Текст книги "Всемирный следопыт, 1929 № 01"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Василий Ян
Жанры:
Газеты и журналы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Annotation
Всемирный следопыт – советский журнал путешествий, приключений и научной фантастики, издававшийся с 1925 по 1931 годы. Журнал публиковал приключенческие и научно-фантастические произведения, а также очерки о путешествиях.
Журнал был создан по инициативе его первого главного редактора В. А. Попова и зарегистрирован в марте 1925 года. В 1932 году журнал был закрыт.
Орфография оригинала максимально сохранена, за исключением явных опечаток – mefysto
ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ
СОДЕРЖАНИЕ:
I. Верблюды остановились
II. Огонек в степи
III. Женщина в золотой тиаре
IV. Фирман великого Искандера
V. Кифаред Аристоник
VI. Письмо, которое не дошло
Личико, которое может нравиться только матери…
ОТ РЕДАКЦИИ
Галлерея колониальных народов мира
ЧТО СКАЗАЛ ЧИТАТЕЛЬ
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ
1929 № 1
*
ЖУРНАЛ ПЕЧАТАЕТСЯ
В ТИПОГРАФИИ «КРАСНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ»
МОСКВА, ПИМЕНОВСКАЯ, 16.
□ ГЛАВЛИТ № А—28547. ТИРАЖ 170000
СОДЕРЖАНИЕ:
Обложка худ В. Голицина.
♦ Бессчастные мирикля. Рассказ из жизни кочевых цыган Александра Германа. Удостоен премии на литконкурсе. ♦ Советская машина времени. Этнографический рассказ А. М. Линевского. Удостоен премии на литконкурсе. ♦ Письмо из скифского стана. Рассказ Василия Янa. ♦ Предки. Фантастический рассказ Леонида Черняка. Удостоен премии на литконкурсе. ♦ За тунгусским дивом. К экспедиции помощи Кулику. Очерки Ал. Смирнова. ♦ Как это было: Со щитом за горными курочками. Рассказ-быль Керима. ♦ Уточка. Юмористический рассказ быль П. Казанского. ♦ Галлерея колониальных народов мира: Австралийцы. Очерк. ♦ Шахматная доска «Следопыта». ♦ Обо всем и отовсюду.
ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ ПОДПИСЧИКУ
ВЫПИСЫВАЮЩЕМУ ЖУРНАЛЫ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА» НА 1929 ГОД
Во избежание разных недоразумений и в целях скорейшего получения журналов надо высылать подписную плату непосредственно в Изд-во – Москва, центр, Ильинка, 15,—и не забывать в купоне перевода указывать почтовое отделение, куда должен направляться журнал, а затем подробный адрес (неуказание почтового места вызывает невозможность высылки изданий).
2. Точно указать, на какой журнал посланы деньги, по какому абонементу, на какой срок и при подписке в рассрочку указывать: «В РАССРОЧКУ».
3. При всех необходимых обращениях в Издательство, как-то: при высылке доплаты, о неполучении отдельных номеров и т. п. – ПРИЛАГАТЬ АДРЕСНЫЙ ЯРЛЫК, по которому получается журнал.
4. Заявления о неполучении отдельных номеров присылать не позднее получения следующего номера, иначе наведение справок в Почтамте будет затруднено, и заявление может оказаться безрезультатным.
Для ускорения ответа на ваше письмо в Издательство «Земля и Фабрика» каждый вопрос (о высылке журналов, о книгах и по редакционным делам) пишите на отдельном листке. При высылке денег обязательно указывайте их назначение на отрезном купоне перевода.
ОТ КОНТОРЫ «ВСЕМИРНОГО СЛЕДОПЫТА»:
О перемене адреса извещайте контору по возможности заблаговременно. В случае невозможности этого перед отъездом сообщите о перемене места жительства в свое почтовое отделение и одновременно напишите в контору журнала, указав подробно свой прежний и новый адреса и приложив к письму на 20 копеек почтовых марок (за перемену адреса).
ПРИЕМ В РЕДАКЦИИ:
понедельник, среда, пятница – с 3 ч. до 5 ч.
Рукописи размером менее ½ печатного листа не возвращаются. Рукописи размером более ½ печатного листа возвращаются лишь при условии присылки марок на пересылку.
Рукописи должны быть четко переписаны на одной стороне листа, по возможности – на пишущей машинке.
