Текст книги "Рассказы о Сталине"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Отец Гризодубовой, старый летчик, тоже попросил слова. Он говорил о том, с каким трудом удалось ему добиться возможности летать, сравнил старые самолеты с тем, на котором летала теперь его дочь. Но и у него не гладко шла речь. Я его поняла, я и сама была в таком состоянии, когда все мысли устремляются только к Сталину и нет слов для того, чтобы выразить то, что переживаешь в эти минуты…

Товарищ Сталин чокался и с каждым из тех, кто оказывал нам помощь в тайге: с летчиками, парашютистами, членами экипажа Сахарова, доктором Тихоновым.

Выступали с речами Герои Советского Союза – летчики. Все говорили главным образом о своих еще не совершенных перелетах-о будущем. Мы тоже попросили, чтобы нам разрешили совершить еще более дальний перелет. Сталин рассмеялся, ничего нам не ответил, но снова попросил у товарища Молотова слова. Это второе свое слово товарищ Сталин обратил к матерям и женам Героев Советского Союза. Он посоветовал им удерживать своих детей и мужей, чтобы они поменьше летали.

– Вот скажи Чкалову: облетите вокруг шарика, – он облетит три раза и будет хохотать. А шариком он называет земной шар.

И товарищ Сталин сказал, что советскому народу и ему, Сталину, дороже всего люди, что нам не так нужно иметь много рекордов, как нужно иметь много хороших, замечательных людей.

– Поэтому, – сказал товарищ Сталин, – мы будем вам мешать так часто летать.

Но после небольшой паузы с улыбкой добавил:

– Впрочем, будем, конечно, и помогать.

В перерывах между приветствиями и тостами товарищ Сталин расспрашивал меря о перелете. Меня больше всего поразило, как хорошо, во всех деталях знает он авиацию. Он расспрашивал о самолете «Родина» так, точно он был авиационным конструктором. Он называл все технические детали самолета именно так, как обычно их называют только летчики и конструкторы.

Товарищ Сталин подробно расспрашивал меня о внутреннем устройстве кабины. Он спросил, почему мне пришлось прыгать, чем это могло быть чревато.

Для меня, как и для всех летчиков, которым я рассказывала о полете и прыжке, было совершенно ясно, что иного исхода быть не могло: я должна была прыгнуть, так как моя кабина могла при посадке стукнуться носом. Между тем Сталин отнесся к этому совсем не так.

– Вам пришлось прыгать только из-за того, что не было прохода в заднюю кабину? – спросил он.

– Да.

– А зачем же строить такие самолеты, чтобы штурман был отрезан от всего корабля? Разве нельзя устроить проход?

Товарищ Сталин развивал мысль о том, какие нужно строить самолеты. Он обнаружил огромные познания не только в области нашей авиации, но и зарубежной. Он рассказал мне, как строят в Германии автожиры, упомянул о подробностях и деталях конструкций вертолетов. Он сказал, что у нас тоже строят вертолеты, которым для подъема и посадки достаточно совсем маленькой площадки, и добавил:

– Правда, в тайге очень пригодился бы такой вертолет?

Сталин начал обсуждать возможности применения автожиров в условиях трудных посадок в глухих районах, а я смотрела на него и думала: как же много он знает!.. Сколько ему нужно знать, если точно так он разговаривает с людьми самых разнообразных специальностей, с работниками самых различных областей хозяйства! Мне рассказывали артисты, что когда обсуждалась постановка оперы «Иван Сусанин», Сталин напевал напамять мотивы из «Сусанина». Абсолютно все отрасли, с какими бы ему ни пришлось столкнуться, он знает лучше, чем самые лучшие специалисты этих отраслей.

В разгар беседы я вдруг вспомнила:

– Валя, а трубка?

Валя сейчас же извлекла трубку из внутреннего кармана и передала Сталину этот подарок с Дальнего Востока. Эту трубку подарили нанайцы. Когда мы уезжали из Хабаровска, на вокзал пришли старые нанайцы. Один из них вынул из-за пазухи сверток и бережно, старческими руками, очень трогательно передал Гризодубовой прекрасное изделие, настоящее произведение искусства-трубку из моржового уса, такого же размера и формы, как та, которую курит товарищ Сталин. На ней резная работа-картины промыслов нанайцев, рыбная ловля, охота.

«Передайте эту трубку нашему Сталину», сказали старые нанайцы.

Товарищ Сталин взял в руки трубку, долго рассматривал ее, расспрашивал, какую помощь оказывало нам на Дальнем Востоке это разбросанное на большие расстояния население.

Мы снова вернулись в разговорах к Дальнему Востоку. Поразительно то, что Сталин знает всех летчиков, парашютистов, наиболее активных проводников, всех, кто нас разыскивал, – всех знает по фамилии. Он спрашивал почти о каждом. Мы – непосредственные участники перелета, нас разыскивали, нам помогали, но мы не помним фамилий всех принимавших участие в розысках. А товарищ Сталин Узнает и помнит о них всех. Он помнит, какой летчик, какой радист, какой механик принимал участие в операциях. Он спрашивал нас, кто из них приехал в Москву. Какую нужно иметь память, внимание, необыкновенную любовь к людям, чтобы все это помнить! Нужно действительно жить интересами всего народа, чтобы помнить стольких людей в отдельности.

В разгар ужина появился красноармейский ансамбль. Сталин и Ворошилов все время подпевали красноармейским песням, которые исполнял ансамбль.

Пришли дочери товарищей Сталина и Молотова, обе Светланы. Говоря о своей дочке, Сталин называл ее: «моя хозяйка».

Словами трудно передать интонацию, с которой это произносилось. И мягкость, и материнская нежность к своему ребенку, и, может быть, гордость.

Играя с моей Татьяной, Сталин по одной доставал лежащие на столе гвоздики и отдавал ей. Постепенно у нее образовался целый букет гвоздики. Она держала его обеими руками и ни за что не соглашалась никому отдать свои цветы. Даже если ей хотелось достать какое-нибудь лакомство со стола, она отказывалась от него, только бы не выпускать из рук цветы.

Ужин тянулся очень долго и подходил к концу. Все чувствовали себя уже так просто, будто сидели в своей родной семье.

Товарищ Сталин шутил, играл с ребятами. Разговоры шли простые, спокойные, жизнерадостные.

Однако этот вечер должен был все-таки кончиться.

Товарищ Сталин встал, попрощался с нами, пожелал нам успехов и прежде всего – отдохнуть. Мы смотрели вслед уходящему Сталину, аплодировали ему и взглядами благодарили за все, что он нам дал, и за этот замечательный вечер.

Мы возвращались домой счастливые и окрыленные. Образ Сталина стоял перед глазами каждого, и память непрерывно перелистывала одну за другой страницы этой замечательной встречи.

* * *

Через несколько дней нам позвонили днем и сказали, что товарищ Сталин просит нас в Кремль. Мы приехали втроем, и нас провели в рабочий кабинет товарища Сталина. Там были, кроме Сталина, Ворошилов, Молотов, Каганович, второй Каганович – Михаил Моисеевич, и еще несколько человек.

И тут, уже в деловой обстановке, товарищ Сталин попросил нас доложить в малейших деталях и подробностях о нашем перелете. Докладывала Валя Гризодубова, а мы дополняли, отвечая на вопросы. В этой деловой обстановке очень отчетливо, очень ясно встали перед нами величайшие познания товарища Сталина в области авиации.

Мы старались не упустить ни одного слова и ушли с багажом новых познаний, новых мыслей и установок.

Образ этого величайшего человека нашей эпохи, самого человечного из людей и самого умного и прозорливого из политических деятелей, всякий раз расширяется в моем сознании.

Нельзя оставаться равнодушным в присутствии Сталина. Глубочайшую любовь и уважение, преклонение перед гением-вот какие чувства вызывает Сталин.

М. Раскова

* * *

УЧИТЕЛЬ И ДРУГ ХУДОЖНИКА

Меня побудила обратиться непосредственно к товарищу Сталину сумма обстоятельств, сложившихся перед постановкой фильма «Аэроград». Мне было очень трудно. И я подумал: один раз, в трудную минуту моей жизни художника, я уже обращался письменно к товарищу Сталину, и он спас мне творческую жизнь и обеспечил дальнейшее творчество; несомненно, он поможет мне и теперь. И я не ошибся. Товарищ Сталин принял меня ровно через двадцать два часа после того, как письмо было опущено в почтовый ящик.

Товарищ Сталин так тепло и хорошо, по-отечески представил меня товарищам Молотову, Ворошилову и Кирову, что мне показалось, будто он уже давно и хорошо меня знает. И мне стало легко.

Товарищи Сталин, Ворошилов, Молотов и Киров внимательно прослушали сценарий «Аэроград». Товарищ Сталин сделал ряд указаний и разъяснений. Из его замечаний я понял, что его интересует не только содержание сценария, но и профессиональная, производственная сторона нашего дела.

Расспрашивая меня о Дальнем Востоке, товарищ Сталин спросил, могу ли я показать на карте место, где я бы построил город, если бы был не режиссером, а строителем. Я ответил, что могу. Тогда он повел меня в свой маленький кабинет, увешанный картами. Я показал место и объяснил, почему я так думаю.

Эта конкретная мысль выросла у меня на основе изучения Дальнего Востока, его хозяйства и перспектив, как я их себе представлял.

Мне до сих пор радостно вспомнить, что Иосиф Виссарионович меня об этом спросил. Я усмотрел в этом его уважение к новой роли советского художника.

Я ушел от товарища Сталина с просветленной головой, с его пожеланием успеха и обещанием помощи.

О втором посещении товарища Сталина я хочу написать подробнее. Я хочу, чтобы радовались и гордились мои товарищи по искусству, а чтоб наши враги и «нейтральные» призадумались.

Товарищ Сталин вызвал меня к себе сам. Это было в разгар работы над «Аэроградом». У товарища Сталина, невидимому, шло заседание, и я вошел в кабинет во время перерыва, когда его в комнате не было. Через минуту-две вошел товарищ Сталин и прежде всего спросил, познакомился ли я уже со всеми. И только когда я ответил утвердительно, он стал очень внимательно расспрашивать о работе над «Аэроградом», о творческом самочувствии, о том, достаточно ли мне помогает Управление воздушными силами для съемки аэропланов. Одним словом, я почувствовал, что любая помощь для окончания фильма мне обеспечена. «Но неужели только для этого меня вызвали?» подумал я.

– А теперь я вам скажу, для чего я вас вызвал, – сказал мне товарищ Сталин. – Когда я говорил вам в прошлый раз о Щорее, я это сказал в плане совета. Я просто думал о том, что вы примерно будете делать на Украине. Но ни мои слова, ни газетные статьи ни к чему вас не обязывают. Вы – человек свободный. Хотите делать «Щорса» – делайте, но если у вас имеются иные планы, делайте другое. Не стесняйтесь. Я вызвал вас для того, чтобы вы это знали.

Иосиф Виссарионович сказал мне это тихо и уже без улыбки, но с какой-то особенной внимательностью и заботой. Среди трудов огромной государственной важности товарищ Сталин нашел время вспомнить о художнике, проверить его душевное состояние, снять с него чувство хотя бы воображаемой несвободы и предоставить ему полную свободу выбора.

Я сказал товарищу Сталину, что готов делать именно «Щорса». Я благодарил его за идею, а себя не раз мысленно упрекал, почему я, украинский художник, не додумался до этого сам.

О Щорсе товарищ Сталин говорил мне много. С совершеннейшей ясностью он раскрыл мне различие между Щорсом и Чапаевым, разницу в обстановке, в которой сражались оба героя, и, следовательно, особенности творческих задач, стоящих при осуществлении фильма о Щорсе.

– Фильм о Щорсе, по существу говоря, мне представляется как фильм о восставшем украинском народе, о его победоносной борьбе с украинской контрреволюцией и немецко-польскими оккупантами за свое социальное и национальное вызволение, – говорил товарищ Сталин. – Показывая Щорса и его героевсоратников, нужно показать украинский народ, особенности его национального характера, его юмор, его прекрасные песни и танцы.

* * *

С большой любовью говорил Иосиф Виссарионович об украинских народных песнях. Он любит наши песни и глубоко их чувствует. Я знаю, что украинские песни, любимые товарищем Сталиным, – действительно лучшие песни. И тем, что сейчас идет собирание песен на Украине, организация хоров, выпуск нот, граммофонных пластинок, – одним словом, всем процессом развития народного искусства и искусства, близкого народу, мы обязаны прекрасной инициативе товарища Сталина.

Иосифу Виссарионовичу понравился фильм «Аэроград».

– Только старик-партизан говорит у вас слишком сложным языком, речь таежника ведь проще, – сказал он.

Товарищ Сталин предложил мне просмотреть с ним новый экземпляр «Чапаева». Несомненно, он просматривал свой любимый фильм не в первый раз. Но полноценность и теплота его эмоций, восприятия фильма казались неослабленными. Некоторые реплики он произносил вслух, и мне казалось, что он делал это для меня. Он как бы учил меня понимать фильм по-своему, как бы раскрывал передо мною процесс своего восприятия. Из этого просмотра я вынес очень много ценного и дорогого для себя в творческом плане.

– Вы смотрели фильм Чиаурели «Последний маскарад»?

– Нет, – ответил я.

Фильма моего друга Чиаурели я тогда еще не видел.

– Напрасно, вы посмотрите. Хороший фильм. Только его стоит посмотреть несколько раз. – И, обращаясь к товарищу Ворошилову, добавил:-Я вообще думаю, что хорошие фильмы нужно смотреть несколько раз. За один раз ведь трудно до конца понять все, что режиссер думал и хотел сказать на экране.

В конце первого посещения товарища Сталина я попросил у него разрешения изложить ему идею одного проекта, занимавшего меня очень долгое время. В основном идея сводилась к объявлению всемирного конкурса на постройку в Москве международного университета имени Ленина с преподаванием на различных языках для юношей всего мира. Чувствуя, что я уже отнял у товарища Сталина много времени, я говорил быстро и неясно, в общем плохо. Товарищ Сталин улыбнулся и остановил меня:

– Я вашу идею понимаю, она не нова. Мне об этом уже писали несколько ученых – наших и заграничных. Но по существу мы уже эту идею осуществляем в диференцированном, так сказать, виде. Мы уже создаем Дворец политехники и Всесоюзный институт экспериментальной медицины. Этому институту мы придаем огромное, мировое значение. Мы ставим в нем на разрешение самые большие проблемы, вплоть до проблемы продления человеческой жизни…

Товарищ Сталин на мгновение задумался.

– Вплоть до продления человеческой жизни, Довженко, – повторил он, улыбаясь, тихо и задумчиво.

Мне хотелось крикнуть: «Уверен!» Но я ушел тихо и на пороге еще раз поклонился ему, и Ворошилову, и Молотову, и Кирову. А на кремлевском дворе было солнечно, и вокруг холма Москва рокотала, и видимость была потрясающе ясной на все четыре стороны света.

А. Довженко

* * *

ОТКРЫЛ ПЕРЕД НАМИ ТВОРЧЕСКИЕ ПУТИ

Произошло это вес для меня совершенно неожиданно и, может быть, поэтому еще более врезалось в памяти и оставило неизгладимый след.

Малый оперный ленинградский театр ехал в Москву на гастроли. Театр решил показать в Москве четыре советские оперы. Если сейчас это нс является диковинкой и никого бы не удивило, то в то время – в 1936 году это было событие исключительное.

Ехал театр с большим волнением. Не говоря уже о том, что всех интересовало, как воспримет и оценит Москва, передовая художественная общественность и непосредственно правительство, постановку, усилия театра над этими спектаклями, – интересовало вообще отношение к операм, созданным впервые, операм новым, не имеющим никаких традиций.

Поэтому волнение удваивалось, разрасталось. В еще большей мере волновались, естественно, композиторы.

Вез театр мою оперу «Тихий Дон», две оперы Желобинского и «Леди Макбет» Шостаковича.

Спектакли происходили в филиале Большого театра, их показывали разнообразным слоям общественности Москвы.

Один из спектаклей – «Тихий Дон» – был показан тогда сессии ЦИКа. Присутствовали многие члены правительства.

Спектакль принимался очень хорошо-настолько хороша, что я за него успокоился вполне.

Единственно, что нас волновало, – это то, что гастроли подходили к концу, а самого интересного' для нас человека и его мнения не было еще.

Как мне помнится, 16 января был последний спектакль – ставили «Тихий Дон». Я пришел в театр ко второму акту. Первый попавшийся мне навстречу человек, кто-то из работников театра, всем своим видом и выражением лица сказал мне все: я понял, кто присутствует в театре.

Я быстро прошел в ложу директора и сразу увидел в ложе напротив знакомые лица – Сталина и Молотова.

