Текст книги "Полная хрестоматия для начальной школы. 2 класс"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Николай Белов
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Что во сне видел, Миша? – спросил папенька.
Миша долго не мог опамятоваться. Смотрит: та же папенькина комната, та же перед ним табакерка; возле него сидят папенька и маменька и смеются.
– Где же мальчик-колокольчик? Где дядька-молоточек? Где царевна Пружинка? – спрашивал Миша. – Так это был сон?
– Да, Миша, тебя музыка убаюкала, и ты здесь порядочно вздремнул. Расскажи же нам, по крайней мере, что тебе приснилось!
– Да видите, папенька, – сказал Миша, протирая глазки, – мне все хотелось узнать, отчего музыка в табакерке играет; вот я принялся на нее прилежно смотреть и разбирать, что в ней движется и отчего движется; думал, думал и стал уже добираться, как вдруг, смотрю, дверка в табакерку растворилась… – Тут Миша рассказал весь свой сон по порядку.
– Ну, теперь вижу, – сказал папенька, – что ты в самом деле почти понял, отчего музыка в табакерке играет; но ты это еще лучше поймешь, когда будешь учиться механике.
Игоша
Я сидел с нянюшкой в детской; на полу разостлан был ковер, на ковре игрушки, а между игрушками я; вдруг дверь отворилась, а никто не взошел. Я посмотрел, подождал, – все нет никого.
– Нянюшка! Нянюшка! Кто дверь отворил?
– Безрукий, безногий дверь отворил, дитятко!
Вот безрукий, безногий и запал мне на мысль.
– Что за безрукий, безногий такой, нянюшка?
– Ну да так, известно что, – отвечала нянюшка, – безрукий, безногий.
Мало мне было нянюшкиных слов, и я, бывало, как дверь ли, окно ли отворится, тотчас забегу посмотреть: не тут ли безрукий – и как он ни увертлив, верно бы мне попался, если бы в то время батюшка не возвратился из города и не привез с собою новых игрушек, которые заставили меня на время позабыть о безруком.
Радость! Веселье! Прыгаю! Любуюсь игрушками! А нянюшка ставит да ставит рядком их на столе, покрытом салфеткою, приговаривая: «не ломай, не разбей, помаленьку играй, дитятко». Между тем зазвонили к обеду.
Я прибежал в столовую, когда батюшка рассказывал, отчего он так долго не возвращался. «Все постромки лопались, – говорил он, – а не постромки, так кучер то и дело, что кнут свой теряет; а не то пристяжная ногу зашибет, беда да и только! Хоть стань на дороге; уж в самом деле я подумал: не от Игоши ли?» – «От какого Игоши?» – спросила маменька. «Да вот послушай, на завражке я остановил лошадей покормить; прозяб я и вошел в избу погреться; в избе за столом сидят трое извощиков, а на столе лежат четыре ложки; вот они хлеб ли режут, лишний ломоть к ложке положат; пирога ли попросят, лишний кусок отрушат{ Отру́шитъ– отломить, отрезать, отделить.}.
– Кому это вы, верно, товарищу оставляете, добрые молодцы? – спросил я.
– Товарищу не товарищу, – отвечали они, – а такому молодцу, который обид не любит.
– Да кто ж он такой? – спросил я. – Да Игоша, барин.
Что за Игоша, вот я их и ну допрашивать.
– А вот послушайте, барин, – отвечал мне один из них, – летось{ Ле́тось– в прошлое время, в прошлом.} у земляка-то родился сынок, такой хворенькой, Бог с ним, без ручек, без ножек – в чем душа; не успели за попом сходить, как он и дух испустил; до обеда не дожил. Вот, делать нечего, поплакали, погоревали, да и предали младенца земле. Только с той поры все у них стало не по-прежнему… Впрочем, Игоша, барин, малый добрый: наших лошадей бережет, гривы им заплетает, к попу под благословенье подходит; но если же ему лишней ложки за столом не положишь или поп лишнего благословенья при отпуске в церкви не даст, то Игоша и пойдет кутить: то у попадьи квашню опрокинет или из горшка горох выбросит; а у нас или у лошадей подкову сломает, или у колокольчика язык вырвет, – мало ли что бывает.