Вступать в переписку по поводу отклоненных рукописей редакция не имеет возможности.
БЕРЕГИТЕ СВОЕ И ЧУЖОЕ ВРЕМЯ! Все письма в контору пишите возможно более кратко и ясно, избегая ненужных подробностей. Это значительно облегчит работу конторы и ускорит рассмотрение заявлений, жалоб и т. д.
□ АДРЕС РЕДАКЦИИ □
Москва, центр, Пушечная, Лубянский пассаж, пом. 63. Телефон 34–89.
□ АДРЕС КОНТОРЫ □
Москва, центр, Ильинка, д. 15. Телефон 54–03.
БЕССЧАСТНЫЕ МИРИКЛЯ
Рассказ из жизни кочевых цыган
Рисунки худ. В. Щеглова
Автором настоящего рассказа, присланного на литконкурс «Всемирного Следопыта» 1928 года под девизом – «Отсталая цыганская народность постепенно приближается к советской социалистической культуре как равная среди равных», оказался Александр Вячеславович Герман (из Москвы). Рассказ получил 3-ю премию—300 руб.
ОТ РЕДАКЦИИ
А. В. Герман мог бы рассказать, как цыган Маштак дрался против белых, или как цыган Федук строит колхоз. Конечно, это был бы интересный рассказ, наглядно («лицом») показывающий, что сделала и делает советская власть для одной из самых – в прошлом– несчастных и забитых национальностей, бедовавших в прежней России.
Но автор рассказа «Бессчастные миракля» избрал более трудный путь. Его герои далеки от устремлений строящего новую жизнь пролетариата. Автор показал группу кочевников, которые в девятнадцатом, году пытались остаться нейтральными в разразившейся буре, пытались жить замкнутой в узких рамках табора жизнью. И показал катастрофу, разметавшую этот своеобразный мирок. Эта катастрофа была не случайной, и неслучайно показана автором: она была неизбежным концом для данной группы, как неизбежна для всех, стремящихся отгородиться от участия в великом споре – «кто кого?..»
Эта тема – о «внутренней эмиграции», о «нейтралитете» – хорошо знакома советскому читателю; А. В. Герман сумел развернуть ее свежо и ново, в чрезвычайно привлекательных, красочных тонах, в оригинальном сюжете, в интереснейшей (этнографически) обстановке…
Снаряды белогвардейцев бьют мимо цели и разрушают крепость паразитизма, суеверия и деспотизма – разве это не яркий символ железной логики революции, логики ее неизбежной победы?!. – И эта логика событий показана автором с такой убедительностью, что читатель легко поймет, почему после тысячелетних скитаний цыгане именно теперь, освобождаясь из-под влияния своих «князьков», уходят из табора – на землю, на рабфак, к станку…
А. В. Герман – первый, написавший на русском языке правдивый и нужный рассказ о цыганах. Советская общественность должна, приветствовать в его лице новые всходы советской культуры, всходы посеянного Октябрем и взращиваемого с любовью и заботой одиннадцать лет.
Редакция «Всемирного Следопыта» отметила на конкурсе премией талантливый рассказ А. В. Германа и горячо желает автору дальнейших успехов в его работе.
–
Федук – рослый цыган в темно-синей поддевке – растянул в улыбке толстые губы, порылся в путанной черной бороде и. таинственно сверкая глазами на Маштака, спросил:
– Маштак, а помнишь ли ты Тусины мирикля[1])?
У Маштака резко соскочили брови к прищуренным глазам. Затем он взмахнул рукой и, как бы выгоняя из головы неприятную, жесткую мысль, нервно щелкнул пальцами:
– Чтоб они сгорели, эти мирикля! Они мне до сих пор спать не дают. Вот и сейчас чудятся мне…
Он не договорил, снова щелкнул пальцами и мотнул головой. Московские цыгане, сидевшие в комнате Маштака, с любопытством начали упрашивать его рассказать о мириклях. Федук продолжал молча улыбаться, готовясь выслушать знакомую ему кочевую историю. Не так давно он бросил кочовку и стал на землю. Приехав по делам в Москву, он узнал от знакомого цыгана, что лудильщик Маштак работает в городе на чугунно-литейном заводе. И теперь, разыскав Маштака в Петровском парке[2]), Федук сидел в его тесной, насквозь прокуренной комнате среди московских цыган-эстрадников, собравшихся, чтобы провести вместе вечер.
