Текст книги "Никогда не забудем"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Полз я легко, но мне казалось, что очень медленно. Все мерещилось: вдруг захохочут немцы, залает собака, послышатся выстрелы, засвистят пули над головой… Наконец я дополз до кустов, поднялся и осмотрелся – все было тихо. Сразу сделалось легко, будто с плеч свалилась гора.

Хотелось пить, но воды нигде не было. Я добрался до леса и там увидел куст малины. Подкрепился немного ягодами и пошел дальше в лес по известным мне тропинкам.

Перед самым партизанским лагерем меня встретил часовой и стал расспрашивать, но я расплакался и не мог ничего толком сказать. В лагере женщина-врач сразу же меня перевязала. Пришел командир и другие партизаны. Пока меня перевязывали, я кое-как рассказал им все, что было со мной. Все внимательно слушали. Один пожилой партизан сказал:

– Ничего, сынок, ты не очень отчаивайся. Будешь жить с нами. А за мать твою отомстим.

Лежал я в особой землянке вместе с ранеными партизанами. Раны мои заживали медленно, а потом начала слезать кожа с плеч и головы. А когда выздоровел, то плохо говорил и слышал.[2]2
  Он и до сих пор наполовину глух и слеп. (Ред.)


[Закрыть]

Меня все любили, жил я, как в родной семье. Ходить на задания мне не разрешалось, хотя я часто просился. Иногда мне поручали разные работы по хозяйству, и я с охотой их выполнял.

Когда пришли наши, меня поместили в детский дом.

Иван Симов (1932 г.)

г. Могилёв

Партизанский курьер

1

Наша семья жила в городе Борисове, на Республиканской улице, в собственном домике (потом он сгорел). Семья была большая: отец, мать, брат Стась двадцати лет, Владик семнадцати лет, замужняя сестра с мужем Петей, младшая сестра Ядя (потом она была партизанской связной). Мне тогда было двенадцать лет, я был пионером.

Петя был инженером! на спичечной фабрике, но когда пришли немцы, он бросил работу, связался с подпольщиками и стал им помогать. Он до войны был инструктором в радиокружке, поэтому в нашем доме было несколько хороших радиоприемников. Петя переконструировал их и переправил в район Гнюта, где уже организовались первые партизанские отряды. Себе он оставил один маленький радиоприемник, не больше шкатулки, в которой мама хранила всякую мелочь для шитья. Этот приемник легко было спрятать и замаскировать. Петя хранил его в погребе.

Мы часто слушали Москву. Это было опасно. Недалеко от нас были гестаповцы. Приходилось опасаться и злых соседей – предателей: они следили за каждым нашим шагом. Особенно казалось им подозрительным то, что Петя нигде не работал. А Петя был связан с партизанскими группами в районе Каменки и озера Палик и переправлял туда оружие. Вся связь партизан этого района с городом шла через Петю.

Видимо, немцы кое-что пронюхали и однажды нагрянули к нам. Обычно наш приемник хранился в погребе, заваленный тряпьем и прошлогодним проросшим картофелем. А в тот день Петя почему-то принес его в дом и спрятал в дымовой трубе. Едва успел он отойти от печи, как ворвались немцы. Спрашивали о партизанах, угрожали всем расстрелом, а потом сделали обыск в доме. Им ничего не удалось найти. Но мы почувствовали, что опасность близка.

2

Братья мои, Стась и Владик, работали шоферами на спичечной фабрике. Ее наши не успели подорвать, и она теперь обслуживала немцев. Стыдно и обидно было работать на врага, но пока это даже выгодно было для нашей семьи: двое трудятся у оккупантов. Возможно, только поэтому немцы во время обыска не арестовали нас.

Но Стась все-таки не выдержал и решил бежать к партизанам. Посоветовавшись со своими, он пошел к директору фабрики Римеру и стал просить разрешения поехать на машине за город для того якобы, чтоб достать продуктов. Ример сказал, чтобы Стась достал сала и ему, и отпустил.

Стась уехал прямо с фабрики, и мы знали, что он больше не вернется: по дороге взорвет машину и пойдет к партизанам.

А на второй день мама ворвалась в кабинет Римера и начала причитать, что сын ее не вернулся и что люди говорят, будто его убили партизаны за то, что он служил у немцев. Вскоре стало известно, что машина взорвана, и все заговорили, что Стася и впрямь убили партизаны.

