Текст книги "Приговоренная. За стакан воды"

Автор книги: Азия Биби

Соавторы: Анн-Изабель Толле
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Ашик, я люблю тебя со дня нашей встречи, и двадцать два года, прожитых вместе, тому доказательство. Я всегда неустанно благодарила небеса за то, что они послали мне тебя, и я смогла выйти замуж по любви, а не по сговору, как это принято в нашей провинции. Мы так хорошо подходим друг другу, но судьбу не изменить… Подлые люди встали у нас на пути, и теперь ты остался один с плодами нашей любви на руках. Но не теряй стойкости и гордости за нашу семью.

Дети мои, с тех пор, как меня заперли в тюрьме, я выслушала истории жизни других женщин, к которым судьба была так же жестока.

Могу сказать, что вам повезло: вы знали свою мать и жили, окруженные любовью. Нам с отцом всегда больше всего на свете хотелось быть счастливыми и сделать счастливыми вас, даже когда жизнь была не так уж сладка. Мы – христиане и бедняки, но семья – это наше солнце. Мне бы так хотелось посмотреть, как вы вырастете, выучитесь и станете достойными людьми – но вы и так ими станете!

Вы знаете, из-за чего я умру, и, надеюсь, не станете винить меня за то, что я покину вас так рано, ведь я невиновна и не делала ничего из того, в чем меня обвиняют. И ты тоже знаешь это, Ашик, как и то, что я не способна на жестокость. Но порой я бываю упряма.

Что же до моего приговора – я не буду мучиться долго, моя казнь будет быстрой. Не знаю пока, когда именно меня повесят, но не переживайте, мои дорогие, я пойду на виселицу с высоко поднятой головой, без страха, ведь Спаситель и Дева Мария примут меня в свои объятия. Любимый муж, расти наших детей так, как мне хотелось бы делать это вместе с тобой.

Ашик и мои дорогие дети, я покидаю вас навсегда, но буду любить вас вечно».

5
Министр-христианин

В нашей культуре не принято, чтобы супруга умела читать. Она узнает о мире только благодаря мужу. Но мой добрый муж Ашик знает о нем не больше меня, ведь он тоже не учился грамоте.

Мы оба понятия не имели о том, что происходило за пределами деревни, но это не помешало нам быть счастливыми, растить детей и заниматься каждый своей работой. Вечерами время порой тянулось медленно, а так как друзей, кроме Жозефины и ее мужа Самсона, у нас почти не было, однажды мы приняли безумное решение: купить телевизор в лавке молодого сметливого торговца Фахада. Он продавал старую технику – в городе ее списывали в утиль, а он чинил что угодно: мотоциклы, машины, транзисторы, а порой и плуги.

Наша семья была небогата. Денег, которые мы с Ашиком приносили в дом, хватало ровно на еду, одежду и, прежде всего, на образование детей. Обучение в государственной школе в Иттан Вали стоило не слишком дорого по меркам землевладельцев, но для нас 3000 рупий в месяц – это была серьезная сумма. И все же мы с Ашиком давно решили, что приложим все усилия для того, чтобы дать детям все возможности устроиться в жизни. Мы пришли к выводу, что если наш сын и дочери получат образование, то смогут устроиться на хорошую работу в городе. Даже в офисе, почему нет? В тринадцать лет, работая в Лахоре у господина Акбара и госпожи Шазии, я видела, как они часто принимали гостей у себя дома. Порой мне приходилось прислуживать за столом женщинам, которые говорили о работе. Я понимала не слишком много, но, казалось, речь шла о серьезных вещах, потому что господин Акбар очень интересовался их опытом. Тогда я осознала, что обязанности девочки не всегда сводятся к работе по дому, что они могут заниматься чем-то, что будет интересно и мужчинам в костюмах…

Мы с Ашиком желали детям самого лучшего, и я думаю, что такое будущее возможно для моих дочерей, хотя они и христианки. Во всяком случае, очень хочу в это верить.