– Ты не отказывайся, Маштак! – сказал один из цыган, наигрывавший на гитаре. – Говори, почему тебя такой пустяк волнует, не то Федук нам расскажет.
– Он хорошо умеет рассказывать, – сказал Федук. – Говори, Маштак!
– Я не откажусь. Правда, вспоминать мне не охота… Ну, да ладно, расскажу, как я гостил у бессарабских конокрадов. Вы их плохо знаете, а ловкие они… – И Маштак по старой кочевой привычке улегся на кровать и лениво начал свой рассказ.
I. Туся выручает.
В девятнадцатом году очутился я в плохом деле. Ранили меня белые в руку под Курском, и пролежал я тогда недели две в орловском госпитале, а потом отпустили меня на поправку домой. А какой наш дом! Ищи его в поле, где он катается! Когда в полку был, слышал я от цыган, что наш табор около Киева видали. Ну, а как туда попадешь, когда там белые? Еще засекут в дороге, если узнают, что в Красной армии служил. Вышел я из госпиталя, а к Орлу белые уже подходят. В городе суматоха варится. Куда деваться? Попытался на московский поезд сесть, а разве кому было до меня! Насажались в вагоны и не пускают. Думал-думал, – дай пойду пешком к Москве! Притащился я по шпалам с сумкой на станцию Песочная. Сижу там на рассвете сонный, голодные кишки пищат, а кругом такой же кипучий котел, что и на орловском вокзале: бегают люди туда и сюда и трясутся от страха. Сижу и горюю: по шпалам ли в Москву итти, или ждать что будет?.. А сон уже голову пригинает к земле. Вдруг слышу разговор цыганский. Смотрю – две цыганки: одной лет так семнадцать, а другая седая. Смекнул, что поблизости кочует табор. Не прогонят, думаю, своего цыгана. Радостно мне стало, и говорю им по-русски в шутку:
– Погадайте, цыганочки, скоро ли я родных увижу?
Подошла старая:
– Давай, счастливый, твою ручку. Всю тебе правду скажу.
– Пускай молодая погадает, – смеюсь я. – Она сердце молодое лучше чует.
– Да ты подари на ручку, – сказала старуха и обратилась по-цыгански к молодой – Он без кольца. Наври ему, дураку, о невесте. У него в мешке хлеб есть. Скажи – награда будет от казенного дома. Туся, сахар бери…
Взяла Туся мою руку, а я не помню себя от радости и по-цыгански им:
– Эх, вы, цыгане, своего не признали!
Туся взглянула на старуху:
– Ром ли ев?[3])
– Гаджо, наспхандэпэ дылзноса![4]) – потянула старуха Тусю за желтую шаль и покосилась на мою солдатскую одежду. – Что ты рот разеваешь с гаджо! Идем…
– Мать, веришь мне! – стал я уверять старуху. – Сожги мои глаза, если я не цыган! Седая, а не признаешь! Табор Маштака знаете? Рыжего Маштака, котельщика? Ну, как же вы моего отца не знаете? А вы чьи будете?
– Мы – Газуна, – нехотя ответила Туся.
Газуна я знал понаслышке. Газун, бессарабский цыган, был известен на юге всем таборам как ловкий конокрад.
– Конник Газун, одноглазый? Ну, как его не знать! Хорошо бы с ним повидаться. Как пройти к его табору?
– Ну, знаешь его, ну, и хорошо, – сказала старуха и с насмешкой добавила: – А дорога к нему вон через ту горку. Пройдешь ее и прыгнешь в овраг, а там покрутишься по дорожкам и найдешь… Сам знаешь – у речки, у лесочка.
Старуха врала.
– Чтоб твои дети так шатер твой искали!.. – рассердился я. – Я в беду попал, а ты режешь ножом мою душу! Смотри кругом – через эту войну весь народ крутится, а ты своему цыгану овраг сулишь.
Не так отнеслась ко мне Туся. Она обругала старуху за насмешку и тихо сказала мне:
– Иди ты по этой дороге. До деревни дойдешь, а там с горки увидишь березки у самой речки.
Старуха плюнула и оскалила гнилые зубы;
– Мужья голодные сидят, а ты без толку с ним стоишь… Кнута давно не видала! – и она послала нас обоих к чорту и стала предлагать людям погадать.
