Текст книги "Библия в СМСках"

Автор книги: Ая эН

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 7. Чисто за помин

– Евреям нельзя есть верблюда, тушканчика, зайца и свинью. Отгадаешь, что у них общего – дам сто баксов!

– Сто евро.

– Согласен.

– Сдаюсь. Я не знаю, что общего у евреев с верблюдами и тушканчиками!

–)))

–))))))

– Ну Ева! Напряги моек! Почему нельзя есть именно этих четырех?

– Потому что они жуют жвачку, но копыта у них не раздвоены!!!

– Евка, ты наверняка лазила в Инет, а не в Библию!!!

– Да!!! И что? С тебя сто евро!

– Это нечестно!

– А что получается обезьян можно кушать, а верблюдов нет – это честно?!?!

«О чистых и нечистых животных»

Левит. Глава и

Выдержки из SMS-переписки двух молодых людей

Скрипучая запущенная калитка вела в соседский запущенный палисадник. Справа от входа лежал всяких хлам: поломанный диван, кусок металлической сетки, тазик, кастрюля, мотоциклетный шлем с вмятиной в полшлема, три покрышки, одну из которых когда-то попытались превратить в клумбу. Теперь краска облезла, а в центре «клумбы» среди травы красовалась заржавевшая консервная банка с дырками в дне. И кому понадобилось превращать банку в решето? Наверное, тому же, кому пришло в голову протянуть над огородом веревки, да так, что вешать белье на них можно было бы, только топча клубнику. Впрочем, в Ельце уже началась осень, никакой клубники. А сверлил дырки в банке и вешал веревки скорее всего тот, кому шандарахнуло в башку так, что даже шлем не выдержал. Интересно, этот парень выжил?

– Санечка, помоги!

Салим сделал два шага вбок от калитки и толкнул дверь в кухню. Калитка была общая, дверь – бабушкина, а садик – соседский. Чтобы попасть в дом к бабушке, надо зайти в общую калитку на чужую территорию и сразу свернуть налево. Ровно два шага – и дверь с лестницей. То есть дверь и лестница. Прямо – дверь в кухню. Направо – пристроенная к дому деревянная лестница. Кухня на первом этаже. А лестница на второй этаж, там все жилые комнаты. Но кухня – отдельно. Так вот хитро и непонятно когда-то разделили дом между двумя семьями. Бабушке, а теперь и Салиму со Стасом, принадлежали кухня на первом этаже, две комнаты с большой застекленной утепленной верандой и «удобствами», как говорила бабушка – на втором этаже, часть подвала и огород, который за домом. А соседям – садик перед домом, оставшиеся части первого этажа и полукирпичный «дом-сарай» в углу сада, где можно жить почти весь год, от холодов до холодов. Ну и что, зато у бабушки на веранде и в холода можно жить, это же только название – веранда, а так – полноценная третья комната, отапливаемая. Если не считать соседского сада, то у бабушки круче. Ага.

Ходить по чужой территории бабушка Вера внукам строжайше запретила. Из этого Салим понял, что отношения между соседями не очень.

На кухне вкусно пахло едой.

– Сань, снеси-ка сумки наверх, в холодильник. А то я с утречка по магазинам успела сходить, а разложить все руки не дошли.

Бабушка сдула прилипшую к вспотевшему лбу жидкую прядку волос и нагнулась к духовке. На плите «доходил» борщ, на сковороде жарилась рыба, на столе резался салат, из духовки пахло пирогом.

Есть женщины в русских населенных пунктах, которые честно несут свой крест. А есть такие, которые готовы делать это с энтузиазмом. У бабушки Веры энтузиазм явно зашкаливал. Такое количество еды на двух с четвертью человек…

Салим заглянул в чрево бурой хозяйственной сумки. Там обнаружились творог, молоко, буханка хлеба, средство от тараканов и тапочки в виде зайцев.

– Большие тапки, – заметил Салим.

