошо, и мне хватало всего пары минут, чтобы туда дойти, но обратно с тяжелыми и неудобными кувшинами я шла почти час. Я ходила по воду каждый день и была рада выполнять это задание. Для меня это была возможность поиграть, посмеяться с кузенами или соседскими детьми. Мы бродили, брызгались грязью и хохотали от счастья. Я так любила эту реку! Я и сейчас люблю ее. Мне так хотелось бы вернуться туда снова с Ашиком и детьми…

Наша семья была небогата. Отец тяжело работал в поле; он выращивал пшеницу, но у него не было собственной земли. Каждую осень он уходил работать на богатого землевладельца. На нем лежала большая ответственность: он должен был перегнать двадцать овец очень далеко, в Кабул, это в Афганистане. Путь по каменистым дорогам занимал несколько недель. Караван продвигался медленно, лошади с трудом шли по неровным дорогам. Но опаснее всего были узкие ущелья: с одной стороны – пики скал, с другой – бездонная пропасть. Когда они возвращались, вся семья испытывала огромное облегчение. И хотя отец очень уставал, он был рад, что смог заработать достаточно денег, чтобы нам хватило на безбедную зиму.

После возвращения он всякий раз усаживал меня на колени и рассказывал истории об афганских деревнях с бесконечными улочками, вдоль которых стояли землянки с деревянными дверями, осторожно открывавшимися при виде чужака. Рассказывал о смуглых мужчинах с бородами и в тюрбанах, о женщинах в парандже, которые появлялись и тут же исчезали… Обычно отец был сдержан и не любил много болтать, но ему нравилось делиться с нами своими открытиями. В наших краях никто далеко не уезжал, поэтому благодаря ему жители деревни, собиравшиеся его послушать, будто путешествовали сами. Когда отец заговаривал о Кабуле, такой далекой столице, женщины подсаживались ближе, как маленькие девочки с горящими от интереса глазами. Они трепетали при одном упоминании о новых зданиях с электричеством, о современных магистралях или о том, как новый прекрасный квартал вырастал из-под земли буквально на глазах.

Мама в поте лица трудилась на полях, где выращивали сахарный тростник. Я восхищалась ее красотой. Когда она была рядом, я касалась ее, обнимала лицо ладонями. Мама всегда была очень храброй, она никогда не отдыхала, разве только по ночам. Мы любили спать в обнимку. Я не ходила в школу, мои братья и сестры тоже. Как-то раз отец сказал нам:

– Вы будете крестьянами, как и мы. Для этого вам не нужно образование.

Так что за нами присматривала бабушка, все ее лицо было в морщинах, спина всегда болела. Амии была уже довольно старой, но не знала, сколько ей лет – так же, как мама и папа, которые только приблизительно догадывались об этом. В таких отдаленных деревнях, как наша, возраст не имеет значения. Возраст – это жизнь, погода, время, которое проходит…

Мы были счастливы вместе, я, оба моих брата и обе сестры никогда ни в чем не нуждались. Мы всегда наедались досыта; каждый день на столе были лепешки и рис, а как минимум дважды в неделю – и курица. Еще у нас были две козы и овца. Бабушка любила и опекала нас, а мама с папой держали в строгости. Они ругали нас, когда мы слишком громко смеялись или кидались камнями во дворе. Тогда папа краснел от злости, хватал кого-нибудь из нас и бил палкой по ногам. До сих пор помню, было очень больно. Мы очень боялись отца с палкой в руках. Мама всегда держала рядом с кроватью толстый прут, и даже когда он просто лежал, я старалась не смотреть на него. Родители были строгими, но любили нас и следили, чтобы мы всегда были хорошо одеты и люди не говорили, что мы из бедной семьи. Бабушка никогда не упускала случая приласкать меня. Она часто усаживала меня на колени, гладила по ногам и напевала песенку, которую я до сих пор иногда пою про себя, чтобы согреться в этих промозглых застенках.

Хорошо помню тот день, когда я узнала о смерти Амии.

Это было во время муссона, в день сбора урожая, когда мама тяжело трудилась в поле.