– И! Да я вижу, Игоша-то проказник у вас, – сказал я, – отдайте-ка его мне, и если он хорошо мне послужит, то у меня ему славное житье будет; я ему, пожалуй, и харчевые назначу.
Между тем лошади отдохнули, я отогрелся, сел в сани, покатился: не отъехали версты – шлея соскочила, потом постромки оборвались, а на конец оглобля пополам, – целых два часа понапрасну потеряли. В самом деле подумаешь, что Игоша ко мне привязался».
Так говорил батюшка; я не пропустил ни одного слова. В раздумье пошел я в свою комнату, сел на полу, но игрушки меня не занимали, – у меня в голове все вертелся Игоша да Игоша. Вот я смотрю – няня на ту минуту вышла, – вдруг дверь отворилась; я, по своему обыкновению, хотел было вскочить, но невольно присел, когда увидел, что ко мне в комнату вошел припрыгивая маленький человечек в крестьянской рубашке, подстриженный в кружок; глаза у него горели как угольки, и голова на шейке у него беспрестанно вертелась; с самого первого взгляда я заметил в нем что-то странное, посмотрел на него пристальнее и увидел, что у бедняжки не было ни рук, ни ног, а прыгал он всем туловищем. Как мне его жалко стало. Смотрю, маленький человечек прямо к столу, где у меня стояли рядышком игрушки, вцепился зубами в салфетку и потянул ее, как собачонка; посыпались мои игрушки: фарфоровая моська вдребезги, барабан у барабанщика выскочил, у колясочки слетели колеса, – я взвыл и закричал благим матом.
– Что за негодный мальчишка! Зачем ты сронил мои игрушки, эдакой злыдень! Да что еще мне от нянюшки достанется! Говори, зачем ты сронил игрушки?
– А вот зачем, – отвечал он тоненьким голоском, – затем, – прибавил он густым басом, – что твой батюшка всему дому валежки сшил, а мне, маленькому, – заговорил он снова тоненьким голоском, – ни одного не сшил, а теперь мне, маленькому, холодно, на дворе мороз, гололедица, пальцы костенеют.
– Ах, жалкинький! – сказал я сначала, но потом, одумавшись: – Да какие пальцы, негодный: да у тебя и рук-то нет; на что тебе валежки?
– А вот на что, – сказал он басом, – что ты вот видишь, твои игрушки вдребезги, так ты и скажи батюшке: «Батюшка, батюшка, Игоша игрушки ломает, валежек просит, купи ему валежки», а ты возьми и брось их ко мне в окошко.
Игоша не успел окончить, как нянюшка вошла ко мне в комнату; Игоша не прост молодец, разом лыжи навострил; а нянюшка на меня:
– Ах ты проказник, сударь! Зачем изволил игрушки сронить? Нельзя тебя одного ни на минуту оставить. Вот ужо тебя маменька…
– Нянюшка! Не я уронил игрушки, право не я, это Игоша…
– Какой Игоша, сударь?.. Еще изволишь выдумывать?
– Безрукий, безногий, нянюшка.
На крик прибежал батюшка, я ему рассказал все как было, он расхохотался.
– Изволь, дам тебе валежки, отдай их Игоше.
Так я и сделал.
Едва я остался один, как Игоша явился ко мне, только уже не в рубашке, а в полушубке.
– Добрый ты мальчик, – сказал он мне тоненьким голосом, – спасибо за валежки; посмотри-ка, я из них себе какой полушубок сшил, вишь, какой славный!
И Игоша стал повертываться со стороны на сторону и опять к столу, на котором нянюшка поставила свой заветный чайник, очки, чашку без ручки и два кусочка сахара, – и опять за салфетку и опять ну тянуть.
– Игоша! Игоша! – закричал я. – Погоди, не роняй, – хорошо мне один раз прошло, а другой не поверят; скажи лучше, что тебе надобно?
– А вот что, – сказал он густым басом, – я твоему батюшке верой и правдой служу, не хуже других слуг, ничего не делаю, а им всем батюшка к празднику сапоги пошил, а мне, маленькому, – прибавил он тоненьким голоском, – и сапожишков нет, на дворе днем мокро, ночью морозно, ноги ознобишь… – и с сими словами Игоша потянул на себя салфетку, и полетели на пол и заветный нянюшкин чайник, и очки выскочили из очешника, и чашка без ручки расшиблась, и кусочек сахарца укатился…
Вошла нянюшка, опять меня журит; я на Игошу, он на меня.