– Кому теперь гадать? Все от войны спасаются, – покачал я головой.
Туся ничего не ответила и пошла за старухой.
II. Хозяин табора.
Стояла золотая погода. Осеннее колючее поле показалось мне тогда от солнца рыжим, как стриженная голова моего родителя после тифа.
Туся не обманула. С горки я увидел беленькую, как теперешний мой носовой платок, березовую рощу, а возле нее – табор Газуна. В роще облюбовал увесистую ветку и отломал ее на всякий случай от собак. Подхожу к шатрам и дивлюсь: ни одна собака не зарычала и не кинулась на меня с лаем. Оказывается, как говорили после цыгане, на этой стоянке с десяток овчарок издохли от голода и столько же сбежало искать сытых хозяев.
Я увидел беленькую березовую рощу, а возле нее – табор Газуна…
Знакомая солнечная тишина табора была мне тогда по сердцу после фронта и госпиталя. Тлели головешки утренних костров. Женщин с ребятами не было: они пошли добывать картами хлеб. В шатрах оставались одни мужчины. Они валялись на перинах. Чуть слышный тяжелый храп выходил наружу. Посмотрел я на латаные шатры, на ребристых кляч и подумал; «Верно, нет удачи Газуну».
– Кто тут живой? – крикнул я, но никто не отозвался.
Цыгане-конокрады любят вдоволь поспать днем. Ночные вылазки за конями приучили их мало спать ночью. Ночью и голова конокрада сметливей и веселей думает. Правду говорят про нас, что «золотой месяц – цыганское солнышко», но беда конокраду, если это «солнышко» неделями светит: в ясные ночи не подойдет он к чужому табору – сразу заметят. В такие ночи играют они в карты до утра, если игра не дойдет до ссоры и драки. А проиграть в карты – беда большая. Засмеют. Лучше избили бы мужики за уворованного коня, чем насмешки слышать. Конокрады любят над чужой бедой посмеяться.
Постоял немного, слышу глухой разговор. Крикнул еще:
– Выходи, кого смерть не забрала!
Вылез из шатра парень в лиловой рубашке, без пояса. Лицо рябое, заспанное.
– Как мне повидать Газуна? – спрашиваю его.
– А тебе зачем его видеть? – дико взглянул он на меня, но тут же я услышал бараний голос из шатра:
– Михала, тащи его ко мне!
Поднял Михала изношенный холщевый полог, и я, пригиная голову, вошел в шатер. Нутро шатра было небольшое: в ширину и длину шагов по десяти, и разделялось пополам засаленной ситцевой, в малиновых букетах, занавеской. В первой половине, в которую вслед за мной вошел Михала, стоял посредине низкий, с гладкой крышкой, обитый жестью сундук. Заржавленный замок сундука охранял одежную рвань и тряпки всей семьи. Сундук заменял стол. На нем стоял ведерный самовар, до того грязный, что трудно было бы сказать, медный ли он. Крутом самовара было хуже, чем на базарной площади. Из сломанного крана хлюпала вода, и по всему сундуку расплывалась лужа; в этой луже стояла невымытая после чая посуда и валялись куски пшенной каши.
Отдернув занавеску, я увидел в другой половине шатра гору кумачевых перин и подушек, а в них увязла, будто в трясине, обросшая волосами, как у черного медведя, голова Газуна, одетая в каракулевую шапку.
Газун зырнул на меня левым глазом и засуетился. Он быстро сбросил с себя тяжелые перины и сразу вырос громадным ростом. На нем был одет полинялый лиловый суконный пиджак, а под ним торчал расстегнутый грязный ворот синей рубашки и коричневый жилет на обвисшем, как торба, животе. С жилетных карманов свисала серебряная цепь от часов. Потертые в коленях и в ходу, черные бархатные шаровары раздувались над круглыми, как бутылки, лакированными голенищами сапог. Лицо у него было красное, как свекла.
Беспокойно сощурил Газун левый глаз, шагнул вперед и, напирая животом, вытеснил меня из шатра. И тут пошел его допрос. Сказал ему, что я сын рыжего Маштака. Такого рыжего, как мой отец, не найти среди цыган. По этой примете знали его все цыгане. Расспросил Газун, зачем я в этой местности шляюсь, кто заставил меня в Красной армии служить, и удивился, что я никак не проберусь через фронт в табор отца.