Я играла со старыми куколками из тряпочек, которых бабушка сделала для меня и младшей сестры, Наджимы, когда мама вернулась домой и сказала сухо:

– Азия, тебе сегодня исполнилось шестнадцать, а бабушка умерла.

Я уже не была ребенком, но расстроилась как маленькая девочка. Это была моя первая скорбь в жизни, я была безутешна.

Я подумала о своих детях, которые, наверное, тоже были в отчаянии. Я еще не умерла, но была недалека от этого. Вот уже десять дней прошло с тех пор, как судья вынес приговор, и я знаю, что в любое мгновение могу оказаться на виселице.

Добрая Зенобия зашла проведать меня.

– Азия, к тебе гости! – сказала она, широко улыбаясь.

Я подскочила на кровати, безумно обрадовавшись, что смогу ненадолго найти утешение в объятиях мужа.

Войдя в комнату рядом с кабинетом начальника тюрьмы, я не поверила своим глазам. Мои дочки, Ишам и Сидра, тоже были там. Ашик был очень рад, что смог устроить мне такой сюрприз.

– Любимые мои, вы тоже тут! Неужели это возможно? Как вы попали сюда? Я так рада вас видеть!

Ашик торжествовал:

– Это было нелегко, но я постарался убедить Таира, что девочки должны с тобой увидеться. И вот, получилось.

Я не хотела омрачать эту радостную минуту, но про себя подумала, что эта милость, наверно, говорит о том, что мне осталось уже недолго.

– Как вы, доченьки мои?

Младшенькая Ишам, девяти лет, сказала со слезами на глазах:

– Мы скучаем по тебе, мамочка, и хотим, чтобы ты вернулась домой. Без тебя все не так.

У меня перехватило горло, но я не хотела расплакаться.

– А как у тебя дела, Сидра? И как там наша Иша, не делает глупостей?

– Знаешь, мама, я больше не могу ходить в школу, потому что мне приходится сидеть с ней. Это трудновато: она все время зовет тебя, и я не знаю, что ей сказать. Она не понимает, когда я объясняю ей, что ты в тюрьме.

– Моя милая, я понимаю, как тебе трудно заботиться о старшей сестре, которая требует внимания как маленькая девочка, но держись и не теряй надежды.

Я старалась сдержать слезы, но они все же потекли по щекам. Ашик не плакал, но я видела, что ему тоже было грустно.

Мы плакали втроем. Муж хлопнул в ладоши, будто желая сменить тему, взял себя в руки и сказал:

– Азия, у меня для тебя две новости, хорошая и плохая. Начну с плохой; все равно ты все еще плачешь. Помнишь, что сказал министр, Шабаз Батти, насчет просьбы, с которой он собирался обратиться к президенту Пакистана?

– Да, это называется «президентское помилование».

– Так вот, к сожалению, он не может ничего сделать. Таир объяснил мне, что закон запрещает ему принимать решение. Поэтому нам придется ждать пересмотра дела в Лахоре: президент должен дождаться приговора Верховного суда, прежде чем сможет принять решение о помиловании. Представляешь, даже президент не может освободить тебя, это невероятно!

Я расстроилась, но постаралась не задерживаться на мысли о потерянной надежде.

– Теперь рассказывай хорошую новость.

– Уверена, что хочешь ее услышать? – поддразнил меня Ашик.

– Конечно! Расскажи скорее, пожалуйста!

Дочки завороженно смотрели на него. Муж сделал глубокий вдох и выпалил:

– Папа Бенедикт XVI говорил о тебе на площади Святого Петра в Риме, в Италии.

Я подпрыгнула от радости и вскрикнула:

– Не может быть!

Охранник жестом велел мне успокоиться. Я села смирно, чтобы моих гостей не выгнали раньше времени, и тихо произнесла:

– Рассказывай! Как это произошло? Не могу поверить, что Папа говорил обо мне!

– Я не очень знаю, почему… наверное, Шабаз Батти говорил с ним о тебе. Или потому что я много раз отвечал на вопросы иностранных журналистов после того, как тебе вынесли приговор. И потом, знаешь, ты первая и единственная женщина в Пакистане, которую приговорили к смертной казни в этом веке, вот почему все интересуются тобой.