– Батюшка, безногий сапогов просит, – закричал я, когда вошел батюшка.
– Нет, шалун, – сказал батюшка, – раз тебе прошло, в другой раз не пройдет; эдак ты у меня всю посуду перебьешь; полно про Игошу-то толковать, становись-ка в угол.
«Не бось, не бось, – шептал мне кто-то на ухо, – я уже тебя не выдам».
В слезах я побрел к углу. Смотрю: там стоит Игоша; только батюшка отвернется, а он меня головой толк да толк в спину, и я очутюсь на ковре с игрушками посредине комнаты; батюшка увидит, я опять в угол; отворотится, а Игоша снова меня толкнет.
Батюшка рассердился.
– Так ты еще не слушаешься? – сказал он. – Сейчас в угол и ни с места.
– Батюшка, это не я… Это Игоша толкается.
– Что ты вздор мелешь, негодяй; стой тихо; а не то на целый день привяжу тебя к стулу.
Рад бы я был стоять, но Игоша не давал мне покоя; то ущипнет меня, то оттолкнет, то сделает мне смешную рожу – я захохочу; Игоша для батюшки был невидим – и батюшка пуще рассердился.
– Постой, – сказал он, – увидим, как тебя Игоша будет отталкивать. – И с сими словами привязал мне руки к стулу.
А Игоша не дремлет, он ко мне и ну зубами тянуть за узлы; только батюшка отворотится, он петлю и вытянет; не прошло двух минут – и я снова очутился на ковре между игрушек, на средине комнаты.
Плохо бы мне было, если б тогда не наступил уже вечер; за непослушание меня уложили в постель ранее обыкновенного, накрыли одеялом и велели спать, обещая, что завтра сверх того меня запрут одного в пустую комнату.
Ночью, едва нянюшка загнула в свинец свои пукли, надела коленкоровый чепчик, белую канифасную{ Канифа́сная –сшитая из канифаса, льняной очень прочной ткани типа парусины.} кофту, пригладила виски свечным огарком, покурила ладаном и захрапела, я прыг с постели, схватил нянюшкины ботинки и махнул их за форточку, приговаривая вполголоса: «Вот тебе, Игоша».
– Спасибо! – отвечал мне со двора тоненький голосок.
Разумеется, что ботинок назавтра не нашли, – и нянюшка не могла надивиться, куда они девались.
Между тем батюшка не забыл обещания и посадил меня в пустую комнату, такую пустую, что в ней не было ни стола, ни стула, ни даже скамейки.
– Посмотрим, – сказал батюшка, – что здесь разобьет Игоша! Нет, брат, я вижу, что ты не по летам вырос на шалости… Пора за ученье. Теперь сиди здесь, а чрез час за азбуку, – и с этими словами батюшка запер двери.
Несколько минут я был в совершенной темноте и прислушивался к тому странному звуку, который слышится в ухе, когда совершенно тихо в пустой комнате. Мне приходил на мысль и Игоша. Что-то он делает с нянюшкиными ботинками? Верно, скачет по гладкому снегу и взрывает хлопья.
Как вдруг форточка хлопнула, разбилась, зазвенела, и Игоша, с ботинком на голове, запрыгал у меня по комнате.
– Спасибо! Спасибо! – закричал он пискляво. – Вот какую я себе славную шапку сшил!
– Ах! Игоша! Не стыдно тебе! Я тебе полушубок достал и ботинки тебе выбросил из окошка, а ты меня только в беды вводишь.
– Ах ты неблагодарный, – закричал Игоша густым басом, – я ли тебе не служу, – прибавил он тоненьким голоском, – я тебе и игрушки ломаю, и нянюшкины чайники бью, и в угол не пускаю, и веревки развязываю; а когда уже ничего не осталось, так рамы бью; да к тому ж служу тебе и батюшке из чести, обещанных харчевых не получаю, а ты еще на меня жалуешься. Правда у нас говорится, что люди самое неблагодарное творение! Прощай же, брат, если так, не поминай меня лихом. К твоему батюшке приехал из города немец, доктор, который надоумил твоего батюшку тебя за азбуку посадить, да все меня к себе напрашивается, попробую ему послужить; я уж и так ему стклянки перебил, а вот к вечеру после ужина и парик под бильярд закину, – посмотрим, не будет ли он тебя благодарнее…
С сими словами исчез мой Игоша, и мне жаль его стало.