– Вот и хорошо, – отозвалась бабушка. – У тебя ж еще нога растет. Ну вот, будет на вырост.

– У меня?! Это мне – зайцы?

– Тебе. А что? У Стасика – мишки, а у тебя будут зайцы. И никому не обидно. Вы же братики…

У Стаса действительно были любимые тапочки в виде мишек, но…

– Я это не надену!!!

– Почему?

Глаза у бабушки были, как у коровы. Такие… как сказать?… Добрые? Нет. Наивные? Нет. Тупые. Тупые и… и толстые. И растерянные какие-то. Один раз такие были у мамы, когда она… Когда она… Холодной змейкой по хребту вдруг протекло осознание того, что он не может вспомнить, когда и по поводу чего был у мамы такой взгляд. Слова путались у Салима в голове, а змейка ветвилась по телу сухим холодом, и все вокруг было как-то не так, и, наверное, лучшим решение было бы сказать бабушке, что она – дура, ДУРА, ДУ-РА, и швырнуть в нее эти тапки, чтобы они снесли с плиты борщ, который пахнет не так, не так, НЕ ТАК, как пах всегда раньше, не так, как мамин, и чтобы потом все это закончилось, и…

– Почему не наденешь?

Мамы больше нет. Ее больше никогда не будет. А эта толстая ДУРА варит им НЕ ТАКОЙ борщ и покупает ДЕБИЛЬНЫХ ЗАЙЦЕВ. Неисправимая дура. Салим вдруг почувствовал такую усталость от запаха чужого, невкусного борща, почти чужой рыхлой бабушки, у которой однажды-мамин взгляд, и с этим ничего не поделаешь, и потому ее даже жалко, что ли… Старая толстая дура, ее не изменить, и такой она и помрет когда-нибудь… Мысли Салима запутались, и злость отхлынула.

– Потому, что! Они мне маленькие.

– Ты ж только что сказал, что они большие!

– Для Стаса – большие. Для меня – маленькие. Вот смотри.

Салим приложил тапочку к ноге, подошву к подошве. Сразу стало понятно, что никак. Бабушка расстроилась. Оказывается, это был самый большой размер, и хотя она договорилась, что если не подойдут, принесет поменять, но ведь поменять, а не вернуть…

– А ты на маленькие поменяй. Для Стаса. Все равно эти его мишки износились почти. Будет про запас. Или к Новому году.

– Ох, Санечка, какой ты у меня хозяйственный! – бабушке на самом деле пришлось по душе такое решение. – Ты у меня большой уже совсем. Мужчина…

Всхлип!

Не хватало еще слез ко всем этим зайцам! Салим взял авоську и вышел из кухни. Кухня находилась на первом этаже, а холодильник почему-то на втором, на застекленной веранде. Почему? Надо сказать бабушке и перетащить холодильник вниз. И еще сказать, чтобы не называла его Санечкой…

– А ты, стало быть, Александр? – ладно сбитый, хотя и немного хлипкий мужичок с обветренным старым лицом и крашенной в дикий красный цвет спутницей протянул Салиму крепкую сухую ладонь. – Будем знакомы, так-быть?

– Да, да, это Санечка, старшенький, – засуетилась бабушка.

Бабушке было важно, чтобы ее внуки произвели на пришедших достойное впечатление. Она улыбалась и улыбалась, вытирала и вытирала руки краем передника и повторяла без остановки, гордо и заискивающе:

– Старшенький, он – такой, такой вот, старшенький, Санечка, такой вот…

– Салим! – представился Салим и пожал протянутую руку.

Пожатие получилось подчеркнуто крепким, мужским, солидным.

– Фомин! – отрекомендовался мужичок, – Велимир Иваныч. Но можно просто – Фомин, так-быть.

– А я – Светлана, можно теть Света, – улыбнулась крашеная.