Нам стало немного легче. Тем более, что Владик прилежно водил машину – даже Ример был им доволен.

Так мы прожили зиму.

Весной 1942 года к нам пришел мальчик в кожухе и лаптях. Он подал маме записку, написанную Стасем. Мама сперва не брала записку, говорила, что Стась убит, и даже заплакала. Но мне мальчик понравился, и я сразу поверил, что он не шпион. Когда пришел Петя, поверила и мама.

Стась писал, чтобы мама и я перебрались к нему в Белые Лужи, что нас проведет этот мальчик, их связной. Просил захватить медикаментов и табаку.

Назавтра мы втроем вышли разными дорогами и встретились в условленном месте. Наш проводник все время шел впереди молча, серьезный. Он был старше меня года на два, и я смотрел на него с уважением: ведь он выполняет важное задание! Записку в отряд Петя передал не маме, не мне, пионеру, а этому мальчику.

В пути нас никто не останавливал, но было страшновато. Связной вел нас в обход Белых Луж, через лес. Потом остановился и стал прислушиваться. Мы услышали шорох. Из-за деревьев вышли пять человек с автоматами и среди них – наш Стась. Мама бросилась целовать его и заплакала.

– Не плачь, мамаша, – сказал один из партизан, – мы тут живем хорошо. Найдется и твоему меньшому занятие.

Среди партизан был один постарше годами, небритый человек, называли его Селянниковым. Наш проводник передал ему письмо от Пети. Я узнал, что связного зовут Мишей Павловичем и что сам он из Белых Луж. Мне тоже захотелось быть таким связным, как он.

Селянников отвел меня в сторону. Я не ожидал, что так скоро приступлю к делу.

– Ты, может, есть хочешь? – спросил он. – Сейчас тебя и маму твою накормим.

Я молчал. Мне хотелось скорее узнать насчет связной работы.

– Отдохнешь и пойдешь с мамой в город. Она там останется, а тебе будет задание.

Я покраснел и сказал:

– Пакет я хорошо спрячу. Мне Петя показал, как это делать.

Селянников засмеялся.

– Хорошо, что Петя показывал, но сейчас никакого письма тебе не дадим. Скажешь Петру, чтобы организовывал и направлял к нам молодежь. И пусть ваш Владик приезжает. Хватит ему разгуливать по Борисову. Запомнишь?

– Тут и запоминать-то нечего, – обиделся я.

Но Селянников заставил меня повторить приказ слово в слово.

– Может, вы дадите мне хоть какой-нибудь пакетик, – все же попросил я.

– Когда пойдешь назад, Петр тебе даст письмо.

– А где я вас увижу?

Селянников весело похлопал меня по плечу.

– А ты молодец! Хорошим курьером будешь. Правда?

– Буду.

Мы договорились, что через два дня в полдень встретимся на этом же месте, около березового бревна. Если толстым концом оно будет лежать, как сейчас, – можно идти дальше; если же наоборот – надо идти к Белым Лужам. Кроме письма, я должен был принести бинт, йод и табак.

По пути назад мы с мамой заночевали в Белых Лужах, повидали Мишу и без помех пришли домой.

На следующий день я с письмом от Пети опять направился в Белые Лужи. В лукошке под тряпками, хлебом и печеной картошкой лежали бинты, йод, табак. Письмо, свернутое в маленький комочек, я спрятал на груди.

Приблизившись к Белым Лужам, встретил часового. Откуда и почему он здесь? Вчера его ведь не было.

– Вогин? – спросил он.

– Дорф, дорф, – говорил я. – Нах гауз…

Часовой пропустил меня. Когда я входил в деревню, увидел, что впереди, на улице, стоят два ряда мужчин, перед ними – пулемет и немцы. Я подался в сторону, за хаты, огородами выбрался из деревни в лес. Там встретил Селянникова и передал посылку и письмо. Но в отряде мне побывать не довелось. Селянников дал мне новое задание, и я сейчас же отправился назад. В Белых Лужах немцев уже не было. Они постращали народ, допытываясь, где партизаны, и потом уехали. Переночевав в Белых Лужах, я назавтра был уже дома.