С тех пор Игоша мне более не являлся. Мало-помалу ученье, служба, житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том полусонном состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно сливалась с действительностью; этот психологический процесс сделался для меня недоступным; те условия, при которых он совершался, уничтожились рассудком; но иногда, в минуту пробуждения, когда душа возвращается из какого-то иного мира, в котором она жила и действовала по законам, нам здесь не известным, и еще не успела забыть о них, в эти минуты странное существо, являвшееся мне в младенчестве, возобновляется в моей памяти, и его явление кажется мне понятным и естественным.
Алексей Николаевич Плещеев (1825 – 1893)
Сельская песня
Травка зеленеет,
Солнышко блестит;
Ласточка с весною
В сени к нам летит.
С нею солнце краше
И весна милей…
Прощебечь с дороги
Нам привет скорей!
Дам тебе я зерен,
А ты песню спой,
Что из стран далеких
Принесла с собой…
Александр Сергеевич Пушкин (1799 – 1837)
* * *
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
Сказка о рыбаке и рыбке
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
Раз он в море закинул невод, —
Пришел невод с одною тиной.
Он в другой раз закинул невод, —
Пришел невод с травой морскою.
В третий раз закинул он невод, —
Пришел невод с одною рыбкой,
С непростою рыбкой, – золотою.
Как взмолится золотая рыбка!
Голосом молвит человечьим:
«Отпусти ты, старче, меня в море,
Дорогой за себя дам откуп:
Откуплюсь чем только пожелаешь».
Удивился старик, испугался:
Он рыбачил тридцать лет и три года
И не слыхивал, чтоб рыба говорила.
Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
«Бог с тобою, золотая рыбка!
Твоего мне откупа не надо;
Ступай себе в синее море,
Гуляй там себе на просторе».
Воротился старик ко старухе,
Рассказал ей великое чудо.
«Я сегодня поймал было рыбку,
Золотую рыбку, не простую;
По-нашему говорила рыбка,
Домой в море синее просилась.
Дорогою ценою откупалась:
Откупалась чем только пожелаю.
Не посмел я взять с нее выкуп;
Так пустил ее в синее море».
Старика старуха забранила:
«Дурачина ты, простофиля!
Не умел ты взять выкупа с рыбки!
Хоть бы взял ты с нее корыто,
Наше-то совсем раскололось».
Вот пошел он к синему морю;
Видит, – море слегка разыгралось.
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей с поклоном старик отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка,
Разбранила меня моя старуха,
Не дает старику мне покою:
Надобно ей новое корыто;
Наше-то совсем раскололось».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с Богом,
Будет вам новое корыто».
Воротился старик ко старухе,
У старухи новое корыто.
Еще пуще старуха бранится:
«Дурачина ты, простофиля!
Выпросил, дурачина, корыто!
В корыте много ль корысти?
Воротись, дурачина, ты к рыбке;
Поклонись ей, выпроси уж избу».
Вот пошел он к синему морю,
(Помутилося синее море.)
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Еще пуще старуха бранится,
Не дает старику мне покою:
Избу просит сварливая баба».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с Богом,
Так и быть: изба вам уж будет».
Пошел он ко своей землянке,
А землянки нет уж и следа;
Перед ним изба со светелкой,
С кирпичною, беленою трубою,
С дубовыми, тесовыми вороты.
Старуха сидит под окошком,
На чем свет стоит мужа ругает:
«Дурачина ты, прямой простофиля!
Выпросил, простофиля, избу!
Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть черной крестьянкой,
Хочу быть столбовою дворянкой».
Пошел старик к синему морю;
(Не спокойно синее море.)
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей с поклоном старик отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Пуще прежнего старуха вздурилась,
Не дает старику мне покою:
Уж не хочет быть она крестьянкой,
Хочет быть столбовою дворянкой».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с Богом».
Воротился старик ко старухе.
Что ж он видит? Высокий терем.
