Текст книги "Недобрый ветер"

Автор книги: Айрин Хант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

В безмолвном лесу мы чувствовали себя в полной безопасности и, услышав чьи-то шаги, не насторожились. А зря!

Нас атаковало четверо или пятеро косматых подростков. Они были старше меня и что-то кричали грубыми, пронзительными голосами, я не разобрал всего, понял только, что они голодны. Джой никогда не имел дела с хулиганами. Он совершил ошибку, вцепившись в пакет с картошкой, будто мог справиться с этой оравой почти взрослых детин, Один из них сбил его с ног, а когда я бросился на помощь, остальные выместили свою злобу на мне. Их, видно, особенно бесило, что у нас есть хоть какая-то еда, в то время как они голодают.

Через несколько минут они ушли, забрав кулек с картошкой и даже ту картофелину, что мы пекли в золе. Они прихватили также одеяло, запасные куртки, один из них поднял банджо Хови, покрутил его в руках и презрительно швырнул на землю. Когда они скрылись из виду, мы собрались с силами и побрели к шоссе. Джой отделался легким испугом. Зато у меня на лбу был глубокий порез, из него текла кровь, глаза опухли и заплыли. На городской окраине полицейский наорал на меня, пытаясь разузнать, с кем я подрался. Однако он не выгнал нас из города и даже пустил в тюрьму переночевать…

Глава 4

Прошло несколько недель, и я заметил, что ни о чем, кроме еды, думать не могу. Надежды найти работу все уменьшались и наконец совсем исчезли. Но вопрос о том, чем бы набить живот, чем утолить голод, неотвязно и неотступно преследовал меня. Раньше у меня было множество интересов; даже в самые трудные месяцы я выкраивал для них время. Я часто мечтал, что буду играть в оркестре, мечтал даже о сольных концертах, об успехе, об овациях. Я и раньше строил с Хови планы побега, нам хотелось побродить по свету, побывать в интересных местах, попасть в разные переделки и выйти из всех приключений героями. Я интересовался спортом, любил школу и учителей, любил книги, иногда ходил с ребятами в кино, причем мы обязательно высиживали по меньшей мере два сеанса. Еще мы тайно интересовались девочками. Меня часто занимали мысли о них: поражала их нежная наружность, их капризная натура. Иногда я заглядывался на светлые кудряшки сидевшей за передней партой девочки, и в голове возникала нежная негромкая мелодия. Когда-нибудь Джош Грондовский сыграет ее своей любимой. Все это в прошлом. Теперь я ни о чем не мечтал, ни на что не надеялся, Думал лишь, как бы не умереть с голоду. Иногда нам с Джоем перепадало по миске жидковатой похлебки в столовке для бедных, при этом нам говорили:

– Больше не приходите, нам своих нечем кормить.

Мы прятались в подъездах, или железнодорожном депо, или городском варке, и короткий тревожный сон прерывался заботой о том, что мы будем есть на завтрак, где можно попросить или даже стянуть съестное. Когда мы совсем ослабели от голода, я не побрезговал и мусорными ящиками. Дома я читал о таких беднягах в газетах, но не мог бы поверить, что сам когда-нибудь на это решусь. Я оставил Джоя в теплом подъезде, а сам зашел в проулок позади ресторана. В мусорных баках уже копошились двое мужчин и женщина. Тут же шныряли крысы, они совсем обнаглели. Люди же делали вид, что не замечают друг друга. Я отыскал смерзшийся ломоть хлеба и две необглоданные косточки от отбивных. Я вымыл их под краном в общественной уборной: потом мы с Джоем отправились на пустырь, развели костер и подогрели еду. Джой ел как ни в чем ни бывало, но меня при каждом глотке тошнило, потому что я вспоминал мусорные баки, крыс и стыдливо прячущих глаза людей. Я поклялся, что больше не пойду на это, но впоследствии много раз нарушал клятву. Ничего другого не оставалось. Лишь одним я мог гордиться: я не позволял Джою ходить со мной на помойки.

Зато, к стыду своему, я становился трусом, если приходилось попрошайничать. Мне труднее было сносить это унижение, чем терпеть голод. И хотя я избавлял Джоя от помоек, ненавистное попрошайничество под дверьми выпадало на его долю. Джой никогда не жаловался; он смирился с тем, что эта роль ему больше подходит.

– Мне это сподручнее, Джош. Я младше тебя, маленьким подают охотнее, чем большим.

Конечно, он был прав. Люди делились последним, едва взглянув на его осунувшееся лицо и большие запавшие глаза. Сам он не придавал значения своей внешности.

