Текст книги "Сон Бруно"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Глава XX

Бруно держал Лизу за руку. В комнате был полумрак – шторы не пропускали сияющего за окном солнца.

– Видите ли, мне бы хотелось понять, что же я за человек.

– А может, этого вообще нельзя понять, Бруно.

– Я хочу разобраться в своих чувствах, собрать их в фокус.

– Вряд ли можно ясно судить о прошлом. В каждом человеке столько всего намешано.

– Да, во мне, старике, ох, как много всего намешано, дорогая, столько грязи, неразберихи.

– Да это у всех так. А если и пытаются отчетливо что-то вспомнить, то за этим всегда стоит определенная цель: месть, или самоутешение, или еще что-нибудь такое.

– Все проходит.

– Пусть проходит.

– Но что же было на самом деле? Как поступила Джейни с Морин?

– Вам не дано этого знать. Возможно, вы были только эпизодом в жизни Морин.

– Да, наверное.

– Вы, кажется, разочарованы! Зачастую человек – лишь слепое орудие в руках других.

– Но в жизни Джейни я ведь не был эпизодом. Я разбил ей жизнь.

– В мире все происходит как происходит. Только подумайте, насколько все случайно.

– Вы считаете, я могу себя простить?

– Да ведь и вопрос так не стоит. Все произошло как произошло. Мысль о греховности человека просто удобна.

– Я был ее злым демоном.

– Человек не может быть демоном. Он гораздо сложнее.

– Я должен был прийти к ней, когда она умирала.

– Есть вещи, которых уже не изменишь. Постарайтесь забыть об этом.

– Но я не могу об этом забыть. Это во мне. Здесь. Это я сам.

– Вы слишком погружены в себя.

– Ну а как же еще я мог бы жить, дитя мое?

– Живите окружающим. Отвлекитесь от себя. Не будьте рабом своих переживаний. Обратите свои мысли на что-нибудь другое, на что-нибудь хорошее.

– Рабом своих переживаний? Да, я так измучен тем, что все кручусь и кручусь вокруг одного и того же.

– Размышляя о прошлом, мы обычно пытаемся представить себе, как все могло бы сложиться к лучшему, и досадуем, что не сложилось. И вот эту-то досаду мы чаще всего и принимаем за раскаяние.

– И знаете, что мучит меня даже больше, нежели то, что я не пошел к Джейни?

– Что?

– Насмешки соседей.

– То есть?

– Когда Джейни вошла к Морин и захлопнула за собой дверь, помните, я вам рассказывал… а, нет, я не стал вам рассказывать, очень уж это было унизительно. Так вот, когда Джейни заставила меня повести ее к Морин, она вошла в квартиру Морин и заперла передо мною дверь. Я слышал, как Морин заплакала, и стал стучаться, тогда и выглянули соседи. Они смеялись надо мной.

– Бедный Бруно.

– Самое несущественное вдруг становится самым важным.

– Демон не проявил бы такой чувствительности. Вот видите, разве можно тут что-нибудь прояснить?

– Если бы существовал Бог, это следовало бы предоставить ему.

– Да, конечно, если бы существовал Бог, это следовало бы предоставить ему.

– Вы верите в Бога?

– Нет. Послушайте, Бруно. Майлз придет навестить вас. Будьте с ним поспокойней, он вам ничего плохого не сделает.

– Наверное, я хотел совершить вместе с ним некий ритуал, нечто вроде заклинания духов. Забавно, я ведь уже забыл, совершенно забыл, как он взбесил меня!

Они рассмеялись.

– Будьте с ним помягче.

– Вы любите Майлза?

– Да.

– Ему повезло. А та женщина, что приходила с вами, это ваша сестра?

– Да.

– Она живет с вами?

– Да.

– Майлз не возражает?

– Нет.

Лиза провела своей прохладной рукой без обручального кольца по мягкому, влажному, изрытому глубокими морщинами лбу Бруно и по лысому, блестящему, костистому черепу, дотронулась до полукружья тоненьких шелковистых волос у самой шеи.

– Я не пугаю вас, моя милая?

– Ну что вы!

– Знаете, я даже в зеркало не решаюсь посмотреть. И запах от меня, наверное, отвратительный.

– Нет.

– Вы слышали, даже глубокие старики продолжают испытывать влечение.

– Да, я знаю.

– Мне так приятно прикоснуться к вашей руке.

– Я рада это слышать. Я вам сейчас кое-что скажу, вы даже не поверите.