На крыльце стоит его старуха
В дорогой собольей душегрейке,
Парчовая на маковке кичка{ Ки́чка (ки́ка) – старинный женский головной убор.},
Жемчуга огрузили шею,
На руках золотые перстни,
На ногах красные сапожки.
Перед нею усердные слуги;
Она бьет их, за чупрун таскает.
Говорит старик своей старухе:
«Здравствуй, барыня сударыня дворянка!
Чай, теперь твоя душенька довольна».
На него прикрикнула старуха,
На конюшню служить его послала.
Вот неделя, другая проходит,
Еще пуще старуха вздурилась:
Опять к рыбке старика посылает.
«Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть столбовою дворянкой,
А хочу быть вольною царицей».
Испугался старик, взмолился:
«Что ты, баба, белены объелась?
Ни ступить, ни молвить не умеешь!
Насмешишь ты целое царство».
Осердилася пуще старуха,
По щеке ударила мужа.
«Как ты смеешь, мужик, спорить со мною,
Со мною, дворянкой столбовою? —
Ступай к морю, говорят тебе честью,
Не пойдешь, поведут поневоле».
Старичок отправился к морю,
(Почернело синее море.)
Стал он кликать золотую рыбку.
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей с поклоном старик отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Опять моя старуха бунтует:
Уж не хочет быть она дворянкой,
Хочет быть вольною царицей».
Отвечает золотая рыбка:
«Не печалься, ступай себе с Богом!
Добро! будет старуха царицей!»
Старичок к старухе воротился.
Что ж? пред ним царские палаты.
В палатах видит свою старуху,
За столом сидит она царицей,
Служат ей бояре да дворяне,
Наливают ей заморские вины;
Заедает она пряником печатным;
Вкруг ее стоит грозная стража,
На плечах топорики держат.
Как увидел старик, – испугался!
В ноги он старухе поклонился,
Молвил: «Здравствуй, грозная царица!
Ну, теперь твоя душенька довольна».
На него старуха не взглянула,
Лишь с очей прогнать его велела.
Подбежали бояре и дворяне,
Старика взашей затолкали.
А в дверях-то стража подбежала,
Топорами чуть не изрубила.
А народ-то над ним насмеялся:
«Поделом тебе, старый невежа!
Впредь тебе, невежа, наука:
Не садися не в свои сани!»
Вот неделя, другая проходит,
Еще пуще старуха вздурилась:
Царедворцев за мужем посылает.
Отыскали старика, привели к ней.
Говорит старику старуха:
«Воротись, поклонися рыбке.
Не хочу быть вольною царицей,
Хочу быть владычицей морскою,
Чтобы жить мне в Окияне-море,
Чтобы служила мне рыбка золотая
И была б у меня на посылках».
Старик не осмелился перечить,
Не дерзнул поперек слова молвить.
Вот идет он к синему морю,
Видит, на море черная буря:
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют.
Стал он кликать золотую рыбку,
Приплыла к нему рыбка, спросила:
«Чего тебе надобно, старче?»
Ей старик с поклоном отвечает:
«Смилуйся, государыня рыбка!
Что мне делать с проклятою бабой?
Уж не хочет быть она царицей,
Хочет быть владычицей морскою;
Чтобы жить ей в Окияне-море,
Чтобы ты сама ей служила
И была бы у ней на посылках».
Ничего не сказала рыбка,
Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море.
Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился —
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
Иван Захарович Суриков (1841 – 1880)
Рябина
«Что шумишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Низко наклоняясь
Головою к тыну?» —
«С ветром речь веду я
О своей невзгоде,
Что одна росту я
В этом огороде.
Грустно, сиротинка,
Я стою, качаюсь,
Что к земле былинка,
К тыну нагибаюсь.
Там, за тыном в поле,
Над рекой глубокой,
На просторе, в воле
Дуб растет высокий.
Как бы я желала
К дубу перебраться;
Я б тогда не стала
Гнуться да качаться.
Близко бы ветвями
Я к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шептались.
Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне, сиротинке,
Век одной качаться».
Алексей Константинович Толстой (1817 – 1875)
* * *
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой, —
А куда? Не знаю!