Дома узнаю, что моя мама арестована. Петя дома не ночевал. У мамы расспрашивали про Стася. Видимо, кто-то что-то пронюхал и донес. Но мама твердила одно: сына убили партизаны за то, что он служил у немцев. Ее отпустили. Но мы чувствовали, что за нами внимательно следят. Нас хотели поймать с поличным. Но и мы следили за полицейскими и шпионами. Когда стало совсем опасно, пришел наш знакомый Миша с письмом от брата. В письме говорилось – оставить город как можно быстрее.

3

Легко сказать – выбраться всей семьей. А как это сделать, когда за нами все время следят? Долго советовались, как перехитрить немецких ищеек. Наконец, мама придумала такой план, что даже Петя похвалил.

Деревня, деревня. Домой.

Мы принялись заготавливать дрова на зиму. Закупали один воз, второй, открывали настежь ворота – пусть все видят, как мы готовимся к зиме. Сено готовим корове, свинье корм. Соседи смотрят и завидуют. Мать начала прибирать хату, открыла окна, моет, трет стекла и рамы, а отец белит на кухне печку. То Владик, то Петя чинят крышу, стучат молотком на всю улицу.

– К чему это вы так готовитесь? – спрашивают соседи.

– На свадьбу едем, а потом и молодые приедут, будут у нас жить, пока квартиру себе найдут.

Вся улица знала про это. Знали и полицейские. Владик на машине приезжает, возит маму на базар, катает нас. Счастливая жизнь – да и только!

Наконец наступил день отъезда. Мама попросила соседку:

– Посмотри за нашим домом. Корову подоишь. Свинью накормишь. Приедем с молодыми – будешь первой гостьей.

Подъехал Владик с машиной. Вся семья весело расположилась в ней. У меня в руках гармошка. Так и покинули мы город, бросив все свое хозяйство.

4

Я теперь настоящий партизан, или, вернее сказать, партизанский курьер. У меня своя кличка: Мальчик. От наших землянок до Борисова 45 километров. Этот путь приходилось мне проделывать много раз туда и обратно. Идешь ночью по большаку. Кругом тихо, спокойно, но ты весь в напряжении. Все кажется, что кто-то следит за тобой.

Ага, вот здесь должна быть немецкая застава.

Я сворачиваю с дороги и болотами обхожу ее стороной. В городе пробираюсь знакомыми переулками к дому Попекова Гоги, передаю ему листовки и мокрую от пота записку Селянникова. Ночевать в городе опасно, и я сейчас же отправляюсь назад. Поспать можно в поле или в лесу.

После каждого такого похода мне дают несколько дней отдыха. Я сбрасываю свои лапти и рваную куртку и разгуливаю по землянкам. Отряд уже был большой и готовился к серьезным операциям. Передавать партизанские пакеты сделалось для меня обыкновенным делом.

Однажды в феврале командир вызвал меня и сказал:

– Вот что, Витя, мы дадим тебе подводу, поедешь в город и привезешь оттуда пишущую машинку.

– Может быть, я ее и так донесу.

– Не донесешь; она большая и тяжелая.

Мы распороли хомут, набили его листовками и опять зашили. Потом запрягли в сани коня, и я поехал. Долго ехал по снежным глухим дорогам. Приехал в город на улицу Розы Люксембург. Там жила жена нашего партизана Адамовича. Заехал во двор, достал листовки, передал письмо и получил машинку. Зарыл ее в сено и поехал.

Выезжаю из города – меня останавливает немецкий часовой, спрашивает, куда я еду. Я спокойно остановил коня, хоть в душе у меня все дрожало. Начал объяснять:

– Домой еду. В деревню Сорская. Мутэр кранк, – в больницу отвез.

Немец поверил и отпустил меня. Когда я привез машинку, все хвалили меня, даже начали на руках подбрасывать. Машинку передали бригаде «Смерть фашизму».

Таким же самым способом я доставил 6 винтовок и 500 патронов, которые раздобыл для нас связной Алексеев.

Но были и неприятности. Так, 3 марта 1944 года я пошел в город, чтобы передать письмо связному Виктору Анохину. Передал письмо, поел и остался ночевать. Разделся, укрылся и уже начал дремать, когда услыхал, как подъехала и остановилась около дома машина. Я вскочил и выпрыгнул через окно в огород. Бежать дальше боялся: я был в белом белье. Спрятался, сижу, дрожу от холода и страха. Гестаповцы зашли в дом, все перерыли и, ничего не найдя, уехали. Я вернулся в хату, оделся и выбрался из города.