– Что?

– Вы еще очень привлекательны.

Слезы хлынули по неровным, бугристым щекам Бруно, омочили седую разросшуюся бороду, которая уже более походила на мех, чем на щетину. Пока росла щетина, она больно кололась внутри глубоких морщин и вмятин на уродливом лице. Однако Бруно больше не настаивал на том, чтобы Найджел брил его. Это уже не имело для него значения.

– Мне пора, Бруно.

– Вы разминетесь с Денби. Он должен быть через полчаса.

– Что поделаешь. Ничего, что я пришла без предупреждения?

– Нет, это такой приятный сюрприз. Прекрасное видение.

– Да, привидение.

– Небесное видение.

После того как Лиза ушла, Бруно откинулся на подушки и потрогал бороду. Когда-то он носил усы, это было очень давно, он тогда ухаживал за Джейни. Бороды он не носил никогда. Она колется и щекочет. Но, в конце концов, она тоже имеет свои преимущества. Борода удлиняла его круглую, как луна, голову и придавала ему более человеческий вид. Конечно, Лиза ему солгала, но это так приятно. Ее неожиданный приход оставил столько радости, теперь у него столько новых и приятных тем для размышлений. Замечательно, что его еще радуют сюрпризы и будоражат новые мысли. Может быть, доктор и прав, решил Бруно, может быть, я еще и протяну немного. Он потянулся к «Паукам России».

– Я убью Найджела!

– Его нет дома.

– И скажи этому свинье Денби, пусть теперь обходится без меня. Я еще доберусь до него, вот только разделаюсь с Найджелом.

– Не ори, Уилл.

– Написать мне такое унизительное письмо! «Будьте так добры вернуть марку, и, если небольшая ссуда могла бы решить ваши проблемы, я был бы рад вам ее предоставить!»

– Ты мне так и не отдал марку.

– На тебе твою паршивую марку. Лучше б ты с ней не связывалась.

– Это же была твоя идея.

– Ну хватит!

– Осторожнее, фотоаппарат разобьешь об стол.

– Пошел он, этот аппарат. Все из-за него.

– Ты тут, конечно, ни при чем.

– Заткнись, Ад и, а то я тебе сейчас врежу.

– Уилл, перестань орать, уходи, ради Бога. Ты же знаешь, мне ни к чему, чтобы ты здесь торчал.

– Если так будет продолжаться, ты меня вообще больше не увидишь.

– Господи, ты сведешь меня в могилу.

– Туда тебе и дорога. Ну что ж, привет!

Уилл снял через голову ремешок от футляра и в бешенстве швырнул фотоаппарат на каменный пол. Затем выскочил из кухни, взбежал по ступенькам и с грохотом захлопнул за собой дверь. Аделаида разрыдалась.

Потом она вытерла стакан, стоявший в сушилке, и направилась к буфету. Утром она купила в «Шарике» полбутылки джина. Джин немного ее подкрепил.

С Денби она не виделась. Дверь своей комнаты, так же как и дверь кухни, она самым решительным образом держала на запоре. Она слышала его шаги за дверьми. Денби дважды стучался и звал ее, но она не откликнулась. В ней все росла отчаянная потребность поговорить с ним, но вынести снова его испуганный, сочувственный взгляд она была не в силах. Увидеться с Денби она смогла бы, если б у нее было что ему противопоставить, если бы у нее имелся план, существовала бы позиция, но у нее не было ни плана, ни позиции, одни только слезы и безысходное горе. Она обрадовалась Уиллу, но, конечно, в итоге они опять поругались.

Наплакавшись и выпив джина, Аделаида подняла с пола фотоаппарат. Наклонясь, она ощутила, какое у нее негнущееся, тяжелое, постаревшее тело. Интересно, разбился фотоаппарат или нет? Должно быть, разбился. Тем не менее, когда она его потрясла, в нем ничего не гремело, может быть, он еще был цел. Аделаида повесила фотоаппарат на шею и снова заплакала.

Через некоторое время она услышала, как кто-то спускается по ступенькам. Еще раньше, днем, она слышала, что кто-то, поднявшись по лестнице, вошел к Бруно, и решила, что это Найджел, хотя потом благоразумно сказала Уиллу, что Найджела нет дома. Аделаида вышла и остановилась возле лестницы. Может, предупредить Найджела?

В прихожую спустилась Лиза Уоткин и вышла на улицу. Поколебавшись какой-то миг, Аделаида устремилась следом за нею.

Она нагнала Лизу, когда та уже поворачивала на Ашбернхем-роуд.

– Мисс Уоткин…

– А, здравствуйте.

– Можно вас на минутку?

– Да, конечно. Надеюсь, вы не сердитесь, что я прямо поднялась к Бруно? Я не стала звонить у дверей, потому что боялась разбудить его, если он спит.

– Я не об этом. Я хочу вам кое-что сказать.

– Да, пожалуйста. Насчет Бруно?

– Нет, насчет Денби.

– Насчет Денби?

– Да. Видите ли, я все о вас с ним знаю.

Лиза слегка ускорила шаг, лицо у нее приняло холодное, напряженно-недоумевающее выражение, которое привело Аделаиду в ярость.

– Понятия не имею, что можно знать обо мне и Денби.

– Да уж будто бы. Вам прекрасно известно, что он готов сделать вам предложение. Он написал вам письмо.

– Вот как?

– Или вы отрицаете это?

– Не смейте говорить со мной в таком грубом обвинительном тоне.

– Ну, это уж вам придется стерпеть.

– Я терпеть ничего подобного не намерена. Вы явно заблуждаетесь. Я не собираюсь с вами об этом говорить.

– Просто нос дерете, а самой небось до смерти хочется узнать, что я скажу.

– Если у вас есть что сказать, говорите.

– Ну вот видите! Так вот, прежде чем начать крутить с Денби, не вредно вам кое-что узнать о нем.

– Вы обратились не по адресу, полагая, будто я собираюсь «крутить» с Денби. Я с ним едва знакома.

– Хватит врать-то. Как бы то ни было, держитесь от него подальше. Денби мой любовник. Я с ним живу. Уже несколько лет.

– Не могу понять, с чего вам вздумалось оповестить меня об этом. Меня это совершенно не касается и нисколько не интересует. Я вижу, вы расстроены, и очень сожалею, что говорила с вами резко. Пожалуйста, возвращайтесь домой. Вы можете понадобиться Бруно.

– Я вам не прислуга, мадам. Вы что, не верите? Спросите у Денби, спросите-спросите.

– Я не собираюсь видеться с Денби. Вам не из-за чего огорчаться. У меня нет ни малейшего намерения вмешиваться в ваши дела. И будьте добры не беспокоить меня больше всей этой чепухой. До свидания.

Они вышли на Кингз-роуд. Лиза быстрым шагом направилась к уличному перекрестку и перешла дорогу, оставив Аделаиду на тротуаре. Аделаида постояла минуту-другую и побрела обратно. Потом остановилась, сняла фотоаппарат, который болтался у нее на шее, и в бешенстве швырнула его оземь. На этот раз он разлетелся вдребезги, и осколки угодили в сточную канаву. Там они и остались.

Глава XXI

Было воскресенье, Майлз брел под дождем по наводненной людьми Фулем-роуд. Уклоняясь от встречных, он шел сквозь толпу, рассеянно глядя перед собой. Голова его была непокрыта, мокрые волосы слиплись, капли дождя сбегали по лицу, словно слезы. Поравнявшись с неприметным входом в церковь сервитов [31]31
  Сервиты – члены религиозного ордена, основанного флорентийцами в 1240 г.


[Закрыть], он машинально вошел в нее. Нужно было где-то посидеть и подумать.

Майлз побывал у Бруно. На этот раз все кончилось благополучно. Майлз повинился и почти не покривил при этом душой. Бруно рассказал какую-то путаную историю о том, как потерялась марка и как Денби нашел ее под половиком на лестнице. О женщинах речи не заходило. Они говорили с Бруно о чем придется, перескакивая с одного на другое, что Бруно, кажется, находил вполне естественным. Поговорили об их бывшем доме на Фосетт-стрит, Майлз сказал, что он сдается сейчас внаем. Поговорили о типографии, о работе Майлза, о состоянии экономики. Вспомнили о собаке по кличке Самбо, которая жила у них, когда Майлз был маленьким. Майлз спросил, не хочет ли Бруно завести кошку, а то у одних знакомых как раз прелестные котята, но Бруно отказался, потому что к кошке очень привязываешься, а она или сбежит, или ее задавят. Они обсудили различие между собакой и кошкой. Потолковали о пауках. Этакий легкий, непринужденный разговор. Бруно судил обо всем здраво, держался естественно и выглядел не столь устрашающе. Они не касались тяжелых событий прошлого, а предавались лишь самым невинным воспоминаниям, от которых веяло легкой печалью. Майлз и думать забыл о Самбо. Он ушел от Бруно взволнованным, с каким-то странным чувством острой жалости к себе.