Лев Николаевич Толстой (1828 – 1910)
Акула
Рассказ
Наш корабль стоял на якоре у берега Африки. День был прекрасный, с моря дул свежий ветер, но к вечеру погода изменилась: стало душно и точно из топленой печи, несло на нас горячим воздухом с пустыни Сахары.
Перед закатом солнца капитан вышел на палубу, крикнул: «Купаться!» – и в одну минуту матросы попрыгали в воду, спустили в воду парус, привязали его и в парусе устроили купальню.
На корабле с нами было два мальчика. Мальчики первые попрыгали в воду, но им тесно было в парусе, и они вздумали плавать наперегонки в открытом море.
Оба, как ящерицы, вытягивались в воде и что было силы поплыли к тому месту, где был бочонок над якорем.
Один мальчик сначала перегнал товарища, но потом стал отставать. Отец мальчика, старый артиллерист, стоял на палубе и любовался на своего сына. Когда сын стал отставать, отец крикнул ему: «Не выдавай! Понатужься!»
Вдруг с палубы кто-то крикнул: «Акула!» – и все мы увидели в воде спину морского чудовища.
Акула плыла прямо на мальчиков.
– Назад! – Назад! Вернитесь! Акула! – закричал артиллерист.
Но ребята не слыхали его, плыли дальше, смеялись и кричали еще веселее и громче прежнего.
Артиллерист, бледный как полотно, не шевелясь, смотрел на детей.
Матросы спустили лодку, бросились в нее и, сгибая весла, понеслись что было силы к мальчикам; но они были еще далеко от них, когда акула уже была не дальше двадцати шагов.
Мальчики сначала не слыхали того, что им кричали, и не видали акулы; но потом один из них оглянулся, и мы все услыхали пронзительный визг, и мальчики поплыли в разные стороны.
Визг этот как будто разбудил артиллериста. Он сорвался с места и побежал к пушкам. Он повернул хобот, прилег к пушке, прицелился и взял фитиль.
Все мы, сколько нас ни было на корабле, замерли от страха и ждали, что будет.
Раздался выстрел, и мы увидели, что артиллерист упал подле пушки и закрыл лицо руками. Что сделалось с акулой и с мальчиками, мы не видали, потому что на минуту дым застлал нам глаза.
Но, когда дым разошелся над водою, со всех сторон послышался сначала тихий ропот, потом ропот этот стал сильнее, и наконец со всех сторон раздался громкий, радостный крик.
Старый артиллерист открыл лицо, поднялся и посмотрел на море.
По волнам колыхалось желтое брюхо мертвой акулы. В несколько минут лодка подплыла к мальчикам и привезла их на корабль.
Липунюшка
Сказка
Жил старик со старухой. У них не было детей. Старик поехал в поле пахать, а старуха осталась дома блины печь. Старуха напекла блинов и говорит:
– Если бы был у нас сын, он бы отцу блинов отнес; а теперь с кем я пошлю?
Вдруг из хлопка вылез маленький сыночек и говорит:
– Здравствуй, матушка!..
А старуха и говорит:
– Откуда ты, сыночек, взялся и как тебя звать?
А сыночек и говорит:
– Ты, матушка, отпряла хлопочек и положила в столбочек, я там и вывелся. А звать меня Липунюшкой. Дай, матушка, я отнесу блинов батюшке.
Старуха и говорит:
– Ты донесешь ли, Липунюшка?
– Донесу, матушка…
Старуха завязала блины в узелок и дала сыночку. Липунюшка взял узел и побежал в поле.
В поле попалась ему на дороге кочка; он и кричит:
– Батюшка, батюшка, пересади меня через кочку! Я тебе блинов принес.
Старик услыхал с поля, кто-то его зовет, пошел к сыну навстречу, пересадил его через кочку и говорит:
– Откуда ты, сынок?
А мальчик говорит:
– Я, батюшка, в хлопочке вывелся, – и подал отцу блинов.
Старик сел завтракать, а мальчик говорит:
– Дай, батюшка, я буду пахать.
А старик говорит:
– У тебя силы недостанет пахать.
А Липунюшка взялся за соху и стал пахать. Сам пашет и сам песни поет.
Ехал мимо этого поля барин и увидел, что старик сидит завтракает, а лошадь одна пашет. Барин вышел из кареты и говорит старику:
– Как это у тебя, старик, лошадь одна пашет?