– А ты не знаешь, что он точно сказал?

– Знаю.

– Чего же ты ждешь? Говори скорее!

Ашик и девочки рассмеялись при виде моего нетерпения, а мне было так хорошо с ними, что я хотела бы провести так весь день.

– Вот что она сказал перед тысячами людей на площади и у экранов телевизоров: «Я думаю об Азии Биби и ее семье и прошу, чтобы ее как можно скорее отпустили на свободу». И добавил, что молится за всех христиан Пакистана, которых часто подвергают насилию и дискриминации.

– Ого…

Это было все, что я могла сказать.

– Вот видишь, он говорил и о нас тоже, о «ее семье». Так что ты не единственная звезда, – продолжал Ашик, посмеиваясь.

– Это просто невероятно… Вот видите, дети, не все потеряно. Нужно продолжать верить, Господь с нами и Он вызволит меня отсюда.

Двое охранников подошли и сделали знак, что свидание окончено.

Прежде чем они приковали меня к ремню, я обняла дочек.

– Я люблю вас, девочки мои. Не волнуйтесь, мама скоро вернется.

Ашик помахал мне рукой и лукаво подмигнул.

Вернувшись в камеру, я не могла прийти в себя. Папа Римский думал обо мне и молился за меня.

Неужели я заслуживаю такой чести и такого внимания? Почему именно я? Ведь я всего лишь бедная крестьянка. В мире наверняка есть и другие люди, которые страдают так же, как я, или находятся в еще большей нужде.

Благодарю Тебя, Господи, благодарю за все добро, которое Ты сделал для меня сегодня.

Впервые я уснула в камере с теплом на сердце.

8
Они убили губернатора

Я проснулась от боли. Она пронизывала все тело. Суставы ныли, руки и ноги затекли, спина одеревенела. Казалось, я старуха, которая боится холода и сырости.

С тех пор как меня арестовали, я спала на лавке из плетеных веревок, без простыни и подушки, завернувшись в потрепанное одеяло. В Пенджабе зима длится не больше двух месяцев, но январские ночи самые холодные. С детства я замечала, что в это время года температура опускается ниже нуля. Я несколько раз спрашивала разных охранников, можно ли мне получить дополнительное одеяло.

Один из них просто ответил «да» и улыбнулся, но прошло уже много дней, а я все еще жду. Я не настаивала, чтобы не сердить их и не показывать, что это для меня важно. Может быть, они в конце концов сжалятся, увидев, как я лежу, прижав колени к подбородку. Так я проводила большую часть времени, стараясь сберечь тепло, которое исходило от моего изможденного тела.

В ту ночь меня вновь сковывал холод, но еще и страх. У меня возникло жуткое ощущение, что я навеки осталась одна. Я не могла представить, что всего через несколько часов это чувство не будет беспочвенным, и я потеряю остатки надежды, которые теплились во мне.

В тот день, 4 января, я заметила, что вокруг стало оживленнее, чем обычно.

В коридоре было шумно, слышались быстрые нетерпеливые шаги, чьи-то ноги задевали железное ведро, стоявшее на другом конце помещения для охранников. Хлопали двери. Все эти звуки эхо доносило до моей камеры. Я вскочила. Раздался металлический звук, потом все снова стихло. Эта беготня пугала меня.

Мое сердце билось чаще. Я уже не чувствовала холода, меня полностью поглотил страх. Я была уверена, что все эти перемещения как-то связаны со мной, что меня скоро поведут на казнь. Этот ужас был настолько сильным, что я потеряла чувство реальности. Мне казалось, что все продолжалось часами, но прошло всего несколько минут, прежде чем звуки замерли возле моей двери. Я услышала тишину, тяжелую, почти физически ощутимую. Мне хотелось убежать прочь из этой тюрьмы, но я не двигалась с места, будто скованная этой зловещей тишиной. Опустившись на колени напротив облупившейся стены камеры, я молилась о том, чтобы не слышать больше того, что означало мой конец – этой красноречивой тишины, свидетельствующей, что я обречена. Руки дрожали, я чувствовала, как лицо бледнеет, тело бьет озноб. Я сосредоточилась, чтобы не расцепить руки, и закрыла глаза.