Майлз отвлекся от мыслей о Бруно. Он прошел через коридор, вступил в залитое холодным светом помещение церкви и услышал меланхоличный, заунывный псалом, но, постояв немного у входа, сообразил, что это не служба как таковая. Должно быть, где-то в дальнем конце церкви репетировал невидимый хор. Церковь была почти пуста, лишь кое-где за темно-красными гранитными колоннами молящиеся стояли на коленях перед гробницами в темных сводчатых нишах. Однообразное пение смолкло, сменившись глубокой тишиной. Майлз хорошо знал эту церковь. Он и раньше заходил сюда подумать. Он снял мокрый плащ и повесил его на спинку передней скамьи… Сел, отер платком лицо и волосы.

Как же быть с Лизой? В субботу она уклонилась от встречи с ним, уехав на работу рано утром и вернувшись поздно вечером. Сегодня утром ему удалось застать ее в саду, и она сказала только:

– Я должна уехать. Не нужно ничего начинать, не нужно.

Но это ведь невозможно, все уже и так началось. В субботу вечером, когда Лиза демонстративно обосновалась с Дианой в гостиной, Майлз ушел к себе в кабинет. О чем они там говорили? А может быть, и не говорили вовсе. Перед тем как отправиться спать, он тронул ручку Лизиной двери. Дверь была заперта.

После того краткого разговора с Дианой, когда он явился в спальню под утро, Майлз больше ни словом не обмолвился о случившемся. Конечно же, Диана поняла, что произошло между ним и Лизой. Все это было в высшей степени очевидно: взгляды, вздохи, многозначительные прикосновения. Диана сказала:

– Я всегда знала, что в один прекрасный день это случится.

Майлз ей не поверил. Он не верил, что Диане когда-нибудь могло прийти в голову такое.

– Она гораздо больше подходит тебе, чем я. Вам нужно уйти вместе, – добавила Диана.

– Чепуха, – ответил Майлз. – Я женат на тебе. Не болтай.

Они лежали друг подле друга неподвижно, без сна, пока не рассвело.

Сначала Майлз размышлял так: поскольку абсолютно невозможно представить себе, что с кем-нибудь из сестер придется расстаться, то об этом и думать нечего. Вопрос сводился к тому, как все устроить, как обставить. А вовсе не к тому, можно ли и нужно ли что-то устраивать. К счастью, скрывать было уже нечего. В субботу днем он пребывал в уверенности, что все очень просто, что он выбрал единственно верный путь, и его переполняла сумасшедшая радость. Он был даже доволен, что ему пришлось пойти на работу; исполняя привычные служебные обязанности, он размышлял о Лизе мечтательно, отвлеченно, не строя никаких планов.

Однако субботний вечер, особенно когда сестры остались вдвоем в гостиной каждая со своей книжкой, дал ему почувствовать, что для них все не так просто. Он постоял в дверях, глядя на их опущенные головы – темную и светлую, но ни одна из сестер не подняла на него глаз. Обе женщины самым демонстративным образом склонились над своими книгами. Прошагав в своем кабинете с километр на пространстве длиной в три шага, Майлз подумал было: а что, если спуститься потихоньку и послушать, не говорят ли они обо мне? Но мысль эта показалась ему отвратительной, точно дурной сон.

И понемногу он стал осознавать всю безысходность положения. Он понял, что до сих пор все казалось ему просто только потому, что он подходил к решению вопроса со своими мерками, словно дело заключалось в нем одном. Ему надлежало уяснить себе, с какой из женщин он намерен остаться, а какую бросить, и действовать соответственно; и хотя у самого у него не было намерений на сей счет, его, вне всякого сомнения, ставили перед необходимостью на что-то решиться. Будь он хозяином положения – ему припомнились эти слова из разговора с Лизой и снова вдруг показалось, что все хорошо, – будь он хозяином положения, он бы ничего не менял, он удержал бы в объятиях любви и Лизу и Диану. Это было бы триумфом любви.