А старик говорит:
– У меня там мальчик пашет, он и песни поет.
Барин подошел ближе, услыхал песни и увидел Липунюшку.
Барин и говорит:
– Старик, продай мне мальчика.
А старик говорит:
– Нет, мне нельзя продать, у меня один только и есть.
А Липунюшка говорит старику:
– Продай, батюшка, я убегу от него.
Мужик продал мальчика за сто рублей. Барин отдал деньги, взял мальчика, завернул его в платочек и положил в карман.
Барин приехал домой и говорит жене:
– Я тебе радость привез.
А жена говорит:
– Покажи, что такое?
Барин достал платочек из кармана, развернул его, в платочке ничего нету. Липунюшка уже давно к отцу убежал.
Федор Иванович Тютчев (1803 – 1873)
* * *
Зима недаром злится,
Прошла ее пора —
Весна в окно стучится
И гонит со двора.
И все засуетилось,
Все нудит Зиму вон —
И жаворонки в небе
Уж подняли трезвон.
Зима еще хлопочет
И на Весну ворчит.
Та ей в глаза хохочет
И пуще лишь шумит…
Взбесилась ведьма злая
И, снегу захватя,
Пустила, убегая,
В прекрасное дитя…
Весне и горя мало:
Умылася в снегу
И лишь румяней стала
Наперекор врагу.
Русская литература XX века
Константин Дмитриевич Бальмонт (1867 – 1942)
Снежинка
Светло-пушистая,
Снежинка белая,
Какая чистая,
Какая смелая!
Дорогой бурною
Легко проносится,
Не в высь лазурную,
На землю просится.
Лазурь чудесную
Она покинула,
Себя в безвестную
Страну низринула.
В лучах блистающих
Скользит, умелая,
Средь хлопьев тающих
Сохранно-белая.
Под ветром веющим
Дрожит, взметается,
На нем, лелеющем,
Светло качается.
Его качелями
Она утешена,
С его метелями
Крутится бешено.
Но вот кончается
Дорога дальняя.
Земли касается
Звезда кристальная.
Лежит пушистая,
Снежинка смелая,
Какая чистая,
Какая белая!
Агния Львовна Барто (1906 – 1981)
Очки
Скоро десять лет Сереже,
Диме
Нет еще шести, —
Дима
Все никак не может
До Сережи дорасти.
Бедный Дима,
Он моложе!
Он завидует
Сереже!
Брату все разрешено —
Он в четвертом классе!
Может он ходить в кино,
Брать билеты в кассе.
У него в портфеле ножик,
На груди горят значки,
А теперь еще Сереже
Доктор выписал очки.
Нет, ребята, это слишком!
Он в очках явился вдруг!
Во дворе сказал мальчишкам:
– Я ужасно близорук!
И наутро вот что было:
Бедный Дима вдруг ослеп.
На окне лежало мыло —
Он сказал, что это хлеб.
Со стола он сдернул скатерть,
Налетел на стул спиной
И спросил про тетю Катю:
– Это шкап передо мной?
Ничего не видит Дима.
Стул берет – садится мимо
И кричит: – Я близорукий!
Мне к врачу необходимо!
Я хочу идти к врачу,
Я очки носить хочу!
– Не волнуйся и не плачь, —
Говорит больному врач.
Надевает он халат,
Вынимает шоколад.
Не успел сказать ни слова,
Раздается крик больного:
– Шоколада мне не надо,
Я не вижу шоколада!
Доктор смотрит на больного,
Говорит ему сурово:
– Мы тебе не дурачки!
Не нужны тебе очки!
Вот шагает Дима к дому.
Он остался в дурачках.
Не завидуйте другому,
Даже если он в очках.
Валентин Дмитриевич Берестов (1928 – 1998)
Как найти дорожку
Ребята пошли в гости к деду-леснику. Пошли и заблудились. Смотрят, над ними Белка прыгает. С дерева на дерево, с дерева на дерево. Ребята – к ней:
Белка, Белка, расскажи,
Белка, Белка, покажи,
Как найти дорожку
К дедушке в сторожку.
– Очень просто, – отвечает Белка. – Прыгайте с этой елки вот на ту, с той – на кривую березку. С кривой березки виден большой-большой дуб. С верхушки дуба видна крыша. Это и есть сторожка… Ну, что же вы? Прыгайте!