Господи, я не готова умереть сейчас, дай мне еще хоть немного времени, позволь увидеться с детьми в последний раз, услышь мою молитву, я в отчаянии.

Жужжание большой черной мухи вернуло меня к реальности. Я все еще жива, и это правда. Я ухватилась за этот обыденный звук, словно утопающий за соломинку. Дрожа, я вновь принялась молить Бога о пощаде.

Господи, сжалься надо мной, я принимаю смерть, смиряясь пред Твоей священной волей. Боже, прости их, ибо не знают, что творят. Вверяю свою душу Тебе.

Издалека донесся новый звук. Я прислушалась. Слава Богу, это был телевизор: я узнала заставку передачи «Гео ньюс». Вне себя от радости я вышла из оцепенения, успокоившись от того, что охранники вернулись к своим привычкам: они включали телевизор каждый раз, когда в нашей стране случалось преступление. Печальный ритуал, но в тот момент он вдохнул в меня новые силы. Шли часы, а телевизор не умолкал. Я подумала, что преступление на этот раз, видимо, очень серьезное. Стемнело, и я задремала. Как вдруг Калил резко распахнул дверь, и я подскочила. Он принес ужин, точнее, мой котелок. Калил всегда подает мне еду хуже, чем собаке. Я еще не совсем проснулась, но заметила, что он выглядит не так, как обычно. Он внимательно посмотрел на меня. Потом усмехнулся и выпалил:

– Твоего ангела-хранителя убили из-за тебя. Твой любимый губернатор Салман Тасир, предатель мусульман, купается сейчас в своей крови. В Исламабаде в него выпустили двадцать пять пуль из-за того, что он вступился за тебя. И поделом! Так что сиди смирно, а то хуже будет.

И Калил захлопнул дверь камеры.

Мое сердце сжалось и затрепетало, глаза наполнились слезами. За что? – воззвала я к небесам. Салман Тасир был хорошим человеком. Он управлял моей провинцией, самой большой и богатой в Пакистане, где живет 90 миллионов человек. Пенджаб называют «страной пяти рек» или «страной непорочных», и Салман Тасир был одним из них. Он был не таким, как другие политики, жадные до власти и денег, он всегда был гуманистом, не боявшимся противостоять талибам и исламистам. Когда губернатор узнал о том, что меня приговорили к смерти, он публично выступил в мою защиту. Он навещал меня в тюрьме и даже собрал здесь пресс-конференцию. В тот день я не знала, что мне придется обратиться к журналистам и, возможно, ко всему миру…

Мерзкий Калил распахнул дверь в камеру. Он был укутан в большое чистое теплое покрывало. Я до сих пор отчетливо помню, как он сказал мне холодно:

– К тебе пришли.

Я удивилась: в этот день Ашик не должен был навещать меня, а с адвокатом мы виделись несколько дней назад.

– Да шевелись ты уже! – крикнул Калил. – Пришли к тебе, говорю.

Я вздрогнула от неожиданности и его резкого голоса.

– Поторапливайся! Можно подумать, мне делать больше нечего.

Я снова вздрогнула и невольно подумала, что ведь ему действительно больше нечего делать. Вздрагивать – вот что у меня получается лучше всего с тех пор, как я оказалась здесь. Я вечно вздрагиваю по пустякам.

Чтобы не слушать больше громких возгласов Калила, я немедленно встала. От такой скотины всего можно было ожидать. Прежде чем переступить порог камеры, я быстро огляделась. Мое сердце сжалось. Странно, но когда я ухожу из этого гнилого места, которое ненавижу, я почему-то хочу сюда вернуться. Видимо, в конце концов я привыкла к этой могиле, в которой я до сих пор жива. Прикованная за руки и за ноги к ремню Калила, я сразу же узнала запах тюрьмы: совершенно особую тошнотворную вонь, смешанную с хлоркой и объедками. Мы шли по длинному коридору, по обеим сторонам которого были камеры, и наши шаги гулким эхом отражались от заледеневшего бетонного пола, выкрашенного поблекшей, облупившейся желтоватой краской. Я не слишком высокая, и все же я чувствовала, будто сводчатый потолок давил на меня, как в кладбищенском склепе. Замогильный голос раздался из-за тяжелых дверей:

– Тебе конец, Азия, пробил твой час.