5

В том же месяце была у меня и еще одна неприятность. Командир вручил мне пакет и сказал:

– Беречь! Понимаешь? Беречь!

– Понимаю, – ответил я, хотя и не понимал, почему этот пакет важнее других; по-моему, партизанские пакеты всегда важные.

На этот раз меня, на всякий случай, познакомили с содержанием депеши: отряд переходил на другую сторону железной дороги.

Может быть, я и попался тогда потому, что чувствовал особую важность дела и не сумел сохранить невозмутимый, как всегда, вид.

Около военного городка меня остановил немецкий часовой.

– Пропуск! – сказал он на русском языке.

У меня не было никакого пропуска. Что делать? Нужно плакать. Я давай плакать и объяснять, что иду к маме в больницу. Показал свою корзину, в ней кусок хлеба, сало и несколько яиц. Часовой и не посмотрел в корзину, а повел меня в дежурную.

Там меня обыскали, но ничего не нашли. Конечно, если бы раздели донага, то нашли бы пакет.

Я сидел около печи. Немец не отходил от меня. Пакет при мне. А вдруг опять начнут искать? Прикажут раздеться… Тогда и отряд может погибнуть.

В это время подъехала легковая машина. Из нее вышли два унтер-офицера и одна женщина, переводчица. Унтер-офицеры привели женщину ко мне, а сами вышли. Женщина начала меня допрашивать. Ходит по комнате, курит. Подойдет к окну, глядит в него – ждет от меня ответа.

Улучил я минуту, достал прилипшее к телу письмо – и в рот.

– Ты что делаешь? – заметила она.

– Есть хочется, – ответил я и запихнул в рот кусок хлеба.

Жевать бумагу, пусть даже с хлебом, очень невкусно. Еле-еле проглотил.

Ничего не добившись, переводчица ушла. Вместо нее явился офицер. Некоторое время и он расхаживал молча по комнате. Потом подошел ко мне сзади и ударил кулаком по шее.

– Ну, партизан! Говори, чего пришел?

У меня занялось дыхание. Я смолчал. Тогда он стукнул меня кулаком по лицу. Я упал. Кровь хлынула носом и ртом. Я попробовал подняться, но офицер опять сбил меня с ног. В ушах зазвенело, в глазах стало темно…

Меня повели в полицию. Тут мне стало еще страшнее: в полиции служил Мордасов, который знал меня и всю нашу семью… К счастью, Мордасова не было видно. Меня принял другой полицейский и спросил:

– Ты за что попался?

– Самогонку продавал, – отвечаю я.

– Ну, самогонка – пустяки, – сказал он. – Бери лопату и иди чистить двор.

Вместе со мной он взял еще двух арестованных. Мы начали чистить двор. В углу двора за сараем я заметил уборную, за ней – обыкновенный забор. Я попросился туда. Часовой меня отпустил. Я повесил на видном месте свою куртку, зашел за угол и перескочил через забор на огород. Пробрался на базар и лишь тогда пошел как ни в чем не бывало к хате Адамовича. Там мне дали испачканную спецовку, я вымазал себе еще лицо и выбрался из города.

Вскоре я был в своей группе, которая находилась в деревне Расочная.

6

Однажды усталый вернулся я из города. Очень болели кровавые мозоли на ногах. С удовольствием завалился спать, уверенный, что и на этот раз, как всегда, буду несколько дней отдыхать. Но в двенадцать часов ночи меня разбудили:

– Вставай, Витя, вставай!

Я ничего не хочу слышать, брыкаюсь, укутываю одеялом голову. Голос повторяет:

– Поднимайся! Селянников Федор Иванович вызывает…

Ничего не поделаешь. Раз начальник зовет, надо идти. Подымаюсь, одеваюсь, иду.

– Вот что, Витя, хоть и устал ты, но надо идти. Необходимо завтра же доставить вот этот пакет жене начальника полиции.

– Кабачихе?

– Да, Марусе Кабаковой. Ну, дружище, живее!