Кончив свой допрос, Газун разлегся животом на траве и уже ласково тихо сказал:
– Ложись, Маштак.
Я прилег рядом с ним, подложив сумку под голову.
– Не твое дело здесь стоять! – вдруг зарычал Газун на Михалу.
Стоявший возле нас любопытный Михала гикнул и лениво поплелся к своему шатру.
– Ну, а теперь расскажи, – обратился ко мне Газун, – что думают люди про войну?
Я долго ему рассказывал, что видел и слышал в последние дни в городе. Закончил тем, что не сегодня-завтра в этой местности можно ожидать перестрелку. Посоветовал ему перекочевать на спокойное место.
– Они сюда не пойдут, – сказал он, словно успокаивая себя и меня. – Они будут драться за рекой, на большой дороге. И кто будет трогать нас, цыган? Что они с нас возьмут? Отберут наших кляч? Ну, пускай берут. А на что им наша жизнь, если мы их не трогаем?
Газун поколупал пальцем в носу. Потом поднял густую бороду к небу и закрыл глаз, словно соловьем собирался запеть, и вдруг как рявкнет бараньим голосом:
– Дурак ты, бессчастный!..
Ругань его сразу проела мою кровь, и она, горячая, потекла по всему телу. И от обиды забилось сердце. Не за что было меня так обзывать. Но я молчал. А спрашивать Газуна, вождя табора за что обидел, не смел. Он после выскажет все. И я ждал.
Острый глаз его вонзился занозой в меня. Не моргая, он терпеливо ждал, что я ему отвечу. Но я все молчал, рвал траву и кусал ее. Не глядя на него, я заметил, как он ползком потянулся ко мне. Хлопнул Газун меня по плечу.
– Ты – покорный цыган! Я вижу, ты знаешь, как отвечать старшим. Только вот твой рыжий чорт мало тебя бил. Да зачем бить, когда он сам такой? Вы – кастрюльщики – все такие бессчастные. С конями мало знаетесь, поле и город для вас одна каша. Но скажи мне, почитаете вы полевые законы[5]) ваших родителей? Нет их у вас, волки сожрали! А еще цыганами зоветесь! Ну, кто посылал тебя воевать? И какой цыган потеряет свой табор? Ну и свет стал! И как тебя на войне не удавили!.. Вы нас попрекаете – коней крадем. Зато мы вольные, кровные цыгане и не пойдем к людям с поклоном горшки чинить. У меня сотня людей было в таборе, и никто не посмел сказать, что полевая участь ему плоха. А ты еще воевать захотел! Свою голову не знаешь, где ее придавить… Смотрю я на тебя, не нравятся мне твои зеленые тряпки. Ну, красная звезда на лбу – для красоты, но зачем ты мою душу тревожишь солдатской одеждой?..
Что мне было сказать ему? Он – вождь, а я – покорный гость. Да кто посмеет переспорить его? Мне оставалось только слушать. Он с сопением перевернулся на спину, закрыл от солнца глаз и замолчал, но не надолго.
– Ты не суди мою бедность, – вздохнул он напялил шапку на брови и покачал головой. – Что ты теперь видишь у меня? Четыре шатра. А кони? Клячами стали. Сроду меня не возили такие клячи, а это твоя война бедняками нас сделала. Эх, и как это мое богатство рассыпалось! Арабские кони были у меня, тарантас рессорный. А ковры какие были! Самые турецкие! А сколько золота у меня было! А где оно? Пожрала твоя война. И скажи мне теперь, что я буду делать с моей дочкой Тусей? Какой дурак возьмет ее в жены без денег? – Газун вытащил из кармана трубку, набил ее табаком и закурил. – Ну и свет стал! – продолжал горевать он. – Табаку и то нет.
– Почему ты не уведешь табор подальше от войны? – спросил я его. – Там легче хлеб добыть. Ты вот меня упрекнул, что я на войне смерть искал, а сам ждешь ее здесь.
– Где я живу и что я буду делать – не твое дело! – строго ответил Газун и ткнул пальцем меня в живот. – У тебя там бурчит? Ну, возьми перину и иди под телегу. Поспи. Женщины еще не скоро принесут пожрать.
III. Старуха-разведчица.
Упал вечер на поле, когда я проснулся от гика и пения:
Ададавэс, ададавэс амэбарвалэ.
Атася, атася амэчорорэ
[6]
).