И хохот. Пока остальные заключенные не присоединились, Калил заставил всех замолчать. Его раскатистое «заткнитесь!» разнеслось по всей тюрьме.

Идя навстречу неизвестности, я думала о том, что с того момента, как меня приговорили к смерти, прошло три месяца. Я прекрасно помнила визит министра по делам религиозных меньшинств, Шабаза Батти, на следующий день после этого ужасного известия. Он так подбодрил меня. Потом ко мне еще заходили несколько местных журналистов. Эти визиты как-то смешались у меня в голове, но я помню, что отвечала всем на одни и те же вопросы.

Мы подошли к знакомой двери в кабинет начальника тюрьмы. Калил пробормотал что-то себе в усы, но слишком тихо, так что я не расслышала.

Когда мы вошли, меня ослепил яркий желтый свет. В комнате было много народу, много шума. Ко мне подошел высокий грузный мужчина в очках.

– Здравствуй, Азия, меня зовут Салман Тасир, я – губернатор Пенджаба. Я знаю твою историю и уверен, что ты в ней – жертва. Поэтому я собрал пресс-конференцию, чтобы ты смогла заявить всему миру о своей невиновности.

Я не могла поверить, что все эти люди собрались здесь ради меня. Я испуганно отшатывалась от всех этих прожекторов, репортеров с камерами наперевес, которые снимали меня, будто диковинную зверушку на ярмарке. Я была одета в коричневый салвар камиз, полученный от мужа неделю назад. Последовав совету Наджимы, депутата-христианки, с которой я познакомилась в июне 2009, незадолго до заключения, я полностью покрыла себя, так, что видны были только глаза. Наджима – моя союзница. Она по секрету шепнула мне, что нужно обязательно прятать волосы, чтобы не провоцировать экстремистов, которые не выносят, когда женщина открывает лицо перед толпой незнакомцев.

Поправив покрывало, я села на почтительном расстоянии, но неподалеку от губернатора. Все эти незнакомые люди смущали меня. Я, деревенская женщина, рядом с человеком, который… мне не верилось в происходящее.

Губернатор сразу же взял слово. Он объяснил журналистам, что меня несправедливо обвинили, что этот закон о богохульстве провоцирует рост преступлений против религиозных меньшинств и самых незащищенных слоев населения, а также не только идет вразрез с принципами ислама, но и вредит этой религии. Потом он замолчал. Я поняла, что теперь моя очередь высказаться. В ужасе я подумала, что это мне не по силам. Женщины моего положения никогда не высказываются, особенно на публике, а уж тем более в присутствии иностранцев. Не зная, что говорить, я принялась бормотать что-то неразборчивое. Губернатор пришел мне на помощь. Он прервал меня, сделал ободряющий жест рукой и попросил рассказать о том, что произошло в деревне между мной и мусульманскими женщинами.

Я чувствовала себя неуютно, говорила недостаточно громко для телевидения, но все меня внимательно слушали. Постепенно уверенность стала возвращаться ко мне, ведь это была уникальная возможность заявить о своей невиновности. Я рассказала о том, что случилось на самом деле, как женщины впали в истерику из-за того, что христианка предложила им выпить воды из одного с ней стакана. После ссоры меня стала преследовать разъяренная толпа, несколько жителей деревни избили меня и потащили в полицию, где под давлением толпы и деревенского муллы было решено бросить меня в тюрьму, несправедливо обвинив в богохульстве. Когда я закончила, Салман Тасир от души поблагодарил меня. Я испытала огромное облегчение от того, что смогла наконец рассказать всю правду.

В тот день я была бесконечно далека от мысли о том, что три месяца спустя добрый губернатор поплатится жизнью за эту пресс-конференцию.