Кабаков был начальником немецкой полиции в Борисове. Его жену прозвали Кабачихой. Все в городе знали ее. Это была молодая, красивая женщина, франтиха, гордая, фанаберистая. И вот к ней-то и надо нести пакет!

Рассуждать некогда. Собрался, припрятал письмо понадежнее и ушел.

Опять знакомая дорога. Но идти на этот раз было тяжело, покамест не разошелся и не исчезла боль в ногах.

Днем подошел к дому начальника. Вошел в кухню и увидел Кабачиху.

– Начальник дома?

– А тебе что надо? – спрашивает она.

– Мне нужно знать, дома ли Кабаков.

– Нет его дома.

Тогда я отвернулся, достал письмо и подал ей.

– Что это такое? – сказала она строго.

– Мне приказано передать вам это письмо…

Она взяла письмо и провела меня в столовую. Налила чаю, поставила вишневое варенье, дала булочку. С большой охотой набросился я на еду, а она удалилась с письмом в другую комнату. Потом вернулась и опять стала меня угощать.

Вдруг с улицы вошел Кабаков. Помню, был он в темно-синем кителе с немецкими погонами, форменной фуражке, чистый, важный.

– Это кто у тебя? – спросил он.

– Родственник мой, мальчик, – ответила она.

Я поднялся, опустил руки по швам и жду, что скажет он. Но он ничего больше не сказал и вышел из столовой.

Тогда она подала мне письмо и с тревогой сказала:

– Быстрее! Уходи быстрее!

Я сжал в кулаке письмо и вышел. Вечером я передал начальнику ответ Маруси Кабаковой.

– Молодец! – сказал начальник и взъерошил мне рукой волосы.

Очень приятно, когда начальник партизанского отряда хвалит тебя и треплет тебе волосы.

А я до сих пор так и не знаю, какое поручение было жене начальника немецкой полиции.

Виктор Гинц (1929 г.)

г. Ново-Борисов.

Восемь суток

В конце апреля 1943 года командир двенадцатой кавалерийской бригады товарищ Тихомиров приказал отправить за линию фронта пять раненых бойцов и шестерых маленьких детей. Среди них были Тоня Иванова, Светлана Врублевская, Соня Сухман, Эдик Глушко (он в зимнюю блокировку отморозил себе ноги), сын машинистки Гали – Леня и я.

Моя мама работала партизанским доктором. Тонины родители были бойцами. Мать Светланы тоже была в отряде, а отец в армии, Сонин отец – в хозяйственной роте. У Эдика не было родных: отец воевал на фронте, а мать и братишку убили немцы.

Нас рассадили на четырех подводах, дали санитарку тетю Веру, двух конных разведчиков и шесть бойцов. Из Червенского района нам надо было перебраться в Кличевский, в Усакинские леса, где находился партизанский аэродром. Мы знали, что скоро будем на Большой земле, как говорили партизаны, и ехали с охотой. Плакала только Светлана: она не хотела оставлять маму.

– С кем я там буду? – хныкала она.

– Не плачь, детка, ты же едешь к папе, за фронт, – успокаивала ее мать.

Мы простились с папами и мамами и двинулись в дорогу. Ночью переправились через реку Березину и приехали к родителям тети Веры. У них пробыли двое суток. Разведчики, высланные вперед, вернулись и сообщили, что путь свободен.

Вечером третьего дня мы были в Усакинских лесах, на аэродроме. Он располагался в густом лесу. Это была большая поляна. Деревья на ней вырубили под корень, а землю аккуратно разровняли. По одну сторону тянулось болото, а по другую – сосновый лес. По краям лежали кучи дров, местами были видны большие загашенные костры.

В лесной чаще, ближе к болоту, мы увидели три шалаша, обложенных еловыми лапками. Рядом наши партизаны построили еще два таких же шалаша. В одном поместили раненых, во втором – нас.

Недалеко от аэродрома находился партизанский отряд № 208. Старший нашей группы Жора ушел в штаб доложить о нашем приезде. Мы сидели и ждали. Когда он вернулся, мы окружили его и стали спрашивать, будет ли сегодня самолет.

– Укладывайтесь спать, самолета не будет, – ответил он. – Ждите до завтра.

Мы уселись в шалаше и заскучали.

Вдруг ночью зажглись костры. Мы выскочили и помчались на аэродром. За нами побежали и бойцы. В шалаше остался один только Эдик. Он даже заплакал от обиды, что не может бежать. В воздухе прогудели два самолета, сделали несколько кругов и бросили красную ракету. С земли в ответ пустили белую. Самолеты сбросили груз на парашютах и улетели.

Мы вернулись в шалаш. Долго шушукались между собой, жалели, что самолеты не приземлились.

Назавтра вечером из штаба приехал какой-то дядя и велел отвезти раненых и детей на аэродром. Мы, как услышали это, закричали от радости и захлопали в ладоши.

Приехали на поляну и стали ждать. Через час, а может и больше, вверху будто шмель загудел: «Гу-гу-гу…» Потом сильней и сильней.

«Самолет!» – догадались мы и подняли головы. Смотрим и ничего не видим. Гудит – и только. На земле зажгли четыре костра, а потом еще шесть. На поляне стало светло, как днем. Самолет начал кружиться и снижаться. Вспыхнула красная ракета. С земли ответили тоже красной. И вдруг самолет вынырнул из темноты, с ревом побежал по земле. Так зашумело вокруг, что в ушах закололо. Пробежал немного и стал.

Мы бросились к нему. Сердце от радости громко стучит в груди. Подбежали, а пропеллер все вертится и гонит ветер, такой большой, что мы не удержались на ногах и упали. Бедная Светланка даже заплакала: попробует подняться, а ее опять валит на землю.

Подбежал командир и приказал всем отойти. Видим – открылась дверь и по лесенке из самолета спустились три летчика, в кожаной одежде и шапках.

Партизаны стали разгружать самолет, а мы побежали к летчикам.

– Дядя, возьмете нас?

– Всех возьму, всех! – ответил один летчик и начал угощать нас шоколадом. Второй летчик дал нам булок.

Хорошие летчики, добрые, они так понравились нам.

Разгрузили самолет, уложили раненых. Наконец дошла очередь и до нас. Мы попрощались с бойцами, тетей Верой и полезли в самолет. В нем по обеим сторонам – кресла. Смешные такие. Откинешь его и сиди себе, а как встанешь, оно – хлоп! – и поднимается. В стенах окошки маленькие, темные, ничего не видать.

Сидим, ждем. Вдруг самолет как заревет – мы чуть не оглохли. И покатил, но тут же и стал. Повернули его, он еще немного прокатился и опять стал. И так несколько раз. После мы узнали: большой груз был, не мог подняться. Выгрузили тех, кто ходил, нам тоже пришлось вылазить, хотя очень не хотелось. Только Эдик остался. Самолет еще раза два прокатился и – не улетел. Начало рассветать. Самолет подтянули к кустам и замаскировали. Летчики ушли в лагерь. На поляне поставили часового.

Всех выгрузили из самолета, а Эдика не могли. Он заплакал, когда его хотели вытащить, и закричал: «Не пойду!» Так и пролежал в нем целый день.

Днем мы осматривали самолет, лазили в него. Только теперь увидали мы, какой он большой. И все ждали, не могли дождаться вечера.

Когда стемнело, в самолет погрузили тяжелораненых, почту и Эдика. Самолет разбежался и улетел, а мы остались. Пришли з свой шалаш скучные, легли спать, но сон не шел: перед глазами все стоял самолет, на котором улетел Эдик. Как хотелось нам быть вместе с ним!

На вторую ночь должны были прилететь еще два самолета и забрать всех, но сделать это не удалось. И вот почему.

Утром над лесом показались немецкие самолеты и начали бросать бомбы. Земля дрожала от разрывов бомб. Потом началась стрельба.

Сначала в одной, а потом в другой стороне рвались снаряды, трещали пулеметы и винтовки.

В десять часов приехал из штаба посыльный и сказал, чтобы нас грузили на подводы и везли в отряд. Немцы начали блокировать лес.

Нас посадили на подводы и привезли в отряд. Там приказали вместе с обозом укрыться в глуби леса и ждать.

Пока ехали, стрельба усилилась. Теперь уже гудело все кругом. Над лесом кружились самолеты и сбрасывали бомбы и листовки. Было очень страшно. Тут мы просидели целый день. Вечером всем приказали собираться, и ночь напролет мы проездили, но выбраться не могли: немцы окружили лес кольцом.

Тогда было приказано оставить подводы и через болото идти пешком. Идти по болоту в темноте было очень тяжело, и мы скоро устали. Нас, детей, и несколько раненых бойцов несли на руках. Вышли на сухое место. На оставшихся коней посадили раненых, а нам снова пришлось идти.

Перед рассветом вышли на поляну, которую называли полигон. Вдруг налетели четыре немецких самолета и начали бомбить. Все спрятались. Мы плакали. Когда самолеты улетели, мы поднялись. Оказалось, что в бомбежку двоих убило и нескольких ранило. Убитых похоронили, а раненых понесли. Идти было тяжело. Взрослые брали нас за руки по двое и тянули за собой.

Зашли в болото и сели. Недалеко от нас немцы жгли лагерь. Слышались выстрелы, крики солдат, лай собак. Горел лес. Тут мы просидели до вечера. Когда стало темно, командир сказал:

– Идти как можно тише. Идем на прорыв.

Впереди шли автоматчики, за ними все остальные партизаны и мы. Поодаль была речка, слева горел лес. Треск от огня заглушал наши шаги. Шли тихо, боясь дохнуть. Вдруг началась стрельба. Послышались крики «ура!».

Все бежали вперед, и мы за ними. Я держалась за руку тети Веры, Жора вел Тоню, дядя Вася – Соню, Леню – молодой партизан Миша, а Светлану нес на руках дядя Витя.

Стрельба усилилась. Потом, помню, Леня крикнул: «Ма-ма-а!..» и упал.

Миша быстро поднял его и, сказав: «Убили», опустил на землю и побежал.

Все бежали вперед, стреляли и кричали «ура», и тетя Вера тоже стреляла, а потом и она упала. Я закричала.

– Тетю Веру убили!

К ней подбежал какой-то партизан, а я с детьми побежала дальше.

Потом стало так страшно, что я упала на землю. Когда поднялась, партизан вблизи уже не было. Крики и стрельба слышались где-то впереди. Я пошла одна и вдруг услышала плач. По голосам узнала Тоню и Светлану. Сони не было. Куда она девалась, никто не знал.

Втроем мы просидели ночь, а утром подались в глубь леса. Мне тогда было 9 лет, Тоне —7, а Светлане – только 5.

Чем дальше шли мы в лес, тем он становился гуще. Высокие толстые сосны и ели окружали нас. Мы медленно пробирались между ними. Страшно было одним в этом непроходимом, безлюдном лесу. Но мы шли и шли, стараясь найти дорогу.

Опять настала ночь, а мы все шли. Вдруг над лесом вспыхнула ракета. Как большой фонарь висела она, освещая все вокруг. Мы внимательно присматривались, но дороги не было. Скоро мы попали на узенькую дорожку, проделанную крестьянской подводой. Пошли ею. Но когда рассвело, заметили, что всю ночь прокружили на одном месте.

Свернули с дорожки и пошли дальше. Лес был уже не таким густым. Вместо высоких сосен стояли тонкие, обгорелые елочки и сосенки. Внизу, на земле, тоже все выгорело. Вдруг около одной елочки мы заметили обожженного человека. Он лежал лицом вверх. Волосы обгорели, глаза закрыты, а на щеках заметны раны и запекшаяся кровь.

Левая рука поджата под себя, правая – с растопыренными пальцами – отброшена в сторону. Одна нога в ботинке, вторая голая. Одежда – одни лохмотья.

Мы испугались и отбежали от него. Через несколько шагов с ужасом заметили второй труп, а потом еще и еще. Кто такие были погибшие, мы не знали. Озираясь, обошли это место и пошли дальше. Куда мы шли – сами не знали. Помню, что солнце стояло высоко над головой и немного справа.

Миновал день, близилась ночь. Мы забрели в топкое болото. Выбраться из него мы уже не могли: до того устали от долгой ходьбы. Пошептались и решили остаться на месте и заночевать. Стали искать сухую полянку. Набрели на сломанное дерево. По коре узнали березку. Уселись на нее, прижались друг к дружке. Светлану, как самую маленькую, посадили посредине. Нам было тепло, но мы дрожали от страха. Всю ночь не спали, прислушивались к ночным звукам.

На рассвете решили укрыться так, чтобы нас не заметили немцы. Очень хотелось есть, но у нас ничего не осталось: свои кусочки хлеба мы съели еще вчера.

Мы ели заячью капусту. Это такая трава, с тремя листочками, кислая на вкус. Целый день скитались по лесу, собирали и ели капусту. Б низких местах было много черники: она цвела. Мы срывали цветки и ели их. Чтоб нас не заметили немцы, мы делали так: одна шла собирать капусту, а две другие сидели в укромном месте. Потом шла другая. Так мы и сменялись.

В отряде мы часто ссорились, а теперь сдружились. Каждая думала о своих подругах.

За несколько дней мы зашли далеко в лес, но не встретили ни одного живого человека.

Нам хотелось пить, а вокруг было грязное болото. Иногда в ямах и выбоинах тускло сверкала мутная, желтоватая вода, в которой плавали какие-то козявки. И мы пили эту грязную вонючую воду.

Труднее всего было ночью. Особенно нас пугали дикие, страшные крики сов. Нам казалось, что где-то вблизи сидят немцы и подают сигналы. Мы подолгу с тревогой вглядывались в темноту.

Когда становилось совсем темно, мы находили сухое место, усаживались на кочку, покрытую мягким мохом, и по очереди отдыхали. Лечь мы боялись: нам казалось, что за каждым кустом кто-то стоит. Спала только Светлана, положив свою голову на наши колени. Я и Тоня тихо шептались между собой.

Однажды Тоня заплакала и говорит:

– Инна, мы здесь без еды и людей наверняка пропадем.

Светлана проснулась и, услышав эти слова, тоже заплакала. Я стала успокаивать их.

– Девочки, плакать и бояться не надо. Мы не пропадем, разыщем партизан.

Светлана перестала хныкать, успокоилась и Тоня. Тогда я сказала:

– Тоня и Света, когда нас поймают немцы, мы должны говорить все одно и то же.

– Что нам говорить? – спросила Тоня.

– Мы убежали от бомбежки в лес. Нас оставили мамы, когда мы уснули в лесу. Партизан мы не видали и не знаем, какие они, – учила я. – И еще не должны выдавать, кто мы такие и кто наши мамы и папы.

Девочки выслушали и согласились. Тогда я сказала:

– Ну, Тоня, повтори, как ты будешь отвечать.

Она повторила. Светлана сказала то же самое. Сначала они путались, забывали, говорили не те слова. Я исправляла, пока они не выучили наизусть нужные слова.

На четвертый день у Светланы начали опухать ножки. Она измучилась и не могла идти.

– Не могу идти, болят ножки, – плакала она и садилась на землю.

Мы брали ее за ручки и вели. Она еле переступала ножками. Часто падала и не хотела подыматься. Мы уговаривали ее, просили:

– Светочка, встань, надо идти.

Когда не помогало и это, начинали угрожать:

– Не встанешь, оставим тебя одну. Тебя съедят волки или поймают немцы…

Она поднималась и с трудом шла. Мы рады были, что не надо ее нести.

Чтоб под ногами не трещало и нас никто не услышал, старались обходить кочки, сломанные сучья и хворост. Брели и с нетерпением ждали, когда кончится блокада.

Потом вдруг со всех сторон началась стрельба. Выстрелы приближались. Пули со свистом пролетали над нашими головами, стучали о деревья и сучья, падали вниз, на землю. Мы плотнее прижимались друг к другу и старались угадать по звуку, куда летят пули. Но все же шли дальше и дальше.

На шестой день, утром, до нас донеслась немецкая речь. Нам стало страшно.

Тоня и говорит:

– Давай спрячемся.

Начали искать укромное место. Увидали кучу суковатых бревен, сложенных одно на другое, между которыми были огромные щели.

– Полезем туда, – сказала я.

Так и сделали. Первой полезла Светлана, потом Тоня, а за ней я. Залезли в самый дальний угол и лежим. Через несколько минут послышался треск сучьев, и сквозь щели мы увидели немцев. Было их много. Держась за руки, они шли медленно, не стреляя, часто повторяя слово «партизан».

Приблизившись, начали заглядывать между бревнами. Мы лежали, затаив дыхание. На наше счастье, немцы нас не заметили.