Улыбка у нее была такая же ненатуральная, как цвет волос, к тому же ей не стоило улыбаться так широко, чтобы не сверкали дополнительной фальшивостью золотые коронки, начинающиеся с четвертых зубов. Салим кивнул тете Свете. Бабушка кончила вытирать руки и причитать про старшенького и стала приглашать гостей наверх, «в залу».

– Можт мы тут, по-простому? – предложил Фомин.

– Действительно, Вер, чо там суетиться? Тут оно уже вот мы тут, – согласилась с мужем Светлана и стала извлекать из пакета, который держала в руках, всякую еду: колбасу, сыр, рыбу.

– Да куда ж ты, господи, Светлан, ну куда ж ты, мать, – опять закудахтала бабушка, пытаясь вернуть в пакет колбасу. – Да ну есть же у нас всё, господи, Светлан, убери, Христом молю, ну куда ж!

– Давай, давай, Вер, не гоноши. Есть – хорошо, а больше будет – лучше! – защищая пакет от колбасы, осек ее Фомин. – Тебе, мать, терь двух мужиков кормить.

– А водку еще куда? – запротестовала бабушка, даже руками замахала, увидев, что извлеклось из пакета вслед за колбасой.

– Вер, ну какая это тебе водка? Чистая слеза, а не водка, смотри! – Фомин потряс бутылкой на просвет, в сторону окна.

– За помин, Верунь, за помин, чисто за помин – оно святое, – Светлана, когда не улыбалась, показалась Салиму если не симпатичнее, то хотя бы немного не противнее.

Бабушка сдалась. Сразу сдалась, без боя. Села на табурет, притулилась к стенке буфета, дотянулась толстым коровьим взглядом до потолка и заплакала.

– Ну Верунь, Верунь, не надо, держись-ка, ой, мать! – Светлана тут же бросилась к бабушке, спрятала ее голову под своей пышной грудью.

И бабушка послушно ткнулась в Светланин живот, обхватила ее руками за боковые жировые мутаки и тоненько завыла.

На кухне так сильно пахло борщом и пирогом, а особенно пережаренной рыбой, что дышать было почти нечем. Салиму захотелось выйти в соседский сад, подержать в руках помятый шлем, вцепиться в него, как в… как за Осечкинскую стенку, чтобы не… не… чтобы не задохнуться, вот.

Бабушка выла в тети Светин живот. Это выглядело очень глупо.

– Ну-тка, Санёк! Давай скоренько на стол тарелки, вилки и стопарики, – приказал Фомин Салиму.

Салим кивнул, метнулся к буфету, к мойке, к плите, к столу. Когда двигаешься, дышать рыбой как-то легче… Фомин засучил рукава и принялся мыть под струйкой едва текущей, но зато чистейшей, родниковой воды принесенную с собой вместе с колбасой и сыром зелень: лук, петрушку, укроп.

– Санёк, борща, борща всем налей, – отрываясь от Светланы и продолжая шмыгать, сообразила вдруг бабушка. – И пирожок на стол поставь.

– Борщ – это хорошо! – одобрил Фомин. – У нас всегда борщом поминали.

Светлана поцеловала бабушку в висок и со словами «я сама, сама, не мужское это дело» стала разливать борщ по тарелкам. А Фомин справился с зеленью и принялся откупоривать бутылку.

– Сметанку, сметанку к борщу надо! – напряглась бабушка.

– Ничего, можно и без сметаны.

– Зачем же без, когда есть? Сань, в холодильник сбегай, а?

Салим поднялся за сметаной. А когда вернулся, обнаружил, что Фомин налил водку в четыре стопарика, а бабушка опять плачет. Салим поставил сметану на стол, сел.

– За помин! – сказал Фомин.

– Земля пухом и вечная память, – добавила Светлана.

– Вечная тебе память, доченька, вечная тебе память… – бабушка едва могла говорить, она прошептала-просипела это сквозь слезы.

Салим сидел истуканом и не знал, как ему себя вести: как ребенку или как взрослому?

– Не чокаясь! – сказал Фомин.

Салим взял в руки стопку.