Салман Тасир даже задержался после того, как все журналисты разошлись, и стал успокаивать меня, говорить, чтобы я не падала духом, что он знает, как тяжело сидеть в тюрьме, ведь он тоже был в заключении в 1980-е, при диктатуре генерала Мухаммеда Зия-уль-Хака. Уже тогда губернатор сопротивлялся росту влияния фундаменталистов в Пакистане. Потом он стал бизнесменом, позже министром промышленности при президенте Мушаррафе, а в 2008 году его назначили губернатором Пенджаба.

В своей неуютной камере я куталась в изорванное одеяло, наблюдая за тем, как большая муха садится на остывший рис в моем котелке. Я была раздавлена, не могла проглотить ни крошки. Если они смогли убить такого важного человека, как же мне надеяться на освобождение? Есть ли у меня хоть малейший шанс? Я всего лишь скромная женщина, христианка, которую так легко прикончить. Наконец, измучившись от переживаний, я заснула.

На следующий день после убийства губернатора, проведя холодную ночь в беспокойных метаниях, я узнала от Калила о том, что Салмана Тасира убил его собственный телохранитель. Через несколько дней Ашик добавил, что убийца выкрикнул «Аллах Акбар» и изрешетил бедного Салмана Тасира автоматной очередью, а потом улыбался перед телевизионными камерами…

Правительство объявило трехдневный траур, и Калил злился на меня за это.

– Ты останешься без прогулки, потому что это все из-за тебя! – бесновался он. – Я должен был уйти со службы в полдень, но из-за этого траура у нас не хватает людей.

Я не отвечала, чтобы не злить его еще больше, и даже не поднимала на него глаза, но он продолжал:

– Берегись! Если ты заперта здесь, это еще не значит, что ты в безопасности…

Даже уставившись в пол, я чувствовала всю тяжесть его презрительного взгляда. Слова вертелись у меня на языке, сталкиваясь друг с другом, словно камни в речном потоке. Я хотела ответить ему, что это несправедливо, но смолчала. Оказавшись в тюрьме, я научилась становиться незаметной, сливаться с выцветшими стенами и грязью на полу камеры.

Вновь оставшись одна, я попыталась обдумать случившееся, но никак не могла собраться с мыслями. Все происходило так быстро и было так сложно… Мне казалось, что я живу не своей жизнью, и порой я спрашивала себя, не сон ли это. Мне хотелось не терять надежду. Господь со мной, а с ним и министр Шабаз Батти.

Но теперь, когда Салман Тасир был мертв, министр наверняка понял, что ему тоже грозит гибель, и теперь откажется мне помогать. Господи, что же со мной станет?

Через пять дней после убийства губернатора охранники Калил и Ифтикар ворвались в мою камеру. Было очень рано, я еще спала. Все тело ломило, но я постаралась взять себя в руки и села.

– Вставай, ты переезжаешь! Христианин ввел новые правила. Теперь ты будешь в отдельной камере, далеко от других. И с прогулками покончено! Ты больше носа не высунешь на улицу, и все это якобы для твоей безопасности. Но на твоем месте я бы поостерегся.

Я застыла в ужасе и только пробормотала тихо:

– Но почему?.. Что со мной будет?

– Ты точно ничего не понимаешь! Ты никому не нравишься здесь, все желают тебе только смерти. Видишь, убийца Салмана Тасира – его собственный телохранитель. Он убил его, а теперь стал героем всего Пакистана. Мы тут тоже вроде твоих телохранителей, если ты понимаешь, о чем я. Послушай, даже сам Реман Малик, министр внутренних дел, сказал что убил бы собственными руками того, кто совершит богохульство у него на глазах. Мнение твоего христианина мало что значит, так что начинай молиться! Если министр по делам религиозных меньшинств и добился твоей изоляции, это не значит, что ты теперь можешь спать спокойно.

Милостивый Иисус, помоги мне выдержать эти страдания, одиночество и боль. Ты знаешь, что я невиновна. Положи конец моим мучениям, защити меня и моих детей.