Только теперь он вдруг понял, что переживали обе женщины, и заскрежетал зубами от боли и ужаса. Диана любила его глубоко, безраздельно, она была его женой, многие годы делила с ним супружеское ложе. Они столько говорили о Лизе, точно были ее родителями. Участливо, снисходительно толковали о неудачливой монашке, о птице с перебитым крылом. Они беспокоились о ней и рассуждали об интимной стороне ее жизни, задавались вопросом, уж не лесбиянка ли она, размышляли, как позаботиться о ней и как ей помочь. Могла ли вынести Диана внезапное чудовищное изменение домашнего статута Лизы? Ведь они были так привязаны друг к другу. Чем же все это кончится? И Лиза, с ее твердыми понятиями о долге, с ее бескомпромиссностью, разве может она разбить жизнь сестре? В своих зыбких представлениях о возможности их всеобщего счастья Майлз попросту не учитывал законных прав Дианы и принципов Лизы. Какие блаженные были дни, подумалось ему, когда мы просто жили под одной крышей, ни о чем таком не ведая. Но Лиза все это время страдала.

Полная неразрешимость. Он не мог оставить Диану. Он не имел ни малейшего желания ее оставить. Он любил ее, она была нужна ему, она спасла его от одиночества, она была ему предана и верна, его связывали с ней прочные узы долга и по-настоящему глубокой супружеской любви. Сестры были совершенно разные. Он любил их обеих, но любил по-разному. Почему не существует установления на такой вот, по сути дела, обыкновенный случай? Однако и тогда, и сейчас для него было несомненно то, что он сказал Лизе: «Ты – моя единственная». Это не было кощунством по отношению к Парвати. Ей было двадцать три, а Майлзу теперь – пятьдесят пять. Парвати бы поняла его, Лиза действительно близка ему, близка по духу, с Дианой у него такой близости не было. Конечно, с болью подумал он, встреться он с Лизой раньше, чем с Дианой, он бы женился на Лизе.

Предположим, он снимет Лизе квартиру в другом районе Лондона. Он смог бы одну часть недели проводить у нее, другую – у Дианы. Сначала это выглядело бы странно, но потом они бы привыкли и это стало бы казаться естественным. Но как только Майлз начал представлять себе все в деталях, он понял, что это низкая мысль. Он не мог просить Диану, которая жила заботами о нем, ждать его, по нескольку дней терпеть его отсутствие, хотя она уже знала бы то, о чем предпочла бы не знать, – что он у Лизы. К тому же он понял, что и Лизе предлагать не все, а только половину – чудовищно. Ведь еще в самом начале он решил, что сердце его принадлежит ей безраздельно. В его воображении подспудно начали вырисовываться катастрофические последствия, к которым все это могло привести. Майлз не выдержал и подумал в отчаянии: а что, если я просто возьму и убегу вместе с Лизой?

– Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison, – снова запел хор, утомляя Бога своей молитвой, резкой, назойливой, пронзительной, точно птичий грай. Или, скорее, это пение напоминало какую-то работу, тяжкий, изнурительный, скрупулезный труд. Счастлив, кто верит, что стоит помолиться – и тебе помогут или если не помогут, то хотя бы ты будешь услышан. Если бы и в самом деле существовал всеведущий разум, с которым он мог бы поделиться своими проблемами, пусть бы даже этот разум молчал; одно сознание того, что верное решение существует, могло бы успокоить его. И он догадался, что решения, видимо, нет и все его попытки найти выход напрасны, как напрасны попытки править лошадьми в упряжке с опрокинутой телегой. Майлз неожиданно увидел привычный мир, повергнутый в хаос, стоит только упразднить в нем привычные обязательства. А может быть, все привычные обязательства – фикция и вся наша суетная жизнь зиждется на условностях?

Майлз наклонился, закрыл руками глаза. Ему вспомнилось – или, скорее, явилось, точно галлюцинация, – как он получил известие о смерти Парвати. Кто-то из знакомых принес ему газету, в которой были опубликованы имена погибших. Майлз тотчас же выпроводил этого человека. Остался один в прихожей, с газетой в руках. Он поверил сообщению сразу. Надеяться на ошибку было бы слишком мучительно. И, как теперь казалось Майлзу, его ум с первой же минуты начал изобретать уловки, дабы увильнуть от ясного понимания того, что произошло. Его извиняло одно: это была защитная реакция, чтобы не лишиться рассудка. Он поступил, как поступают в подобных случаях и другие, но только более утонченно: не прошло и трех дней, как он сел за поэму. Он работал над ней больше года. Он изливал свою боль.

Странно, что через всю жизнь, которая по большей части казалась теперь такой тусклой, он пронес глубокую веру в свое поэтическое призвание. Перед самой смертью Парвати он опубликовал книжку своих юношеских стихов. Время от времени он печатал стихи в журналах. Потом выпустил еще один небольшой сборник. Его стихи вошли в антологии. Но он всегда чувствовал, что все это только прелюдия. Он никогда не переставал верить в то, что его Дуино [32]32
  Название замка на Адриатическом море, где австрийский поэт Райнер Мария Рильке (1875–1926) написал свой знаменитый цикл стихов «Дуинские элегии» (1923).


[Закрыть], приход великого Бога, еще впереди, даже вопреки тому, что это казалось все несбыточнее. С годами ум его притупился, он стал склонен к сибаритству, потерял целеустремленность. По возвращении с работы его ждал дома обед, херес, расставленные повсюду цветы. Даже появление Лизы не пробудило его. И только позже, когда он начал вести «Книгу замет», смутная вера в свои поэтические силы переросла в отчаянную надежду. Но не обманывался ли он опять? Не был ли он обязан проснувшейся в нем жизнью, обостренным постижением бытия появлению в доме Лизы, подспудной своей дремлющей любви к ней? Может быть, Лиза, а вовсе не поэзия – главное его предназначение?

Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison, Christe eleison, Christe eleison, Christe eleison [33]33
  Христос, помилуй ( греч.).


[Закрыть].

Не ошибаюсь ли я в себе, думал Майлз. Любовь – l’amour fou [34]34
  Безумная любовь ( франц.).


[Закрыть]– в высшей степени духовное состояние. Платон считал, что любовь приобщает нас к духовной жизни; только влюбленные способны испытывать всю силу и власть любви как таковой – о ней не ведают те, кто влачит обычное, серое существование. Но любовь также вызывает к жизни и вдохновляет жадное, страстное «я». Любовь способна вынести страдание, любые лишения, разлуку, боль, от всего этого она только усилится; но чего она не может вынести, так это смерти, полной утраты. Смерти ей не вынести никогда, она всегда отшвырнет ее прочь, преобразит, завуалирует. Майлз напрягся: ключ к решению, должно быть, следует искать где-то здесь, сказал он себе, но где? Как все это связать воедино? Я уже не понимаю, о чем я. Это какая-то бессмыслица, бред.

Он опустился на колени, как будто кто-то надавил на его плечо. В последние годы, случалось, он становился на колени в церкви, всегда отдавая себе отчет в том, что это потребность скорее чисто эмоциональная и, следовательно, куда больше связанная с чувственностью, нежели с благочестием. Но сейчас он не осознавал своих действий. Эрос и Танатос столь же несовместимы, сколь и нераздельны. Употребив свой талант, который он почитал священным, на то, чтобы преобразить смерть Парвати, пережить ее, он поступил, как свойственно человеку, и это простительно; но все же ему казалось, будто неотвратимое преступление направило всю его жизнь по ложному пути. Конечно, он действительно любил Парвати, это была всепоглощающая любовь и в то же время первая страсть молодости. Но такая любовь не готова устоять перед смертью, она потерпела полное поражение. Только почему это волнует его до сих пор, кажется столь живым и близким, столь важным? Неужели ему предстоит пережить все еще раз? Бред, думал Майлз, сущий бред.

Он сознавал, сознавал с отчаянием и страхом, что настоящее искусство невозможно без мужества, смирения и целомудрия, и порой, в самые отчаянные минуты своих долгих бдений, он со всей безжалостностью понимал, что постоянные неудачи – закономерное следствие его лени, посредственности, врожденной любви к удобствам. Он ясно видел перед собой моральный барьер, который нужно было преодолеть и который преодолеть он был не в силах. Оставалась ли у него еще хоть какая-то возможность выкроить лучшую половину души и избавиться от худшей? Майлз знал – этого очень трудно достичь, почти невозможно. Человеческая душа – топь, болото, джунгли. Только из запредельных далей, как мечта, как неотвязное видение, мог явиться человеку образ истинной любви, любви, что приемлет смерть, любви, что живет после смерти.

Лиза, Лиза. Я не могу отступиться от тебя и не отступлюсь. Но как, как жить со всем этим, станет ли видение истинной любви его союзником, поможет ли решить его сложные, мучительные проблемы? Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison. Помоги мне, помоги, молился Майлз, в отчаянии прижимая руки к глазам. В этот момент он не чувствовал, что молитва его остается неуслышанной, но в глубине души с безнадежным отчаянием понимал, что божеством, которому он молился, был его собственный поэтический бог, и помочь ему сейчас этот бог бессилен.