– И зачем было это говорить? – передернула плечами Светлана. – И так всем ясно, что за помин не чокаясь!

– Я это Сане! – стал оправдываться Фомин.

– Вы что, и малому налили? – встрепенулась бабушка.

– Я на малой! – возразил Салим, но получилось у него это хрипло и невнятно, он откашлялся и повторил уверенней: – Не малой я!

Он залпом выпил водки, поставил стопку на стол и не бросился сразу закусывать, а открыл сметану, окунул в нее ложку, потянулся за луком и только потом. Подумаешь, нежности! Водки он, что ли, не пробовал что ли…

– Ладно, – сказал Фомин. – Договорились. Не малой ты. Но ты ж пойми, это чисто договор – каким словом что называть.

– Что за договор-то? – не догнала Светлана. – Гляди, договоришься ты у меня!

– Да что я? Я – ничего. Это ж не просто договор – договор, это мы ж люди – значит, договоримся. Это ж не с андертальцев пошло, хромопитеков!

– Хромопитеков?

– Ну…

– Они что, хром пили?

– Эк баба-дура! Они о словах договорились, так-быть! Сели за стол переговоров – и договорились! Стол – значит стол. Переговор – значит, так-быть, переговор. А малой – он не малой, он – ни-ни… Он вон уже у нас какой мужик. Усы уж растут.

– Мужик, – согласилась Светлана.

Салим грыз лук и молчал. Надо было что-то сказать бы про хромопитеков, они их учили вроде. Но ничего, кроме названия, об этих хром-ма-питеках, он не помнил. Про переговоры он тоже не знал, что умного сказать. Тем более что мысли у него упорно сбивались на усы. Усы – это солидно. И красиво вообще. Надо будет отрастить. Тогда вообще. Может, подлиннее их отрастить? У кого в мире самые длинные усы, у клубники? А у животных – у таракана. Не, как у таракана не надо. Короткие такие усы – будет то, что надо. Салим грыз лук с хлебом и прочей зеленью, размышлял об усах и помалкивал.

– Наливай! – сказала Света. – За переговоры и хромопитеков!

Фомин стал наливать. Не за питеков, конечно же, а еще раз за помин. Как полагается.

– Не дам травить ребятенка! – закричала вдруг бабушка. – Дочь мою отравили, Россию отравили, Санечку не отдам! Не отдам Саню-у-у!

Бабушка уронила на стол руки, на руки голову и завыла уже не тонко, а басом, в голос, по-настоящему. Следующий час ушел на успокоение бабушки, на убеждение ее в том, что хотя Россия и отравлена напрочь, конкретно дочь бабы Веры никто не травил, что она-то никогда не пила, и все это знают. И что от сердца каждый не застрахован, что все там будем, и что один раз чисто за помин – не в счет.

…За помин выпили трижды. Бабушке в промежутках между поминами Светлана капала валерьянки и кордиамину, потому что Вере теперь надо беречь себя, чтобы поднять внуков.

После третьего помина выяснилось, что отец детей помогать не будет, причем никоторый из отцов. И вообще неизвестно, где они. Про отцов, впрочем, говорили недолго. Фомина потянуло было на политику, но ему никто идеологически не возражал, поэтому он скис. Потом сверху спустился проснувшийся Стас. Светлана помогла бабушке налить младшенькому борщичку, и гости засобирались домой, слегка усугубив это дело клюквенной наливкой за детей, за здоровье и на посошок.

Салиму отчего-то поплохело, он поднялся наверх, растянулся на диванчике, еще хранившем тепло младшего брата, и заснул.

………………………………………………………………………………..

Э Эe Лl Еe Мm Еe Нn Тt Ыy {Элементы большой науки}

Содержание:

Энциклопедия

Новости науки

LNC

…………………

Детские вопросы

…………………

…………………

Главная / Детские вопросы

Как люди смогли договориться, что каким словом называть?

Откуда появился язык? Как люди смогли договориться, что каким словом называть?

…………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………

Вообще, любая сигнальная система возникает у животных оттого, что они достаточно наблюдательны. Они следят за окружающим миром, слушают его, нюхают (а некоторые, например тараканы, усами ощупывают) и…

………………………………………………………………………………………….

Глава 8. Башня для сиротинушки

– На земле до Вавилонской башни был один язык.

– Англ?

– Бат вай???

– Папа говорит, это сам главн язык!

– Не англ

– Китаёз? Япоёз?

– =^·^= Нэко, почему????

– На кит больше всего людей говорит! А яп – самые умн!

– Не. Другой язык. Его больше нет.

– Это хорошо что нет!

– ???????

– Меньше в школе учить!!!!!!!!!!))))

– Наоборот! Так бы всего один язык учили бы – и все!

– Ю тру… ((((Про Вавил-баш не парься, я в теме. Мульт смотрела. Смогу рассказать.

– Ок. И где находился Вавилон?

– Упс…

– Равнина Сеннаар. Повтори вслух зр – тогда запомнишь.

– Повторила 4р. Сено уже запомнила!)))))))

«О Вавилонской башне и разных языках»

Бытие. Глава и

Выдержки из SMS-переписки двух молодых людей

– И сказал Бог: да будет свет. И стал свет! Ура! – Макс щелкнул выключателем, и старинная люстра с бронзовыми целлюлитными ангелочками засверкала под потолком просторной дубовой гостиной всеми двенадцатью энергосберегающими лампами.

Макс немедленно перестал думать о люстре и вернулся к мучавшим его все утро мыслям о цивилизациях инков, ацтеков и майя.

– Не богохульствуй! – поджала губы Вера Игнатьевна.

Внук спрыгнул со стремянки, пожал плечами и ничего не ответил, решил не связываться. Но бабка уже завелась. Про молодежь, про нравы, про смену цивилизаций. Макс унес стремянку в кладовку, вернулся, сел в кресло у окна с видом на крышу соседского коттеджа и так же молча принялся внимательно изучать собственные пальцы. Инки сели в пироги с каноями и, дружно гребя веслами (весла нарисовались современные, пластиковые), свалили из головы Максима в туманы пространства Моора. Макс мысленно проводил их третьим оком сквозь пальцы и понял, что и сам куда-то плывет, плывет, плывет…

– Ну конечно, проблемы морали тебя не волнуют! – вспыхнула бабушка. – Холеные ногти куда важнее!

– Баб, как говорил великий Чехов, в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и ногти.

М-да, про душу утонченный меланхоличный почти красавец, почти кандидат по прыжкам в воду и почти кандидат непонятных политических наук, упомянул зря. Вера Игнатьевна или Вигнатя, как за глаза называли ее бывшие ученики, поднялась во весь свой богатырский 158-сантиметровый рост, и вид ее стал страшен. Ну, во всяком случае, ей самой казалось, что – страшен. «Надо будет напомнить Любуне, что пора натереть мебель», – между делом подумалось Вигнате, пока она критически оценивала отражение своего страшного вида в витрине, на фоне милой сердцу коллекции.

– Не смей! Не смей трогать душу! – патетически провозгласила бабушка, покосилась еще раз в сторону коллекции и повторила громче, расправив плечи: – Не смей! Ее! Трогать!

– Ба-аб, так ты ж сама разрешила…

Вигнатя обернулась. За ее спиной стояло рыжее солнышко с голыми руками, голыми ногами и голыми, бесстыдно голыми, ненакрашенными глазами. Шорты и маечка только подчеркивали все это ослепительно-юное безобразие. В руках у внучки была большая венецианская чашка – не из коллекции, с кухни. Чашка пахла шоколадом и ванилью, а ведь вообще-то сейчас пост.

– Но ты же разрешила ее брать! – невинно хлопая ресницами, перетекающими в уши, проворковало рыжее безобразие, переводя взгляд с чашки на бабушку.

Макс не выдержал и улыбнулся.

– Кого брать? Кого разрешила? Послали мне небеса внуков! Испытание в старости! Я им о душе, а они мне – о чашке с ногтями!

На «чашке с ногтями» Максу захотелось сползти «пацтул». Но он сдержался. То есть начал сползать, но, во-первых, в пространстве Моора, во-вторых, в итоге сдержался, а в-третьих, он мог себе позволить подобную пантомиму – Вигнатя в это время стояла к нему спиной и буравила глазами Еву.

– Да причем тут чашка?! Да хоть разбей эту чашку! – заорала бабушка. – Возьми – и разбей! Разбей!

Бабушка для наглядности даже махнула рукой, демонстрируя, как красиво и решительно можно грохнуть чашку об пол. Ева посмотрела на лаосский ковер ручной работы под ногами и предпочла поставить чашку с шоколадом на стол.

– А-а-а, жалко чашку? – назидательно продолжила бабушка. – Чашку не должно быть жалко! Душу свою пожалейте, душу! Куда катимся, о том подумайте!

– Да ладно, баб, расслабься! – отмахнулась Ева-Евгения.

Максим неожиданно для себя отметил, что голос у сестры в последнее время, после того, как она перекрасилась в солнечный цвет, тоже стал солнечным. Ева только-только начала превращаться в девушку, чуть позднее своих подруг, но зато стремительнее, уверенней, что ли… За последние два или три месяца Макс видел Еву впервые: сам он с января жил со своей девушкой отдельно, а сестра оставалась на попечении няни, потому что пока предки не забрали ее к себе в Америку, в хай. К бабушке Вигнате внуки ездили по очереди. Макс – на своей «Субарочке», чаще один, но изредка с Алкой. А Ева чаще на такси с няней, или изредка ее отвозила соседка по московской квартире, у которой тоже был дом в Опалихе. Но все равно – по очереди. Так вот почти и не пересекались.

– Лично я никуда не качусь! – солнечным, мелодичным колокольчиком продолжила Ева. – И вообще у меня нет привычки по квартирам на роликах кататься. Я хорошая и добрая!!!

Макс улыбнулся. У Евы с детства все «хорошие и добрые». «И тут баба Яга как схватит братца Иванушку! Да как сунет его в печь!» – читала няня Инна, а Ева тут же убежденно добавляла: «А баба Яга холосая и доблая!» – «Да как же хорошая? Она ж Иванушку в печь посадила!» – «А она его как будто посадила! Она холосая и доблая!»

Пока Макс улыбался, предаваясь воспоминаниям, Вигнатя погрузилась в серьезные раздумья о будущем цивилизации вообще и своего наследства в частности. Ева решила, что на этот раз дело обошлось без обычных бабушкиных концертов, поэтому взяла чашку с шоколадом и принялась спокойно потягивать его, ни о чем не раздумывая и ничего не вспоминая.

Ангелочки на люстре тоже ни о чем не думали. Они тупо пялились вниз и видели то, что можно разглядеть только сверху. Например, бурую бородавку на загривке Вигнати, обычно тщательно замаскированную волосами. Полоску пыли на ближней к стенке планке горки, до которой уборщица и по совместительству член семьи Люба хронически не дотягивалась. Трещину на ухе фарфоровой пастушки, поддерживающей вазу с фруктами.

Один самый храбрый инк осторожно выглянул из-за пастушки и оценил обстановку. Вид у него был настороженный и туповатый. Нет, такие, как он, не могли бы додуматься до гексагональной кладки! А может, могли? Может, они были вовсе не такие, а…

– Господа, мое решение принято! – вдруг торжественно сказала Вера Игнатьевна.

Ее голос доносился до Макса словно откуда-то издалека. Словно из подвала, с чердака, из другой комнаты, из другого мира. Так могут говорить чревовещатели, самоубийцы, лунатики, фанатики, маньяки, шизоидные философы… Забыв про инков и увлекшись сочинением того, кто мог бы вещать таким голосом, Максим невольно пропустил мимо ушей всю первую часть бабушкиного спича. Вывели его из мини-нирванны остатки шоколада, внезапно оказавшиеся у него на светлых брюках.

– Эй, Евка! Он же горячий!

– Уже не горячий!

– Они же белые!

– Уже не белые!!!

– Ты что, дура?

– Сам козел! То есть… Ну, в смысле, извини. Я случайно.

Макс вздохнул, собрал чашкой, как совком, не успевшую навечно соединиться со штанами часть напитка, достал из кармана одноразовые бумажные салфетки и стал знакомить их с коричневой массой путем промокания. Максу было мокро по колено. И брюк жалко вообще-то. Еве было море по колено. Ей было не важно, что штаны испорчены. Она увлеченно ругалась с бабушкой. «Пойти переодеться или ввязаться в ссору? – вяло думал Макс, методично портя салфетки. – Почему жизнь предлагает мне выбор между двумя одинаково бессмысленными и одинаково ничего не значащими вариантами? Почему я должен тратить время на брюки или ссору, когда… А на что его тратить? Разве есть что-то, на что можно потратить жизнь? Камю сомневался даже в том, стоит ли вообще жизнь того, чтобы ее жить… Да нет, у меня не депрессия, и я так вопрос не ставлю… У меня не депресняк – я вопрос не ставлю так… Но когда тебе постоянно приходится заниматься брюками – в кавычках брюками – вместо того, чтобы сделать что-то другое… То, что более важно… например, тайны нашей истории, они…»

– Бабуль, ты в своем уме вообще? Какому еще сиротинушке? Ты что?

– Я в своем уме! – Вигнатя треснула сухим, но крепким кулачком по столешнице. – Я в своем, здравом уме и абсолютно трезвой памяти! И я не собираюсь оставлять дом, квартиру и все заработанные честным трудом ценности неблагодарным, невоспитанным и погрязшим в дешевом разврате…

«Фразочка-то какая роскошная – “погрязшим в дешевом разврате” – ну Вигнатя рулит!» – отметил Макс, извлекая из пакетика последнюю салфетку.

– …и погрязшим в разврате и похоти своим потомкам! Каждому – по делам его! – на сей раз Вигнатя стукнула по столешнице трижды. – Так пусть, пусть все достанется лучшему! Сиротинушке!

Макс включился.

– Какому сиротинушке? – повторил он вопрос Евы.

– Проснулся! – буркнула сестра.

– Какому – пока не знаю, – подчеркнуто-спокойно ответила бабушка. – Хорошему сиротинушке. Достойному. Соблюдающему моральные нормы. Но при этом обделенному судьбой. А на вас – геена огненная.

Максим устало встал. Про сиротинушку – это что-то новенькое, но Вигнатя в последнее время регулярно преподносила родным новости. То на даче перестройку затеяла. То домработницу Любу выгнала – хорошую, проверенную, не первый год помогающую по дому. То вбила себе в голову, что у нее – рак, переполошила полгорода. То ударилась на старости лет в религию, хотя всю сознательную жизнь была атеисткой. Теперь вот вдруг решила отписать квартиру «сиротинушке». Обычно бабушка остывала быстро, а точнее, с приходом очередной, новой идефикс благополучно забывала о старой. Так, планируемая реконструкция дачи окончилась двумя беседами с архитекторами и одним составлением плана (пришлось потратить на это кучу времени). Домработницу Любуню с извинениями вернули черед две недели, после того как новые помощнички загубили розочку и воспользовались бабушкиной зубной щеткой. Эпопея с онкологией тянулась около месяца и завершилась небольшим скандалом с врачихой, которая якобы специально вытягивала из бабули денежки, назначая все новые и новые обследования, в то время, как ей сразу должно было быть ясно, что это – всего лишь родинка… Макс умел делать выводы и понимал, что идее «квартиру – сиротинушке» жить недолго. Недели две – максимум. А может, пару часов.

– Я даю вам ровно десять дней, – сказала бабушка, – чтобы почитать Библию, одуматься и исправиться! И сегодня – день первый. Особенно это касается Евгении. Проверять буду лично, по главам. А тебе, Макс, пора кончать блудить. Или венчайтесь, или лучше ищи себе другую, порядочную девушку. Вот поезжай со мной по святым местам – и ищи в пути порядочную. Одумайтесь, словом, оба одумайтесь! Буду проверять. Другого выхода у меня нет. Вы должны одуматься, исправиться и вернуться в лоно духовности. Духовность еще никто не отменял! Понятно? Иначе все пойдет сиротинушке. А теперь все свободны.

– Для начала я пойду, поищу, во что переодеться, – мягко сказал Макс.

– Если вздумаете меня искать, я в оранжерее! – отрезала бабушка и тоже встала.

Дом у Вигнати был большой и бестолковый. Всего на участке в двадцать четыре сотки находилось четыре постройки. Сразу направо от ворот – гараж на три машины, сразу прямо от ворот – дом, слева, в конце участка, после вторых ворот – дом для гостей, и в самом дальнем углу – нечто среднее между оранжереей и зимним садом, гордость Вигнати.

Сколько этажей в самом доме, сказать однозначно было невозможно, потому что левая его часть была приподнята над поверхностью земли метра на полтора. И если считать первым этажом окна все-таки слегка полуподвальных сауны, бассейна и зала, в котором мальчишкой Макс играл в футбол, когда не играл в настольный теннис… если считать их первым этажом, то в этой части дома было в аккурат четыре этажа. С правой частью было непонятнее. Первый этаж тут прочно и основательно стоял на земле, и еще два этажа над ним были вполне полноценными этажами. Четвертым же этажом считался «официальный чердак» с бильярдным столом и старинным роялем, помещенным сюда во время стройки (всем было ясно, что ни в одну дверь после завершения строительства он не пролезет). Но над этим чердаком-бильярдной был еще один чердак – настоящий чердак, и поэтому получалось, что и с этой стороны дома этажей все-таки тоже четыре. И даже четыре с половиной, но из них полтора – чердаки, так что все-таки три.

Надо сказать, что такая нелепая многоэтажная планировка нравилась всем, кроме Любуни, которой приходилось мотаться весь день вверх-вниз по шести этажам (подвал был двухуровневый, и всего получалось этажей – шесть). Но и Любуня за все время службы-дружбы пожаловалась на дом только один раз, недавно, когда ее «возвращали». Она сказала:

– И не вернусь в этот кошмар со скользкими лестницами! И не буду каждый день мотаться к себе под крышу! Даже не просите!

И ей ответили:

– Любовь Антоновна, милая, не надо под крышу, выбирайте, где вам удобнее…

И она помялась и выбрала давно облюбованную комнату на первом, которая должна была стать спальней для родителей Евы и Макса, но так и не стала. Вера Игнатьевна вздохнула с облегчением, поскольку прислуга на первом – это более надежная защита от воров, чем прислуга под крышей. Но о ворах ни словечка не сказала. И Люба вернулась в дом и стала реже называть Вигнатю Верой Игнатьевной, а чаще просто Верой или просто Игнатьной. И Вигнате казалось, что это говорит о том, что теперь они дружат крепче и понимают друг друга лучше. И если бы ей кто-то сказал, что они с Любой, как и раньше, говорят на разных языках, она бы не поверила.

……………………………………………………………………………..

Веб Картинки Видео Карты Новости Переводчик Gmail Еще

Google Переводчик

С языка: русский На: *** перевести

На каком языке говорили в Вавилоне?

Hansi dil Babylon damsilir?

Зfarё gjuhё ёshtё folur nё Babiloni?

What language is spoken in Babylon?

……………………………………………………………….

……………………………………………………………….

……………………………………………………………………………..