Я был прикован исключительно к этой ложе и старался в сумерках зрительного зала уловить на лицах Сталина и Молотова какое-то выражение одобрения или порицания. Конечно, это было очень трудно, но мне казалось в разных местах-может быть, мне это моя фантазия подсказывала, – что я вижу выражение то одобрения, то Порицания на лицах, вижу впечатление от спектакля.

Должен сказать, что присутствие таких зрителей страшно наэлектризовало актеров. Такого спектакля я не видел в театре ни разу: каждый делал чудеса в смысле выразительности исполнения.

После одной из самых эффектных сцен в картине-развал фронта-публика устроила авторам спектакля овацию. Мы вышли на сцену, и самый первый взгляд наш, конечно, был в ту ложу. И мы, к нашему счастью, увидели, что товарищи Сталин и Молотов стоят и вместе со всеми зрителями аплодируют нам. Мы почувствовали большое, огромное удовлетворение: наши творческие труды увенчались успехом, и Сталин, Сталин аплодирует нам!

Сильно возбужденные, мы собрались за кулисами. Обсуждали впечатления, обменивались мнениями. И вдруг подошел кто-то и попросил Самосуда зайти в ложу. Все мы страшно разволновались, так как ждали с минуты на минуту уже непосредственных впечатлений, которые принесет Самосуд.

Через несколько минут пригласили и меня. Я прошел в ложу и впервые в жизни встретился с товарищами Сталиным и Молотовым. Шел я, не чуя ног. Просто, я бы сказал, здорово перетрусил, как в таких случаях бывает. Как говорить, как держаться, что делать – промелькнули все эти мысли. Но путь был короткий, и я так ничего и не решил.

И вот, когда Сталин и Молотов поздоровались со мною, эти размышления у меня разом отпали. Все было настолько просто, естественно и приветливо, что у меня всякого рода волнения исчезли, и я просто стал отвечать на вопросы, которые мне задавали.

Первый вопрос, который мне задал Иосиф Виссарионович: нравится ли мне моя опера? Так, полушутя. Я сказал, что да, действительно мне очень нравится моя опера.

Тогда товарищ Сталин спросил в том же шутливом тоне: что же, я так и не нахожу в ней никаких недостатков?

– Нет, – сказал я, – я вижу много недостатков.

– Какие же недостатки?

Я перечислил недостатки, которые мне стали ясны, особенно после постановки оперы на сцене.

Разговор касался вообще музыки, оперной классики. И вот, собственно, тогда, в этом разговоре, Иосиф Виссарионович и выразил мысль о том, не пора ли нам начать работать над собственной, советской классикой. В те времена Большой театр совсем не ставил советских опер. Ленинградский Малый оперный театр впервые поднял вопрос о создании советских опер на современную тематику.

Говорили о советской музыке и об отношении к новой музыке консервативных элементов.

Товарищ Самосуд рассказал, какую борьбу он выдерживал, ставя молодых, «зеленых» композиторов.

– Ну, это вам, наверное, старики мешали? – спросил Сталин. И сам ответил: – Наверное, старики.

Беседа продолжалась в течение всего антракта. Когда прозвучали звонки, призывающие к последнему акту, Сталин и Молотов пожали нам руки и пожелали дальнейших успехов.

Нужно ли говорить о том, как мы сожалели о краткости антракта!

Эта встреча отразилась на всем моем дальнейшем творческом пути. Уверенность в том, что творческая линия, взятая в «Тихом Доне», при всех недостатках, неровностях-правильная и одобрена таким человеком, который для меня, как и для всех, является колоссальным авторитетом, дала мне возможность в очень короткий срок с большим подъемом работать над второй оперой – «Поднятая целина», по замыслу гораздо более трудной. Сама тема, по отзывам тех же «стариков», являлась неосуществимой. Но, плохо или хорошо, я скоро доказал, что эта задача может быть принципиально осуществима, и «Поднятая целина» вступила в свой третий сезон благополучно. Эта уверенность в правильности пути дает мне возможность работать и сейчас.

Я сейчас пишу «Волочаевские дни». Пишу с увлечением и подъемом, не забывая ни на минуту человека, воодушевившего меня, открывшего в свое время передо мною все творческие пути, – товарища Сталина.

Композитор И. Дзержинский

* * *