Чтобы вырваться из привычного круга жизни и купить телевизор, на который нам не хватало сбережений, я стала выполнять больше мелких поручений, например, поить буйволов и коз. Помню, как мы наконец-то принесли в дом этот странный аппарат, который разговаривал сам по себе. Самой смешно от того, сколько времени мне понадобилось, чтобы привыкнуть к нему. Я еще долго удивлялась: мне все казалось, что в доме есть посторонние люди. Когда темнело, мы с удовольствием включали телевизор. Особенно нам нравились индийские программы. Это было невероятно: смотреть в маленькое окошко и видеть там девушек в туниках, расшитых блестками, с голыми плечами, таких красивых и умело накрашенных… Я не могла оторваться, наблюдая за тем, как они танцуют под веселую музыку, и вместе с тем замечала, что Ашика немного смущают эти полуобнаженные женщины. Он делал вид, что его это не интересует, но все же смотрел не отрываясь. Помню еще фильм, разбитый на несколько частей. Нам с Ашиком и детьми очень нравилось каждый вечер после пения муэдзина следить за приключениями Тары и ее подруг. Они постоянно ссорились со свекровями, верными старинным традициям. Это было очень забавно, и так как они говорили на хинди, мы понимали почти все. Урду и хинди очень похожи. Телевизор показывал нам жизнь за пределами Иттан Вали. Он был как новый член семьи, который знал о мире очень много и рассказывал нам о том, что происходит в других краях. Хотя я не любила, когда Ашик нажимал на кнопку, и вместо индийских танцовщиц на экране начинали показывать местные новости. Эти новости чаще всего были грустными, и картины были куда печальнее, чем танцующие девушки.

Теперь я понимаю, что если бы я смотрела местные новости, то узнала бы не на мессе о том, что в правительстве есть министр-христианин, отстаивающий права религиозных меньшинств.

Это произошло в апреле 2009 года, на Пасху, за два месяца до того проклятого дня. Как и каждый год, мы всей семьей собрались в церкви Святой Терезы в Шекхупуре. Мне всегда нравился этот величественный храм. Помню, как однажды сказала приходскому священнику, что его церковь очень красива. Он объяснил, что очень давно, в 1906 году, ее построили миссионеры-капуцины, бельгийцы. Я еще тогда спросила:

– А что значит «бельгийцы»?

Он улыбнулся и ответил, что это белокожие люди из страны, которая находится в тысячах километров отсюда. Они приезжали специально, чтобы построить этот храм.

Атмосфера в церкви, все еще украшенной рождественскими гирляндами, была праздничной. Нас было около ста человек, и мы все пели, от чистого сердца прославляя воскрешение Христа, умершего на кресте, чтобы искупить наши грехи. Помню еще пламенную проповедь отца Самсона Дилавара. Он просил нас молиться за министра Шабаза Батти, чье имя я тогда услышала впервые.

Он рассказал нам, что этот министр – католик, представляющий в правительстве шесть миллионов христиан и три миллиона индуистов, живущих в Пакистане. Я тогда подумала, что нас, конечно, немного по сравнению с семьюдесятью миллионами мусульман, но все же не так мало. В своей проповеди священник говорил о том, что Шабаз Батти всегда храбро боролся с федеральным правительством, отстаивая наши права, взаимоуважение и возможность диалога между разными религиями, в знак чего сам заходил в медресе, считавшиеся радикальными. Мы долго молились и пели, поддерживая его в этой борьбе, особенно против закона о богохульстве. Этот закон, по словам Дилавара, был несправедлив по отношению и к христианам, и к индуистам, и к мусульманам, которых также часто обвиняли по ошибке. Слова священника напомнили мне об истории, которую я слышала, когда навещала родителей в своей родной деревне, в нескольких километрах от Иттан Вали. Жители той деревни рассказывали о том, как пожилого мусульманина приговорили к пятнадцати годам тюрьмы за то, что он бросил Коран в урну. Но этот человек был слепым. Я подумала, что это несправедливо, ведь он не знал, что это священная книга, и сделал это не нарочно. На мой взгляд, это не было богохульством.

Я не могла представить тогда, что всего несколько недель спустя сама стану жертвой этого закона, точь-в-точь как тот слепец. И точно так же не могла представить, что однажды встречусь с министром Шабазом Батти, за которого мы так молились в то пасхальное воскресенье.

Никогда не забуду день нашей встречи. Да и как я могла бы забыть его – следующий день после вынесения мне смертного приговора?

Я проплакала всю ночь, а наутро слезы иссякли, как и надежда. Все было кончено.

После полудня, услышав скрежет ключа в огромной замочной скважине, я подумала, что настал мой последний час и за мной пришли, чтобы отвести на казнь.

Дверь резко распахнулась и в проеме показалось перекошенное злобой лицо Калила.

– Вставай! Пошли.

Я вышла в коридор, по которому обычно нас выводили на прогулку. Но в тот момент он казался мне темнее и промозглее, чем раньше, настоящей дорогой к смерти.

Толстяк Калил приковал меня цепью к своему ремню. Ноги заплетались от слабости, и я не могла идти с ним в ногу, поэтому он тащил меня, как козу на веревке, и ему явно нравилось это унижение. Задыхаясь, я смотрела, как он вытирает лоб, и думала, что это он – потное животное. Но я не хотела, чтобы в моих последних мыслях перед смертью было место для Калила.

Дети мои, через несколько мгновений моя жизнь оборвется, но я буду наблюдать за вами с небес, находясь в объятиях Спасителя. Господи, сжалься надо мной, яви Свое милосердие.

Эти слова эхом отдавались у меня в голове. Изо всех сил я старалась представить лица детей и мужа, вспоминая, как мы сидели во дворе вокруг котелка с чаем. Они сияли, радостно смеялись. Ишам, моя младшенькая – ей было тогда всего десять – напевала песенку, которую выучила утром в школе. Остальные девочки и Ашик слушали ее с удовольствием. Когда Ишам допела, все зааплодировали.

Погрузившись в эти прекрасные воспоминания, я почувствовала, как на лице появилась улыбка… но хриплый голос Калила грубо вернул меня к реальности:

– Вот, мы пришли.

Калил постучал в дверь с такой осторожностью, какой я за ним никогда не замечала.

Мы вошли в кабинет, где двое мужчин в костюмах сидели напротив друг друга. Одного из них я узнала: это был начальник тюрьмы, которого я видела год назад, в день прибытия. Но другой мужчина был мне не знаком. На нем был темно-серый костюм с бордовым галстуком – значит, это не адвокат. Попав сюда, я научилась отличать адвокатов: они все были одеты в одинаковые черные костюмы с черными галстуками. Кто же это тогда? Кроме семьи и адвоката меня больше никто не навещал. Незнакомец поднялся и подошел ко мне (и Калилу, ведь мы все еще были скованы вместе).

– Здравствуй, Азия. Я – Шабаз Батти, министр по делам религиозных меньшинств. Мне хотелось бы поговорить с тобой.

Потом он велел охраннику освободить меня и предложил мне сесть на стул. Начальник тюрьмы вышел, забрав с собой Калила.

Я вспомнила слова священника: «Помолимся за этого человека, чтобы ему хватило сил бороться за благое дело». Невозможно было поверить в то, что я сейчас сижу напротив него.

Батти смотрел по-доброму и, казалось, жил в довольстве: у него были округлые щеки, ухоженные усы и впечатляющая шевелюра – тщательно расчесанные густые черные волосы блестели, будто дорогой шелк. Я видела подобное впервые…

– Как ты себя чувствуешь? – спросил министр со всей возможной предупредительностью.

– Не очень хорошо, вы же знаете, – пробормотала я. – Я невиновна, а вчера меня приговорили к повешению.

– Да, знаю. Поэтому и пришел сюда. Перед тем как зайти, я поговорил с твоим адвокатом. Он собирается опротестовать это решение. Это значит, что твое дело рассмотрят снова, но на этот раз в Верховном суде Лахора. Там не будет давления со стороны толпы или муллы. Знаешь, тебе стоит поверить в правосудие. Тебя освободят, я уверен.

Несмотря на эти утешительные слова, я подумала о своей семье, боясь, как бы с ними что-нибудь не случилось. Министр заметил мои сомнения и коротко кивнул, показывая, что можно говорить.

– Я очень боюсь за свою семью. Они тоже в опасности. Им давно пришлось уехать из нашей деревни, а с тех пор, как меня арестовали, муж не может работать. Сейчас они скрываются у родственников, в Динге, но муж говорит, что скоро им нужно будет уезжать и оттуда, потому что становится неспокойно: им уже угрожали.

Министр посмотрел мне в глаза и произнес:

– Не стоит волноваться. Я позабочусь о твоей семье. Они на некоторое время переедут ко мне в Исламабад, пока в Лахоре не найдутся люди, достойные доверия. Так семье будет легче навещать тебя.

Я застыла от изумления, глядя на министра, приехавшего из столицы только для того, чтобы увидеться со мной, простой крестьянкой, которая никогда не ходила в школу.

– У тебя есть какие-нибудь пожелания? – спросил министр, вставая со стула.

Я не решилась ответить, что мне не хватает чистой и сухой одежды. Такое не говорят министрам, хотя я действительно в этом нуждалась.

Когда на улице шел дождь, он шел и в моей камере тоже. Одеяло и вся одежда промокали, пачкались, по ночам я мерзла, но охранники не хотели заделывать дыры в крыше – им было весело смотреть, как вода просачивается в камеру.

Начальник тюрьмы и Калил вернулись в кабинет. Шабаз Батти мягко положил ладонь мне на голову и сказал, что я должна верить и что скоро он попросит президента Пакистана помиловать меня, чтобы я вышла на свободу сразу, не дожидаясь нового суда. Я поблагодарила его снова и обещала молиться за него.

Обратно в камеру я снова шла с Калилом, прикованная к нему.

Он молчал всю дорогу, будто обидевшись, что такой важный человек пришел ко мне, договорившись с начальником тюрьмы.

В камере у меня наконец-то отлегло от сердца, и я возблагодарила Господа и Деву Марию за их доброту.

Я вспоминала, о чем говорил министр. Все произошло так быстро! Он растопил мое заледеневшее сердце. Теперь я знала, что моя семья в надежных руках. После нашей встречи мне стало так хорошо, даже весело, что я стала кружиться по камере, а вместе со мной и большая черная муха, которая, казалось, тоже хотела порадоваться за меня.

Несколько раз я повторила новые для меня слова «президентское помилование», чтобы не забыть их никогда. Всего два слова, которые могут спасти меня и вернуть к прошлой жизни. Отныне моя жизнь была в руках президента Пакистана, Асифа Али Зардари. Я знаю, как его зовут, ведь он глава нашего государства, но у меня нет своего мнения о нем.

Я необразованна, поэтому не разбираюсь в политике. Все, что я знаю, я выхватывала там и сям, из разговоров отца и дяди о президенте, когда они видели его на листовках или плакатах. Женщины моего положения в обществе не задают вопросов и не вмешиваются в подобные разговоры. Только тогда я осознала, как досадно, что мужчины считают, будто женщинам не нужно знать о таких вещах. Но ведь мы все живем по одним и тем же законам. Как бы то ни было, я почти ничего не знала об этом влиятельнейшем человеке, в руках которого оказалась моя жизнь, и не понимала, правда ли то, что говорил о нем отец. Но я старалась не думать об этом и просто надеяться, что он дарует помилование, сжалившись надо мной.

Вечером я заснула моментально. Прошедшие два дня совершенно вымотали меня. К счастью, в ту ночь не было дождя, и я смогла выспаться, не просыпаясь от стука капель и шума воды, превращавшей мою жалкую камеру в грязную яму.

Встав утром, я первым делом вспомнила обо всех хороших новостях, которые услышала накануне, и поздравила себя с тем, что за меня подадут прошение о президентском помиловании.

Наступило время завтрака. Я услышала скрип колес тележки в коридоре, звук открывающихся и закрывающихся дверей соседних камер – много раз, ведь их тут около двадцати. Эти звуки мне стали хорошо знакомы, они сопровождали меня уже семнадцать месяцев – по словам министра, который их сосчитал.

Я тихонько повторила слова «президентское помилование».

Хочется верить. И я верю.