Это пришли с гаданья женщины с крикливой оравой ребят. Подолы их широких юбок были подоткнуты за пояс, и в них лежали подачки. Вышли из шатров мужчины, одетые в поддевки. Две старухи устало упали на траву и чесали зудевшие от ходьбы ноги. Около них кучей дрались ребята за жестяную коробку от пудры, которую подарили за гадание. Михала подбежал к ним, разогнал их, хлопая по затылкам шапкой, и отнял коробку. Пришел с реки Федук, налил воду в чугунный котел и поставил его на треножник. Потом Федук поглядел на меня и улыбнулся. Сразу пришелся он мне по сердцу.
– Эй, Маштак! – крикнул мне Газун.
Я подошел. Он указал мне кивком головы на холодный костер и сказал:
– Ломай сучья и раздувай огонь.
Ближе к костру подползла злая старуха. После я узнал, что она мать Михалы. Она узнала меня и заговорила:
– А мы, как прогнали тебя со станции, так пошли далеко за железную дорогу. Верст много будет… Плохо теперь гадать…
Я ей не ответил. Она была мне не по сердцу, да и жрать хотелось.
Газун разгуливал по табору и посматривал на всех. Потом подошел к старухе:
– Ну, как, много нагадала?
Газун, как каждый конокрад, знает, что цыганка с пустыми руками не возвратится в табор. Газун ждал другого ответа: что скажет она о конях, которых высмотрела при гадании?
– Ходили мы далеко за станцию, – тихо загудела она. – К самой речке. Мезенкой зовут речку. Ой, хороши там кони! Давно таких мои глазыньки не видели. Золото за них получишь. Два таких хороших сивых стояли, сытый вороной и приметный конь – белый, в серых яблоках.
И она растолковала ему место, где пасутся кони, чьи они, как дорога идет к ним, и добавила:
– Я на путанных дорожках соломки с тряпочкой, примету привязала. Не заблудятся наши…
Трещали в огне сухие сучья. В котле сипела вода. Цыгане развалились у костра. Ребята подбегали к огню, жадно нюхали пар, потом отбегали и с криком кувыркались по траве. Туся устало зевала и сидела подле Михалы. Она прислушивалась к словам матери Михалы. Старуха повторяла Газуну одни и те же слова, но он, должно быть, ее уже не слушал, а думал, когда бы этих коней прибрать к рукам. Огонь бродил по его умному волосатому лицу. Беспокойно высасывал Газун дым из трубки и выдувал его сжатыми в колечко губами. Острый глаз его с какой-то насмешкой глядел в костер. Видно было, что он разгорелся желанием сейчас же послать цыган за конями. Старуха не замечала, что он ее не хочет больше слушать, дергала его за поддевку и без умолку гудела ему в уши.
– Что ты меня вертишь, старая мельница! – неожиданно заорал на старуху Газун и ударил трубкой о сапог. – Что ты мне уши ломаешь словами? Кони уже наши! Наши кони!.. О чем ты тревожишься?
Все захохотали. Старуха поняла, что надоела Газуну.
– Ты давно бы сказал, что все понял, – разозлилась она. – Зачем я глотку понапрасну порчу?
– Тебя, дуру ярмарочную, разве остановишь! – грубо сказал Михала. – Разжужжалась!..
Туся тоже напала на старуху:
– Растрепала язык, беззубая!..
– Ну, я молчу, молчу, как пещера, – сказала старуха и, не глядя ни на кого, подбросила сучьев в огонь.
Туся расплела косу, сняла с волос цепку из серебряных сербских монет. Я подсел к ней и напомнил про нашу встречу на станции:
Я подошел к Тусе и напомнил нашу встречу на станции…
– А я по твоей цепочке подумал, что вы сербские.
– Цепочка от матери-покойницы осталась. Она сербиянка была. – И стала Туся расспрашивать, как я попал на станцию Песочная.
Глядя на ее приветливое, загорелое до-черна лицо, я сказал:
– Туся, не скажи ты тогда, где ваши стоят, – я пропал бы. Но не будь я Маштак, а за твои добрые слова получишь от меня такие мирикля, какие ни одна цыганка сроду не носила!
Михала, как бешеный конь, вскочил на ноги. Глаза его забродили. Заскрипел он зубами, будто песок тер, отошел от костра и злобно позвал:
– Туся, поди сюда!