– Спасибо, Белка! – говорят ребята. – Только мы не умеем по деревьям прыгать. Лучше мы еще кого-нибудь спросим.
Скачет Заяц. Ребята и ему спели свою песенку:
Зайка, Зайка, расскажи,
Зайка, Зайка, покажи,
Как найти дорожку
К дедушке в сторожку.
– В сторожку? – переспросил Заяц. – Нет ничего проще. Сначала будет пахнуть грибами. Так? Потом – заячьей капустой. Так? Потом запахнет лисьей норой. Так? Обскочите этот запах справа или слева. Так? Когда он останется позади, понюхайте вот так и учуете запах дыма. Скачите прямо на него, никуда не сворачивая. Это дедушка-лесник самовар ставит.
– Спасибо, Зайка! – говорят ребята. – Жалко, что носы у нас не такие чуткие, как у тебя. Придется еще кого-нибудь спросить.
Видят, ползет Улитка.
Эй, Улитка, расскажи,
Эй, Улитка, покажи,
Как найти дорожку
К дедушке в сторожку.
– Рассказывать до-о-олго, – вздохнула Улитка. – Лучше я вас туда провожу-у-у. Ползите за мной.
– Спасибо, Улитка! – говорят ребята. – Нам некогда ползать. Лучше мы еще кого-нибудь спросим.
На цветке сидит Пчела. Ребята – к ней:
Пчелка, Пчелка, расскажи,
Пчелка, Пчелка, покажи,
Как найти дорожку
К дедушке в сторожку.
– Ж-ж-ж, – говорит Пчела. – Покажжжу. Смотрите, куда я лечу. Идите следом. Увидите моих сестер. Куда они, туда и вы. Мы дедушке на пасеку мед носим. Ну, до свиданья! Я уж-ж-жасно тороплюсь. Ж-ж-ж…
И улетела. Ребята не успели ей даже спасибо сказать.
Они пошли туда, куда летели пчелы, и быстро нашли сторожку. Вот была радость! А потом дедушка их чаем с медом угостил.
Виталий Валентинович Бианки (1894 – 1959)
Мышонок Пик
Как мышонок попал в мореплаватели
Ребята пускали по реке кораблики. Брат вырезал их ножиком из толстых кусков сосновой коры. Сестренка прилаживала паруса из тряпочек.
На самый большой кораблик понадобилась длинная мачта.
– Надо из прямого сучка, – сказал брат, взял ножик и пошел в кусты.
Вдруг он закричал оттуда:
– Мыши, мыши!
Сестренка бросилась к нему.
– Рубнул сучок, – рассказывал брат, – а они как порскнут! Целая куча! Одна вон сюда под корень. Погоди, я ее сейчас…
Он перерубил ножиком корень и вытащил крошечного мышонка.
– Да какой же он малюсенький! – удивилась сестренка. – И желторотый! Разве такие бывают.
– Это дикий мышонок, – объяснил брат, – полевой. У каждой породы свое имя, только я не знаю, как этого зовут.
Тут мышонок открыл розовый ротик и пискнул.
– Пик! Он говорит, его зовут Пик! – засмеялась сестренка. – Смотри, как он дрожит! Ай! Да у него ушко в крови. Это ты его ножиком ранил, когда доставал. Ему больно.
– Все равно убью его, – сердито сказал брат. – Я их всех убиваю: зачем они у нас хлеб воруют?
– Пусти его, – взмолилась сестренка, – он же маленький!
Но мальчик не хотел слушать.
– В речку заброшу, – сказал он и пошел к берегу.
Девочка вдруг догадалась, как спасти мышонка.
– Стой! – закричала она брату. – Знаешь что? Посадим его в наш самый большой кораблик, и пускай он будет за пассажира!
На это брат согласился: все равно мышонок потонет в реке. А с живым пассажиром кораблик пустить интересно.
Наладили парус, посадили мышонка в долбленое суденышко и пустили по течению. Ветер подхватил кораблик и погнал его от берега. Мышонок крепко вцепился в сухую кору и не шевелился.
Ребята махали ему руками с берега.
В это время их кликнули домой. Они еще видели, как легкий кораблик на всех парусах исчез за поворотом реки.