– Женщина даже заплакала. Видно, ей действительно стало меня жалко, – рассказывал он как-то вечером, выкладывая передо мной хлеб и яблоко.

Однажды ему подарили старый свитер, в другой раз – теплую шапку. Видимо, у людей не хватало духу прогнать Джоя с порога. Словом, попрошайничество шло значительно лучше, когда им занимался Джой, но я вдруг понял, что похож на трусливого зайца – прячусь за спиной десятилетнего брата! Осознав это, я пересилил себя и стал добывать свою долю. Это было ужасно, я так и не мог с этим свыкнуться. И все же каждый вечер мы отправлялись с Джоем на добычу, ходили по разным сторонам улицы, звонили по очереди в дома. Однажды я постучал, и мне открыла девочка. Я отметил про себя, что она хорошенькая, но засмущался и отвел глаза. Глядя мимо нее, я пробормотал:

– Мне очень неловко, но… я очень голоден.

– Папа, там голодный мальчик, – услышал я ее голосок. – Можно дать ему что-нибудь?

К двери подошел высоченный мужчина и оглядел меня.

– Да, Бетси, конечно. Дай ему жаркого, – сказал он и ушел внутрь дома.

Несколько минут спустя она вернулась с маленькой картонной коробкой, издававшей восхитительный запах. Я хотел взглянуть ей в глаза и сказать спасибо, но не смог. Взяв коробку, я стоял как истукан, от смущения готов был сквозь землю провалиться. Тогда девочка тихо сказала:

– Надеюсь, скоро дела у вас поправятся. Мне стыдно, что у меня есть еда, в то время как мои сверстники голодают.

Никогда не узнаю ее имени и не выясню, так ли она хороша собой, как показалось мне на первый взгляд. Но одно я знаю наверняка: она утолила мой голод, ободрила дух, помогла справиться с отчаянием.

Было много случаев, когда я уже был готов сложить оружие; в холодные ноябрьские дни мне казалось, что нам с Джоем ничего не остается, как выйти в чистое поле и позволить морозу прикончить нас. Но всякий раз в такие минуты кто-то приходил на помощь, судьба как бы говорила нам: «Нет, нет, еще не время», мы находили еду, и кров, и силы, чтобы продолжать борьбу за жизнь. Однажды где-то в Небраске мы набрели на крошечную ферму, и дряхлая старуха пригласила нас в дом. Она покормила нас ужином за маленьким кухонным столиком. На кухне пылала ночь, и из носика медного чайника вырывался пар. Пока мы ели, она задумчиво разглядывала нас.

– Ты куришь? – внезапно спросила она меня.

Я давно разучился смеяться, иначе принял бы это за шутку.

– Если бы у меня были деньги на сигареты, мадам, я бы потратил их на еду и не пришлось бы клянчить у вас.

– Ну ладно, – кивнула она. Тогда можете остаться на ночь. Я спросила, потому что боюсь пожара… – Она с минуту помолчала. – Вам бы не мешало выкупаться, а когда вы ляжете я постираю вашу одежду.

Купание! Знала бы она, как мы о нем мечтали! С того дня, как ушли из дому, мы впервые мылись горячей водой и мылом. Чистые, распаренные, мы влезли в длинное белье, которое осталось от умершего мужа хозяйки, и улеглись в постель, на пуховые перины, гоня прочь мысли о завтрашнем дне. Хозяйка не будила нас, и мы спали почти до полудня. Когда мы проснулись, она вошла, мягко ступая, положила нам в ноги выстиранную и отутюженную одежду и остановилась, глядя на нас.

– Бедные малыши, – сказала она, – видно, вы смертельно устали. – Она подняла шторы и пошла к двери. – Теперь вставайте и одевайтесь во все чистое. Вас ждет завтрак.

Она приготовила нам великолепную еду – горячую овсянку, гренки, какао. Поев, я почувствовал небывалый прилив сил уверенности в себе. Женщине хотелось побольше о нас узнать.

– Родители у вас есть? – спросила она.

Она была хорошей и доброй, не следовало ей грубить, хотя ее расспросы начали раздражать меня. Я долго не отвечал, и она повторила свой вопрос.

– Как будто, – ответил я. Тут же мне стало стыдно, и я поспешно добавил: – Да, да, у нас есть родители.

– Они знают, где вы?

– Не думаю.

– Значит, вы убежали из дому?

– Нет, Мы ушли с их ведома, Во всяком случае, мама знала про меня. Джой решил присоединиться ко мне в последний момент.

– Вы чем-то провинились перед ними?