Что он шептал ей – до сих пор не знаю…
IV. «Николай-угодник, помоги добыть коня!..»
Принесли еду. Газун усадил меня, как гостя, рядом с собой. Михала опять сел возле Туей и на меня все взглядывал, злобно так, будто мне он весь шатер в карты проиграл.
Молча чавкали цыгане с голодухи, хватая деревянными ложками из котла горячую жижу с конопляным маслом. Не сравнить, конечно, такую еду с нашей, старой: кусок сала да чеснок плавает в котле. А то еще есть славная пища – «залозочка». В шивороте и задней лопатке барана попадаются шарики с ореховое зерно. Зовутся они «паркотиной». Так цыганки повырежут эту паркотину, ну, и приятная говядина получается, мягкая, не воняет потным.
Когда наелись, побросали ложки в пустой котел и вытерли рукавами и подолами масляные губы. Тяжело поднялась Туся. Должно быть, она наелась по горло после голодного дня. Она не имела права, как и все цыганки конокрадов, поесть одна, где-нибудь на стороне, а должна была принести свою наживу в табор и поделиться со всеми.
Туся сбросила шаль и беззаботно запела:
Наджя, чайори, пал-о-паны.
Падухтылла тут э-издраны
[7]
.
)
Подхватили горловым криком песню цыгане:
Наджя, чай, пал-кашта,
Пусавэса трэ васта
[8]
.
)
Далеко за Оку скакала наша песня…
Один Газун молчал. Он сидел, поджавши ноги под себя, важно следил за всеми и всматривался в черное небо. Зубы крепко держали трубку. Он часто хватался за шапку, то пялил ее на лоб, то отбрасывал набекрень. Должно быть, его беспокоили кони. Он почесал бока, кряхтя, встал и пошел к шатру. Я заметил в темноте, что он не дошел до шатра, остановился.
Слышу его голос:
– Маштак, поди-ка сюда.
Я быстро встал и подошел к вождю.
– Ты что будешь делать у нас? – спросил меня Газун.
Я открыл было рот, но он не дал мне ответить:
– Ты голодный, как волк. И мы не будем грызть бревна. Надо итти тебе с нашими цыганами за конями.
Приказание его итти «грэн тэ чурэс»[9]) мне было не по сердцу. Табор моего отца никогда не занимался конями. Наши цыгане сторонились конокрадов. Мы всегда меняли стоянку, если они становились по соседству. С ними рядом жить – беду наживешь: или поссорятся они за пустяк с нами и в драку полезут, или мужики из-за них ни за что изобьют нас. Мужики бешеные бывают, если коней их уведут, им тогда все равно какого цыгана поймать. Бывает еще и так, что нарочно конокрады воруют в той деревне, у которой наш мирный табор остановился, чтобы подозрение пало на безвинных цыган.
Но делать было нечего. Надо было подчиняться вождю. Я молча кивнул. Газун, толкая меня в спину, подошел к костру. Ребята еще не спали: они плясали в кругу поющих цыган.
– Авэла, рэндо исыс![10]) – криком прекратил пение и пляску Газун и спокойно приказал – Принесите уздечки.
Все присмирели, поняли… С дракой побежали ребята в шатры и, запыхавшись, принесли три уздечки.
– Хорошая ночь вас не ждет, – сказал Газун и раздал нам троим уздечки– мне, Михале и Федуку.
Загорланили цыгане, как итти и как брать коней. Мать Михалы орала больше всех.
– Замолчите! Без вас они хорошо знают, – заглушил всех Газун. – Ну, подвязывайтесь, и сядем.
Мы трое подпоясались уздечками, и все с нами разом сели на траву, зажали зубами нижнюю губу, чтобы никто не проронил ни слова. Плохо тому будет, кто скажет в такое время одно хоть слово. Плохо, если кто шевельнется. Так изобьют, что через месяц не встанешь…
– Ну, удача будет, – тихо сказал Газун, видя, что никто не нарушил молчания, и встал. – Идите по шатрам, просите у угодника помощи.
Нет у конокрадов большего святого, как Николай-угодник. Со всеми хлопотами к нему лезут цыгане. Конные ярмарки в праздник Николая-угодника считают они самыми прибыльными. Без молитвы угоднику никакой конокрад не пойдет на кражу.
– Без Николая не украдешь и клячи, – говорят они. – А с его помощью и у бога словчишься своровать коня из рая.