6
Счастливого Рождества

В то утро у меня возникло странное ощущение, будто я держала в руках чашку с горячим чаем и хотела чихнуть. Наступило 24 декабря, и я не знала, радоваться мне или печалиться. На моем языке Рождество звучит как «вада дин», что означает «великий день». Но когда я оглядела свою камеру, полную моих испражнений, потому что Зенобия не приходила уже целую вечность, мне стало трудно назвать этот день «великим». Вокруг была только грязь и мерзкий запах. Я была заперта, не могла выйти, и мне хотелось разбить стены, разбить все вокруг ради глотка свежего воздуха. Рождество мне придется встретить в полном одиночестве.

Господь всемогущий, освободи меня из рабства, дай мне сил вынести этот день, который должен был быть так прекрасен, помоги перенести разлуку с семьей и Божьим домом, где я так любила праздновать рождение Христа, Твоего сына. Молю Тебя, Господи, сжалься надо мной и дай силы вынести весь ужас моего положения.

В тот день мне хотелось, чтобы у меня был хотя бы маленький крестик или четки, и я могла бы отпраздновать рождение Иисуса. Но я чувствовала себя голой, лишенной даже этой малости.

Я решила молиться весь день, надеясь, что Господь не будет глух ко мне и услышит даже со дна этой ямы о том, что я хотела бы оказаться на свободе, как и все христиане мира, чтобы отпраздновать Рождество.

Лежа на койке, широко раскрыв глаза, я рассматривала трещины в потолке. Я положила руку на живот, который стал плоским как доска. Желудок сжался, бедра ввалились, руки почти исчезли, а глядя на ладони можно было подумать, что я уже мертва. Мне хотелось заплакать, но в тот день у меня не было слез. Хотелось выть, но не было голоса. Слабое дыхание позволяло мне лишь сохранять остатки жизни. Хотелось рвать на себе волосы, но они мне слишком дороги. Здесь я научилась умирать, оставаясь живой.

Большая черная муха села на пальцы ног и пощекотала. Я улыбнулась и собралась с духом, не желая умирать в «великий день». Я потеряла все, но воспоминания все еще были со мной, и я решила отметить Рождество, воскресив в памяти прошлогодний праздник. Тогда я была совершенно свободна и счастлива…

Да, то последнее Рождество на свободе отпечаталось в памяти, и никто не смог бы забрать его у меня.

Для нас, христиан, Рождество – самый радостный день в году, благословенная возможность выразить благодарность за любовь, которую проявляют к нам Бог-отец и Иисус Христос. В Иттан Вали и ее округе нет церкви. Поэтому нам с Жозефиной, ее мужем и детьми приходилось ехать на микроавтобусе в храм Святой Терезы в Шекхупуре. Два часа пути – для нас это было целое путешествие, ведь у нас редко бывала возможность и достаточно средств, чтобы выбраться куда-то за пределы деревни. Мы одевались как можно красивее и гордо отправлялись в храм, чтобы отдать должное нашей вере.

Я надевала традиционный пакистанский наряд, салвар камиз — тунику с широкими рукавами и свободные штаны. В тот год я чаще ходила собирать урожай и пасти животных, чтобы скопить больше денег и позволить себе новый костюм, специально к Рождеству. Выбор в единственной лавке в деревне был небольшой, и все же мне сразу понравилась эта зеленая с белым туника. Так совпало случайно, но это еще и цвета пакистанского флага: зеленый – ислам, белый – религиозные меньшинства, как мы, христиане. Туника, доходившая мне до колен, была из теплой, плотной ткани красивого изумрудного цвета, а белые штаны – свободными на бедрах и обтягивающими лодыжки, как мне нравится, в самый раз. Дуппата – длинный шарф – тоже была белого цвета. Зеркала в лавке не оказалось, но я знала, что наряд мне идет. Я всегда работала в поле, и не привыкла одеваться так красиво.

Я сшила четырем дочкам туники разных цветов: красную, желтую, синюю и оранжевую. Когда мы вышли из дома, нам пришлось обойти детей, игравших в крикет большой палкой и старыми апельсинами. Особенно старательно мы уклонялись от «снарядов».

Один из мальчишек крикнул:

– Смотрите! Они похожи на радугу!

Мы с девочками рассмеялись.

Ашик и старший сын были одеты в бежевые салвар камиз, которые я выстирала и выгладила накануне. Сверху они накинули серые покрывала, а на ногах у них были ботинки из искусственной кожи.

В это время года обычно очень холодно, всего несколько градусов выше нуля, но мы с девочками хотели похвастать нашими разноцветными нарядами. И потом, тепло наших сердец согревало нас… И все же мы надели носки под сандалии. Дорога к автобусу была пыльной и каменистой, поэтому мы старались идти как можно аккуратнее, чтобы не запачкаться.

Площадка рядом с конечной остановкой была до отказа забита машинами и отъезжающими. Как всегда, автобусы ходили с интервалом в час. Мы заплатили за билеты, по 30 рупий с человека, и забрались назад. Меня зажало между окошком и Ашиком, и все рассмеялись. На часах было 5 вечера, температура около нуля, а за окном густой туман по колено. Автобус трясся по разбитой дороге, проезжая километр за километром. По пути мы видели несколько аварий с грузовиками, легковушками и даже микроавтобусами. Я схватила мужа за руку, но никак не могла успокоиться, ведь шофер гнал, несмотря на кашу за окном. Тогда Ашик сказал мне с улыбкой:

– Благодари Господа, что мы оказались на заднем сиденье. При столкновении мы ударимся о тех, кто сидит впереди.

На полпути машина остановилась на обочине. Большинство пассажиров вышли и двинулись в сторону мечети, которая едва виднелась в тумане. Становилось все холоднее. Ожидая окончания молитвы, мы с детьми рассматривали фары других автомобилей, мерцавшие в дымке.

Мы подпрыгивали, разминали ноги, дети играли, как будто ходят по облакам из хлопка. После намаза микроавтобус поехал дальше, но туман не рассеивался. Краем глаза я заметила автоцистерну, перевернутую набок. Я взглянула на Ашика, но он был совершенно спокоен.

Слава Богу, мы наконец-то прибыли в Шекхупуру. Город весь бурлил, столько людей вокруг… Совсем не похоже на нашу тихую деревушку. Дети были все в радостном предвкушении, но им пришлось запастись терпением, потому что мы попали в огромную пробку, заблокировавшую все улицы вокруг рынка.

Все остановилось: грузовики, автобусы, машины, рикши, мотоциклы, телеги, велосипеды, лошади, ослы и даже пешеходы оказались зажаты среди шин, колес, сандалий и сабо.

– Какая атмосфера! – сказала я, обращаясь к Жозефине.

Двери автобуса открылись, и как раз вовремя: месса вот-вот должна была начаться. Когда я выходила, ко мне подошел мужчина – или скорее женщина, кусра[6]6
  Кусра (хиджра) – одна из каст неприкасаемых в Индии и Пакистане, куда входят мужчины, которые одеваются и действуют как женщины. Хиджры имеют культовый статус. Они поют и танцуют, требуя за это «бадхаи» – своеобразное вознаграждение за благословение.


[Закрыть]. Я встречала таких, как она, и раньше: в Лахоре их много. Эта была очень красива, почти безупречна. Так бывает далеко не всегда: часто мужчины, переодетые женщинами, выглядят именно как переодетые мужчины. Я дала ей 50 рупий, и она произнесла благословение на непонятном языке. Жозефина подошла ко мне и тихонько спросила:

– Что это было?

Я от души рассмеялась: судя по озадаченному виду Жозефины, она никогда раньше не встречала кусра.

– Здесь их называют «третьим полом». Они отлично вписались в общество, у них даже больше прав, чем у женщин. Кусра приглашают на праздники. Господин Акбар, у которого я работала в Лахоре, когда была ровесницей твоей дочери, часто приглашал их, вот почему я знаю о них не понаслышке. На званых вечерах их бывало пять или шесть, и мужчины могли танцевать с ними, ведь ислам запрещает мужчинам и женщинам смешиваться. Это всех устраивало. Мужчинам разрешается танцевать с мужчинами, похожими на женщин, поэтому их хорошо принимают. Но кусра очень бедны и живут подаянием. Присмотрись – видишь, все им дают что-нибудь. Считается, что это приносит удачу.

Жозефина была потрясена, а я гордилась тем, что в кои-то веки смогла объяснить что-то, о чем хорошо знала. Наши дети и мужья уже стояли на пороге церкви, и мы поспешили присоединиться к ним.

Месса длилась не меньше трех часов. Мы пели и молились, чувствуя духовный подъем и радость, переполнявшую изнутри. Потом, выйдя из храма, мы увидели гирлянды из разноцветных лампочек, украшавшие углы домов напротив. Дети были в восторге от такой красоты. Рождество – праздник света, поэтому по всей площади горели костры, прямо на земле. Семьи христиан собирались возле них, молились и снова воспевали рождение Иисуса. Пока дети играли и скакали вокруг костров, мы накрывали деревянные столики, расставленные по случаю праздника, раскладывали угощения. Главным из них, конечно, был рождественский пирог. В каждой семье его пекли накануне, а потом приносили с собой. Как всегда, мы готовили вместе с Жозефиной. Мы взялись за дело с самого утра и, конечно, поругались насчет того, чего и сколько класть, но в итоге пришли к согласию. Весь день мы веселились, смеялись. Пирог получился огромным, но это было самое меньшее, чем мы могли отблагодарить Христа. Прежде чем разрезать пирог, я созвала детей, чтобы они зажгли маленькие свечки вокруг яслей, а потом разложили дары у ног Иисуса. По традиции мы также оставили там несколько купюр, чтобы поддержать священника, который жил только на пожертвования прихожан. Дети глотали слюнки, с нетерпением ожидая, когда же можно будет попробовать рождественский пирог, полный сладкого крема.

В этот момент мои воспоминания прервало урчание в животе. Мысли о рождественском пироге глубоко расстроили меня. Я знала, что тюрьма находится совсем недалеко от церкви Святой Терезы, и я могла бы дойти туда даже пешком.

Тут я услышала, как повернулся ключ в замке. Наверное, это Зенобия… Да, это была она!

– Я не знала, что ты придешь сегодня, какой приятный сюрприз!

– Мне не хотелось оставлять тебя одну. Когда еще проявлять милосердие, как не в Рождество. Так что я выкрутилась и пришла сюда поработать.

Пока я благодарила Зенобию, она принялась убирать в камере.

– Что ты делаешь? Не надо, ты не должна…

– Не могу же я оставить тебя сегодня посреди всего этого ужаса, – ответила она, собирая экскременты в пластиковый мешок.

Еще она принесла освежитель воздуха. Я уже и забыла о том, что существует запах роз…

– Это так мило с твоей стороны, правда… Какой приятный аромат… Подожди, я тебе помогу.

– Нет, не шевелись. Ты и так слишком слаба, тебе надо поберечь силы. Отдыхай.

Когда Зенобия домыла посуду, она протянула мне маленький сверток в фольге. Я тут же стала разворачивать его, как нетерпеливый ребенок.

– Это кусок рождественского пирога. Счастливого Рождества, Азия!

У меня слезы навернулись на глаза.

– Спасибо! Спасибо! Ты не представляешь, как тепло сейчас у меня на сердце…

– Так и должно быть. Рождество без пирога – не Рождество, и даже если ты заперта здесь, то все равно имеешь право на свою часть.

Я была глубоко тронута таким вниманием…

– Знаешь, сегодня не день посещений, но Ашик позвонил вчера вечером и просил передать, что он и дети будут думать о тебе сегодня еще больше, чем обычно, и хотя вы проводите Рождество не вместе, он всегда будет рядом с тобой, в твоем сердце. Ладно, мне пора, засиделась я тут. Не стоит привлекать лишнего внимания. Еще раз с Рождеством. Я помолюсь за тебя в церкви.

Я снова осталась одна в камере, наполненной теперь запахом роз. Как только Зенобия ушла, я поняла, что ее посещение принесло столько же боли, сколько и радости. Кусочек счастья напомнил мне о моей печальной участи. До сих пор все казалось каким-то нереальным, а теперь не оставалось сомнений, это было действительно Рождество, и кусок пирога, принесенный Зенобией, стал тому доказательством.

Муж передал мне замечательное послание… Я так скучаю по нему и детям!

Ашик понравился мне с первого взгляда. И, по его словам, взаимно. Он часто приходил к нам в деревню, ведь его дядя, тетя и двоюродные братья жили по соседству с домом моих родителей. Помню, в нашу первую встречу я почувствовала себя так глупо! Я была в туалете, который мой отец соорудил в задней части двора. Дыра в земле, солома, старая шаль, уже не нужная матери, и оп! – укромный уголок готов. Ну, или почти укромный. Иногда соседские мальчишки или мои братья кружили вокруг, будто грифы. Чтобы защитить свою укромную крепость, я кидалась галькой из-за занавески, и так спасалась от нападений и насмешек. Часто у меня не успевали еще закончиться «боеприпасы», а осаждавшие уже капитулировали. В туалете всегда был приличный запас гладких камней. Это немного грубовато, но мы подтирались именно ими. Зато с их помощью можно было отваживать незваных гостей – для этого они подходили куда лучше бумаги. Так вот, я зашла в туалет, и вдруг мне послышалось, что кто-то хихикает. Недолго думая, я стала кидать камни из-за занавески. Но тут снаружи раздался мужской голос:

– Ай! Да что тут происходит?

Я вышла из укрытия, недоумевая, кого же я только что «расстреляла», и наткнулась на Ашика. Мое лицо залилось краской стыда.

– Ох, простите, пожалуйста, я думала, это мальчишки. Извините, если я попала в вас.

– Первый раз на меня так нападают, – ответил он, ухмыльнувшись.

Мы от души посмеялись тогда, и так повелось и впредь: мы женаты двадцать два года, но по-прежнему часто смеялись вместе.

В последующие недели мы порой сталкивались, но не общались. В моей культуре мужчины и женщины, если они не женаты, никогда не разговаривают друг с другом. Однажды Ашик пришел к нам в дом в военной форме. Я была очарована, он показался мне настоящим красавцем. С особым вниманием я слушала, как он рассказывал моему отцу о том, что он служит в воздушных войсках. Когда мы с Ашиком находились в одной комнате, то бросали друг на друга взгляды, но украдкой – так, чтобы никто не заметил. Как-то раз я осталась дома одна, не захотев пойти с семьей на чаепитие к соседям. И тут в гости пришел Ашик. Он спросил разрешения переодеться, прежде чем присоединится к остальным. Я не возражала, но в ответ спросила, могу ли я примерить его форму. Он удивился, но улыбнулся и согласился. Тогда он впервые увидел женщину в военной форме. Ашик сказал, что она мне очень к лицу, и даже сфотографировал меня. В наших краях надеть чужую одежду означает признаться, что ты неравнодушен к этому человеку. Ашик понял мой намек, и он тоже испытывал ко мне чувства, я знала это. Когда я попросила его помочь расстегнуть пуговицы гимнастерки, мы оказались совсем рядом. Впервые мы стояли так близко. Конечно, мы даже не притронулись друг к другу, но я вся покраснела, и он, казалось, тоже смутился.

Однажды отец сказал мне:

– Азия, тебе уже двадцать, пора выходить замуж.

Я испугалась. По традиции девушка не выбирает мужа, но я уже нашла свой идеал, его звали Ашик. Отец заговорил снова. Я вся дрожала.

– Ты знаешь Ашика, военного?

– Да, – ответила я тихо.

– Ты выйдешь за него. Свадьба через месяц.

Я ни в коем случае не хотела показать отцу, что счастлива, иначе он мог передумать. Так что я напустила отстраненный вид и только ответила:

– Хорошо, папа, если ты так хочешь.

Когда я снова увидела Ашика – уже в день свадьбы – то прочитала в его глазах, что он тоже счастлив, что женится на мне.

Церемония была очень красивая. На мне было прекрасное белое платье и браслеты из разноцветного стекла. После венчания я отвела в сторонку старшую сестру, которая уже была замужем.