– Да, у нас был слишком хороший аппетит.

Она покачала головой и тяжело вздохнула.

– Сколько вокруг страданий! Родители теперь, наверно, места себе не находят, – сказала она после долгой паузы.

Я промолчал. Женщина, слегка нахмурившись, все разглядывала нас. Потом подошла к столу, достала из ящика бумагу, конверты, марки и кивком головы подозвала меня.

– Садись и напиши письмо маме, – сказала она, опустив ладонь мне на плечо.

– Извините, по я не могу.

– Ты умеешь писать? Грамоте тебя учили?

Этот вопрос меня разозлил – ведь в школе я был отличником.

Да, – ответил я, – грамоте я обучен, но все равно не могу и не… не буду.

– У тебя скверный характер, мой милый, – сказала она тихо.

– Наверное, вы правы. Мне не хочется платить вам злом за добро, но боюсь, что вы не все понимаете. Мне нечего сказать своим родителям. Нечего. Может, Джой напишет.

Она повернулась к брату:

– Что ты скажешь, Джой?

– Да, я напишу, – ответил он. – Но не стану обещать, что вернусь домой, Я Джоша одного не оставлю.

– Ну хорошо, пусть так. Лишь бы мама знала, что вы живы.

Джой дал мне прочесть, что написал. Он писал, что мы в Небраске, дела у нас идут хорошо. Пусть они не беспокоятся, он будет им иногда писать. Вот и все. Ни намека на то, как нам не самом деле достается. Но старуха права пусть знают, что мы живы. Она дала Джою несколько конвертов с марками и взяла с него слово, что он будет регулярно писать родителям.

После обеда мы с сожалением покинули этот домик, где впервые за долгое время помылись, отдохнули и наелись досыта. Жаль, что нельзя остаться у старой женщины, но мы же знали правило, одна ночевка, одна, ну, в крайнем случае, две кормежки. После этого надо уходить. Оно и понятно. С какой стати кто-то должен нас поить и кормить? Лишних денег сейчас ни у кого нет. Судя по всему, мы попали в полосу удачи. Не успели мы отшагать какие-то три или четыре мили по шоссе, как нас обогнал грузовик. Огромные колеса шуршали по бетонному покрытию. Водитель приветливо помахал рукой, мы в ответ «проголосовали», даже не надеясь, что он остановится. Тут мы увидели, что он сбросил скорость и съехал на обочину. Мы побежали к грузовику, не веря в такое чудо. Водитель оказался худым, темноволосым человеком с усталым взглядом. Он улыбнулся нам и спросил сухим, бесцветным голосом:

– Куда вам?

– Все равно куда.

Он не удивился. В те дни многие брели по дорогам без всякой цели.

– Вы местные?

– Нет, из Чикаго. Мы в дороге с начала октября.

–. А родители?

– Мы сами по себе.

Он вроде как изучал нас и наконец сказал:

– Я везу груз в Нью-Орлеан. Хотите на Юг?

В тот день был лютый мороз. При мысли о южном тепле я даже повеселел.

– А вы возьмете нас? Я бы вам помогал чем мог.

– Деньги у вас есть?

– Ни цента.

Я думал, этим дело и кончится. Ведь нам нечем заплатить ему за проезд, не на что кормиться в пути. Я приготовился услышать: «Тогда ничего не выйдет, ребята», но меня ожидал сюрприз:

– Я и сам не раз бывал на мели, знаю, как это сладко. Подсади малыша и влезай сам.

В кабине было тепло, натруженные ходьбой ноги отдыхали. Спросив, как нас зовут, водитель уставился на дорогу и долгое время ехал молча. Под мерное шуршание колес Джой вскоре стал клевать носом, привалился к моему плечу и заснул. Водитель мельком взглянул на него, и на его губах возникло подобие улыбки.

– Мал еще для таких прогулок, – он скосил на секунду глаза в мою сторону.

– Да, ему всего десять, но упросил меня взять его с собой.

Тут водитель разговорился – спросил, где мы уже побывали и как нам удалось выжить. Он кивал головой в такт моим словам, но казалось, слушает вполуха – все его внимание было поглощено дорогой. После трех часов пути мы снова свернули на обочину.

– Надо малость отдохнуть, – сказал водитель. – Прямое шоссе усыпляет.

Он выпрыгнул из кабины, я последовал за ним, а Джой так и не проснулся. Привалившись спиной к переднему колесу, водитель быстрыми, небрежными движениями свернул самокрутку, словно давно уже курил самодельные сигареты.

– Что у вас стряслось? – отрывисто спросил он, зная, что я пойму, о чем речь.

Он имел в виду причину, по которой мы ушли из дома, но я прикинулся дурачком и промолчал.

– Ты что, не понял? Почему вы убежали?

Я заколебался. Стыдно рассказывать о том, что произошло и нашей семье. Меня с детства приучали думать, что только бездельники не могут прокормиться, что ругаются и бранятся только в неприличных семьях, только там попрекают детей лишним куском. Выходит, что мы с Джоем из такой «неприличной» семьи. А раньше в нашем доме звучали музыка, смех, мы были окружены любовью. Всему этому конец.

– Мне неприятно говорить об этом, – выдавил я из себя.

– Ну и не надо. Просто хотелось выяснить, кого я везу на Юг чтобы полиция не намылила мне шею за помощь малолетним беглецам. Ты сказал, что у вас нет родителей. Это ведь неправда?

Я потупил глаза, потом, решившись, выложил ему все как было: как мы ссорились с отцом, как дела семьи шли все хуже и хуже, как даже мама признала, что мне надо уйти из дома. Он то и дело вздыхал, будто что-то давило ему на грудь. Дослушав меня, он еще раз вздохнул, загасил окурок, но ничего не сказал. Мне показалось, что он хочет переменить тему.

– Сколько тебе лет, Джош? – спросил он внезапно.

– Пятнадцать.

– Так я и думал, кивнул он. – В каком месяце ты родился?

Мне показалось странным, что в зимний холодный день, когда половина человечества голодает, этому взрослому мужчине есть дело до моего дня рождения. Впрочем, как ему угодно, и я ответил таким тоном, словно его вопрос был совершенно уместным:

– В июне, двенадцатого июня.

Он стянул с головы шляпу и убрал черный завиток со лба.

– Почти точь-в-точь, – сказал он. – Мой малыш родился в апреле того же года. Его звали Дэвид.

– Он умер? – вырвалось у меня, и я сразу пожалел об этом.

– Да, умер. Пять лет назад. Ростом он был с Джоя, только плотнее, и смуглый, как маленький индеец. Теперь он был бы уже такой, как ты. Ну ладно, – он отвернулся и открыл дверцу кабины, – нам пора трогать. Путь не близкий.

Долгие часы до самого вечера в кабине было тихо. Джой почти всю дорогу спал, а когда просыпался, сидел, держа руки на старом банджо, и молчал. Водитель все о чем-то думал, а я, отдохнув и успокоившись, предавался мечтам о синем южном небе, о работе, о том, как жизнь наконец улыбнется нам.

К вечеру повалил снег. В сгущавшихся сумерках мы остановились у маленького придорожного кафе. Свет его освещенных окон едва пробивался сквозь круговерть метели.

– Надо бы перекусить, – сказал водитель.

Он спрыгнул первый и протянул вверх руки, чтобы помочь нам. Взъерошив челку Джою, он улыбнулся такой дружелюбной улыбкой, что я почувствовал – ему можно довериться. И все-таки я беспокоился насчет еды.

– Утром одна женщина плотно накормила нас, – сказал я. – На сегодня хватит.

– Пойдем, пойдем! – Водитель зашагал ко входу в кафе.

– У нас нет ни цента! – решил напомнить ему я.

– Я уже это слышал. Я не предлагаю вам бифштексов. Возьмем суп и котлеты. За мной!

В кафе его знали. Официантка назвала его Лонни, повар, жаривший котлеты на кухне, высунул в окошко голову:

– Э, да ты не один.

– Как видишь. Со мной ребятишки из «Города ветров». Едут в Луизиану.

Мы сидели за стойкой и ждали, когда нам дадут поесть, а Лонни тем временем без умолку шутил с нами, с поваром и официанткой. Когда Джой назвал его «мистер», он сказал, что для нас он просто Лонни.

– Так меня зовет племянница. Я говорю ей: из уважения к моим годам называй меня «дядя Лонни», но она ни в какую – ей уже четырнадцать, и она чертовски упряма.

Потом Лонни спросил, умеет ли Джой играть на банджо. Мы сбивчиво рассказали ему о Хови, о наших надеждах найти такую работу, чтобы я мог играть на рояле, а Джой петь и играть на банджо, только ему надо подучиться. Лонни слушал с интересом и так на меня глазел, словно что-то обдумывал. Когда подошла официантка, он спросил:

– Бесси, то старенькое пианино но-прежнему в соседней комнате?

При этом он мотнул головой и сторону двери, за которой, очевидно, была столовая.

– Конечно. Ты что, занялся сбором утиля?

Этот парнишка утверждает, будто умеет играть. Давай послушаем его, пока жарятся котлеты.

– Пожалуйста. – Она сделала мне знак следовать за ней и вошла в соседнюю комнату, – Это, конечно, не «Стейнвей», зато можешь играть сколько душе угодно.

В маленькой пустой столовой было холодно, и пианино действительно годилось на свалку – официантка была права. Но я два месяца не видел инструмента, поэтому даже этой рухляди обрадовался. Поначалу пальцы словно онемели, понадобилось некоторое время, чтобы разыграться. Однако вскоре я уже чувствовал себя довольно свободно, так, будто Хови стоял рядом, а мисс Краун слушала нас с порога. Ко мне возвращалась уверенность, я играл для Лонни и официантки, для повара, для двух-трех других посетителей со всем искусством, на какое был способен. Музыка была простенькая, но им понравилась. Они столпились в дверях и, ежась от холода, слушали, как я играю. Когда я кончил, они захлопали и наперебой стали уверять, что я наверняка найду работу. Джой светился от гордости. Он, видно, поверил, что все наши беды позади. Пока мы ели, официантка протянула Лонни клочок бумаги с чьим-то именем и адресом.

– Лонни, этот человек, Пит Харрис, мой двоюродный брат, – объяснила она. – Вырос он здесь, в Небраске; мы вместе ходили в школу. Теперь он живет на Юге, уже пятнадцать или даже двадцать лет, но нас не забывает. Дело в том, Лонни, что у Пита свои балаганы рядом с Батон-Ружем. Он писал, что едва сводит концы с концами, но иногда все-таки нанимает пианистов. Кто знает, может быть, у него найдется место для этого мальчика. Ты не будешь проезжать Батон-Руж?

– Могу завернуть туда специально, – ответил Лонни.

– Пит – добрый и славный человек. Он всегда готов прийти на помощь тому, кто попал в беду, можешь мне поверить. Он прирожденный артист, еще ребенком устраивал представления. Это его жизнь, я больше он ни на что не годен. Конечно, с этого не разбогатеешь, но он из тех людей, которым есть дело не только до себя, но и до других.

– Эта порода почтя перевелась, – задумчиво заметил Лонни.

– Что верно, то верно. Не знаю, как у него идут дела сейчас, но уверена, он придумает что-нибудь для этого мальчика. – Она кивнула мне. – Скажи ему, что тебя рекомендует Бесси Дженкина, Пит будет рад оказать мне услугу.

Официантка не была красавицей, и голос у нее был хриплый, но в тот снежный вечер она казалась мне прекрасной и доброй волшебницей. Краснея от смущения, я поблагодарил ее за то, что она принимает во мне такое участие. Мы устроились на ночлег в крытом кузове, между большими картонными ящиками, укутавшись в одеяла, которые нам дал Лонни. Часто в последние месяцы мне не спалось от холода и голода, но в ту ночь я не сомкнул глаз из-за охватившего меня волнения, Я вглядывался в темноту и думал о будущем. Оно было неясным, расплывчатым. Я был уверен, что водитель и Джой крепко спят, но вдруг среди ночи с другого конца кузова раздался голос Лонни. Он, видно, понял, что я не сплю.

– Ты злопамятен, верно, Джош?

Я знал, что он намекает на отца.

– Нет, не очень.

– Сам, что ли, никогда не ошибался? Думаешь, детям ошибаться можно, а взрослым нельзя?

Я не ответил. Он долго молчал, я надеялся, что он больше не заговорит, и радовался этому, однако снова услышал его голос:

– Каждый человек ошибается. Я тоже однажды ошибся и до сих пор не могу себе простить. Мой мальчик я говорил тебе, он умер пять лет назад, – ну вот, однажды ночью он пожаловался, что у него болит живот. Мать хотела позвать врача, но я решил, что он либо объелся, либо отравился чем-то. Заставил его выпить несколько ложек касторки. Моя мать всегда так меня лечила, и я сразу поправлялся. Но Дэви касторка не помогла. У него оказался аппендицит. Он его и прикончил…

Было трудно найти нужные слова, Я хотел сказать, что мне жаль Дэви, но так и не собрался с духом. Впрочем, Лонни, кажется, и не ждал ответа, как будто он разговаривал сам с собой.

– Если бы я встретил сегодня твоего отца, я бы пожал ему руку и сказал: «Знаю, брат, что у тебя на душе творится».

Я услышал, как он заворочался в повернулся лицом к борту кузова. Больше он не проронил ни слова.