Я вошел в шатер Газуна. Поставил Газун к самовару иконку.
– Молись моему Николаю, – сказал Газун и поднял полог шатра, чтобы свет от костра упал на иконку, а затем стал сбоку наблюдать, как я буду просить помощи.
Я встал на колени. Вслух говорил слова и крестился с поклонами. Молитвы я не знал никакой, как не знает ни один цыган. Я говорил Николаю свою просьбу, как простому человеку. Молитву конокрадов я слышал раньше.
– Николай-угодник, я тебя озолочу! – умолял я блестевшую от костра медную иконку. – Я свечку куплю и для тебя зажгу. Я для тебя что угодно сделаю. Скажи ты только своему богу, чтобы он помог нам коня добыть.
– Не одного, говори, а четырех коней, – тихо поправил Газун.
– Помоги четырех коней добыть.
– Скажи ему, что ты поделишься с ним, – шепнул Газун мне на ухо.
– Поделюсь с тобой, – обещался я. – Николай, тэ хав мэ цирэ кхула…[11])
В одной цыганской сказке говорится, что Николай дал клятву: «Сдерите с меня шкуру, поломайте мои кости, если я не помогу цыганам коней своровать». И когда бывает неудача в краже, приходит цыган в табор злой, хватает иконку, бросает ее из шатра и говорит цыганам: «Обманул меня Николай!» Но когда успокоится, поднимает иконку и кладет ее обратно под перину.
После молитвы собрались мы у костра. Пели, плясали и галдели, как на базаре. Женщины были больше всех рады нашему уходу. Они знали, что с кражей коней убавится у них заботы о прокорме табора. Туся закидывала вверх голову и насвистывала песню.
– Ого, здорово свистишь! – похвалил я ее. – Ну и девка ты! Стоишь ты хороших мириклей.
– Бэнг![12]) – озлилась Туся и, увидя, как шагнул ко мне Михала, отбежала в сторону.
– Маштак! – прошипел Михала. – Не крути девке голову! Туся – моя невеста.
– Дурак ты! – ответил я ему. – Да я и не собираюсь на ней жениться…
Но тут прорычал около уха Газун:
– Смотрите, попадетесь кому на глаза – сам я надаю вам кнута! – и махнул рукой, будто выпроваживал нас. – Ну, убирайтесь! Угодник вам в дорогу!
И мы пошли. Ночь была так черна, что, идя рядом, мы не могли видеть друг друга. Дорогой я говорю Михале:
– Должно быть, у тебя и у матери твоей порода злая.
Остановился он да как закричит на меня:
– Ты будешь молчать?..
Плюнул я и не стал с ним спорить.
Рассказывать, как коней брали, не буду. Всем известно – хоть цыган, хоть и не цыган – все одинаково коней воруют. А так ничего не произошло, о чем можно было бы рассказать.
V. «Наволочка погналась за старухой…»
Был скучный полдень, когда я вернулся в табор. Ветер нагнал на небо серых туч. Он со свистом нападал на шатры. Усталый от ночного дела, я растянулся на траве, проклиная свою долю. И вышел же такой случай – связаться с конниками! Не пожелал бы я врагу такого мученья! Лучше с утра до ночи колесо крутить на заводе, чем мучиться в темени по полям да трястись, как бы не набросились мужики и не долбанули по голове. Весь в грязи; рубаха потом воняет; на зубах песок трется; в сухом горле будто лучина торчит и колет занозами, когда глотаешь. После таких делов покупаться бы, белье мытое одеть да пожрать хорошо. Скажи такую жалобу Газуну, да он тебя обругает да еще застыдит перед всеми цыганами.
Видал ли кто, чтобы конокрады купались? Всю жизнь кочуют у реки, а в воду палец боятся сунуть. Говорят, панытко[13]) в колдобину затянет. А про мытое белье и не говори! Конокрады смеются над нами, что наши цыганки рубахи да постели в реке купают. А у них, как оденет рубаху, так и сносит ее до клочков на плечах. Говорят они, что помыть рубашку – счастье с себя смоешь.
Повздыхал я тогда и закашлялся. Простудился: были сырые холода ночью. Услыхал мой кашель Газун, вышел из шатра.
– Ну, какую радость скажешь? – спросил он.
Еле поворачивая язык, отвечаю:
