Текст книги "Механизм желаний Федора Достоевского (главы из романа)"
Автор книги: Ася Пекуровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
"И на самого Достоевского, как на его Прохарчина, напирала жизнь, писал Ю.Ф. Анненский, – требуя ответа и грозя пыткой в случае, если он не сумеет ответить: только у Прохарчина это были горячешные призраки: извозчика, когда-то им обсчитанного, и где-то виденной им бедной, грешной бабы, и эти призраки прикрывали в нем лишь скорбь от безвыходности несчатия, да, может быть, вспышку неизбежного бунта; а для Достоевского это были творческие сны, преобразовавшие действительность, и эти сны требовали от него, которому они открывались, чтобы он воплотил их в слова,
Мы знаем, что в те годы Достоевский был по временам близок к душевной болезни" (33).
Но в чем могла заключаться тень доктора Достоевского? Известно, что ввиду особых обстоятельств смерти отца сыновьям не удалось проститься с ним, лишив их возможности ассимилировать, переварить и интернализовать мысль об отцовской кончине. Вместо того, чтобы "успешно", говоря языком Фрейда, похоронить отца, то есть идентифицировать себя с ним, интериоризовать (introject), идеализировать и удержать в памяти его образ, Достоевский оказался в положении двойника умершего – в позиции, особо оговоренной французскими психоаналитиками (Nicolas Abraham и Maria Torok) для тех случаев, когда траур по покойнику оказался не доведенным до успешного завершения (34). Разрабатывая теорию Фрейда о скорби и трауре, Абрахам и Торок предложили концепцию "крипты", так сказать, метафоры для места захоронения умершего в теле живущего. Ситуация представлена ими следующим образом. В "я" живущего отводится для покойного определенное место, в результате чего покойный продолжает жить рядом с живущим как незнакомец, являющийся вторым голосом, произносящим суд и приговор первому.
Не исключено, что "Господин Прохарчин" построен по схеме крипты, в которой близкий к помешательству сын пишет о себе с оглядкой на предсмертное "сумасшествие" собственного отца. "Помешался Семен Иванович Прохарчин, человек уже пожилой, благомыслящий и непьющий", – пишет он, скорее всего, о себе по аналогии с душевной болезнью доктора Достоевского. Уже неоднократно замечалось, что в произведениях раннего Достоевского с сильным автобиографическим акцентом типа "Господина Прохарчина" и "Хозяйки", трудно провести границу между бредом и рациональной мыслью. Однако, догадки о том, что "бред" персонажей мог быть цитацией отцовского бреда, почему-то не было высказано исследователями. А между тем, Прохарчин на разные лады "повторяет" ход мысли доктора Достоевского, его предостережения, поучения и предсказания, известные нам из биографического материала. "Семен Иванович... начал... изъяснять, что бедный человек, всего только бедный человек, а более ничего, а что бедному человеку, ему копить не из чего...", – есть цитация отцовского мифа о богатом бедном. Голос доктора Достоевского возрождается в "предсказании" господина Прохарчина о том, "что когда Зиновий Прокофьевич вступит в гусары, так отрубят ему, дерзкому человеку, ногу в войне". Прохарчин, как и когда-то доктор Достоевский, симулирует собственное воскресение ("... оно вот умер теперь; а ну как эдак того, и не умер слышишь ты, встану, так что-то будет, а?") и страдает от зова плоти ("Но в хозяйкиной комнате, куда было забежал наш герой так, как был, без приличия, босой и в рубашке, его перехватили, скрутили и победно отнесли обратно за ширмы, которые между прочим совсем не горели, а горела скорее голова Семена Ивановича, – и уложили в постель").
Подробности бреда Прохарчина могли быть "придуманы" Достоевским с оглядкой на некоторые факты, связанные с убийством в Михайловском замке, возможно, воспринятые Достоевским как аналог смерти собственного отца. Об императоре Павле известно, что, напуганный толпой заговорщиков, он "забился в один из углов маленьких ширм, загораживавших простую, без полога, кровать, на которой он спал" (А.Ф. Ланжерон), после чего спрятался за портьерой и был "вытащен" из прикрытия "в одной сорочке" (Чарторыйский). Как известно, все эти детали использованы в "Господине Прохарчине" в преддверии его смерти. И если в числе симптомов приближающегося сумасшествия, возродившихся в фантазиях писателя-сына, его отца и персонажа Прохарчина, зафиксированы сны, проигрывающие собственную смерть, потеря памяти, ипохондрия, повышенная чувствительность к свету и шуму, зрительные и слуховые галлюцинации, состояние ступора и повышенная эротика, то диагноз их общей болезни, возможно, может быть поставлен с помощью Зигмунда Фрейда. В частности, меня будет интересовать его анализ фантазий доктора Шребера (35). Но какое отношение роль самоустранившегося убийцы-сына, проигранная и на исторической арене, и в фантазиях автора "Господина Прохарчина", могла иметь к реальной ситуации кончины доктора Достоевского?
В преддверии этой темы укажу на возможность присутствия отцовской темы, помимо "Господина Прохарчина", в "Неточке Незвановой". Конечно, к созданию повести мог иметь отношение целый ряд случайных событий типа того, что 26 апреля 1847 года Достоевский присутствовал на концерте композитора и скрипача Г.В. Эрнстаж; примерно в то же время он был на концерте Берлиоза в Большом театре; начал посещать итальянскую оперу; 15 июня 1847 года от апоплексического удара скончался В.Н. Майков, брат близкого друга, которому он "очень много задолжал"; осенью 1847 года Достоевский был занят редактированием текста "Бедных людей" для переиздания; в конце 1847 года закончилось судебное разбирательство с соседом Хотяинцевым, начавшееся в связи с разделом земель в поместье Даровое; в мае 1848 года умер В.Г. Белинский; примерно в то же время начались посещения Достоевским кружка М.В Петрашевского и С.Ф. Дурова, сближение с Н.А. Спешневым, ставшим источником Мефистофельских страхов Достоевского, к которым мы еще вернемся и, наконец возросший интерес Достоевского к музыкантам и музыке, связанный с частым посещением музыкально-литературных вечеров Дурова.
И тут возникает такое предположение. Не познакомился ли Достоевский в ходе своего возросшего интереса к музыкантам и музыке с профессором петербургской консерватории Карлом Карловичем Маркусом, который, имея репутацию замечательного виолончелиста, снискал еще большую славу как выдающийся педагог? Ведь Карл Карлович Маркус мог привлечь внимание Достоевского как родственник или однофамилец соседа родителей, Антона Федоровича Маркуса, чья роль в семье Достоевских оставалась невыясненной. Тот факт, что убийство отца было совершено в отсутствие Достоевского, оставлял широкое поле для его врожденной подозрительности. Из свидетельств сестры он мог узнать о ее совместных с Ф.А. Маркусом чтениях сочинений Коцебу, то есть автора, создавшего подлинный документ об убийстве императора Павла (см. "Цареубийство 11 марта 1801 года") и самого принявшего смерть от ножевой раны. И если Маркус решил ознакомить старшую сестру Достоевского с подробностями убийства императора Павла в преддверии убийства ее собственного отца, не могло ли у него быть на то особых причин?
То, что было известно Достоевскому о Маркусе: его рутинное посещение дома родителей, причастность к миру исскуства и родственная забота о семье якобы по поручению отца, составляло фасадную сторону, вполне возможно, воспроизведенную в лице персонажа "Неточки Незвановой", тоже немца, по имени Карл Федорович Мейер, также, как и Маркус, демонстрирующего преданность к главе семейства.
"Немец был самый чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к моему отчиму самую пламненную, бескорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не имел к нему никакой особенной привязанности, и только терпел его в числе знакомых, за неимением кого другого", – читаем мы в "Неточке Незвановой" (36).
Обратим внимание на сочленение имен, Карл и Федор, а также первой букфы фамилии (М) в имени немца (Карл Федорович Мейер), частично совпадающем с именем Федора Антоновича Маркуса. Вспомним, что и убийцу Коцебу, и профессора петербургской консерватории Маркуса звали одним и тем же именем, Карл. О персонаже "Неточки Незвановой" Карле Федоровиче известно, что он питал "пламненную, бескорыстную дружбу" к ее отчиму. Но и А.Ф. Маркус, снабжавший книгами сестру Достоевского, Варю, мог питать "пламненную, бескорыстную дружбу" к родителям Достоевского. Как-никак ему придется впоследствии заменить доктора Достоевского (Более подробно родительский статус Маркуса будет затронут в следующей главе). В публикацию "Неточки Незвановой", начавшуюся в "Отечественных записках" в январе 1849 года с подзаголовком (История одной женщины), по собственному признанию Достоевского, не вошли некоторые факты, о которых автор пожелал дополнительно рассказать на одном из вечеров кружка Петрашевского. Но что могло принудить Достоевского оставить за пределами повести материалы, им же потом признанные важными? Если учесть, что в повести неоспоримо присутствуют подробности убийства отца, к которым мы еще вернемся, автор мог пожелать отвести внимание читателя от подозрения в автобиографичности материалов. Заметим, что при почти полной идентичности обстоятельств убийства роль убийцы в "Неточке Незвановой", приписанная отчиму героини, соответствует в реальной жизни автора роли жертвы. Если закономерность перевернутых ролей работает и в другой параллели, то присутствие Августа Фридриха Фердинанда фон Коцебу, автора, ставшего жертвой убийства, позволяет заподозрить в Ф.А. Маркусе убийцу. Мотив красного цвета, отмеченный Коцебу в контексте "Михайловского замка", где был убит император Павел, повторен в "Неточке Незвановой".
"Остальные части стен окрашены в красноватый цвет, происхождение которого преданием, довольно достоверным, приписывается рыцарской любезности. Говорят, что одна придворная дама однажды явилась в перчатках этого цвета, и что император послал одну из этих перчаток в образец составителю этой краски. Надобно сознаться, однако ж, что столь резкий красный цвет более приличен для пары перчаток, чем для дворца", – пишет Коцебу. (37).
"Мне припомнились сумерки, я припомнила наш чердак, высокое окно, улицу глубоко внизу, с сверкающими фонарями, окна противоположного дома с красными гардинами, кареты, столпившиеся у подъезда, топот и храп гордых коней, крики, шум, тени в окнах и слабую, отдаленную музыку... Так вот, вот где был этот рай! Пронеслось в моей голове; вот куда я хотела идти с бедным отцом..." – читаем мы в "Неточке Незвановой" (38).
Но зачем могло понадобиться Достоевскому вернуться к "отцовскому" сюжету спустя восемь лет, снова воскресив в памяти обстоятельства кончины отца через год с небольшим после окончания "господина Прохарчина"? Центральным событием такого возврата, вероятно, была смерть В.Г. Белинского, унесшего с собой секрет понимания таланта Достоевского. В некотором смысле доктор Достоевский, открыв в сыне сочинительский дар, предварил открытие Белинского. И именно тогда, когда талант Достоевского мог казаться все более и более иллюзорным ему самому и менее и менее признанным собратьями по перу, у него могла возникнуть потребность углубиться в размышления над превратностями дара гения.
"Он ясно увидел, что вся эта порывчатость, горячка и нетерпение – не что иное, как бессознательное отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте; что даже, наконец, и самый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе не так велик, что много было ослепления, напрасной самоуверенности, первоначального самоудивлетворения и беспрерывной фантазии, беспрерывной мечты о собственном гении", – читаем в "Неточке Незвановой" (39).
2. "Миниатюрное наследство"
С августа 1844 г. начинается переписка Достоевского с опекуном родительского наследства, П.А. Карепиным, с именем которого, возможно, и определилось для Достоевского начало травматического опыта.
"Мне жаль бедного отца! – напишет Достоевский брату в Ревель 31 октября 1838 года. – Странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, но нечем его утешить. – А знаешь ли ты? Папенька совершенно не знает света: прожил в нем 50 лет и остался при своем мненье о людях, какое он имел 30 лет назад. Счастливое неведенье. Но он очень разочарован в нем" (40).
Но помогло ли самому Достоевскому его "знание света", с позиции которого он оценивает "бедного отца" в письме к старшему брату?
Карепин "был добрейшим из добрейших людей ... он был не просто добрым, но евангельски добрым человеком ... он вышел из народа, достигнул всего своим умом и своей деятельностью. Впрочем, когда он сделался женихом сестры, он был уже дворянином", – читаем о нем в воспоминаниях Андрея Достоевского (41).
Но почему именно "добрейшему" Карепину, а не подозрительному отцу, довелось оказаться ответственным за первую в жизни травму Достоевского? Что в Карепине было такого, что могло отозваться болезненной струной на чувствительном самолюбии будущего писателя? Конечно, вступление опекуна в должность относилось ко времени, когда Достоевский приобрел репутацию "палача денег", изведав, вместе с вольной жизнью в инженерном училище, и страх нищеты, и сладость "богатства".
"Крайнее безденежье продолжалось около двух месяцев, – читаем мы у Ореста Миллера о ситуации Достоевского, относящейся к 1843 году. – Как вдруг, в ноябре, он стал расхаживать по зале как-то не по-обыкновенному громко, самоуверенно, чуть не гордо. Оказалось, что он получил из Москвы 1000 рублей. – Но на другой же день утром, – рассказывает д-р Риезенкампф, он опять своею обыкновенною тихою, робкою походкой вошел в мою спальню с просьбою отдолжить ему 5 рублей... " (42).
Однако уже в декабре, продолжает свой рассказ О.Ф. Миллер со слов Риезенкампфа, дело "дошло до займа" у ростовщика, которому была выдана "доверенность на получение вперед жалованья" за первую "треть 1844 года". Проценты за 4 месяца снизили полученную у ростовщика сумму с 300 до 200 рублей. "Понятно, что при такой сделке, – комментирует Миллер ощущения Достоевского, – должен был чувствовать глубокое отвращение к ростовщику. Оно, может быть, припомнилось ему – когда, столько лет спустя, он описывал ощущения Раскольникова при первом посещении им процентщицы" (43).
"К 1-му февраля 1844 г., – снова документирует О.Ф. Миллер со слов д-ра Риезенкампфа, – опять выслали из Москвы 1.000 рублей, но уже к вечеру в кармане у него оставалось всего сто" (44).
"... Достоевский действительно всю свою жизнь крайне нуждался в деньгах, – суммирует М.В. Волоцкой, – но причины этой нужды были чрезвычайно своеобразны... Для человека с другим характером – доходов Достоевского было бы более чем достаточно для вполне обеспеченной жизни. Достоевский же терпит острую нужду еще в то время, когда получает от опекуна регулярно по 4.000 [ассигнациями] рублей в год, не считая офицерского жалованья" (45).
Ф.М. Достоевский был не первым наследником, попытавшимся склонить П.А. Карепина к мысли о преждевременной раздаче оставленного доктором Достоевским "богатства". Письменная заявка брата Михаила, по праву старшинства опередившего его, нашла в П.А. Карепине благосклонного читателя, что не могло не послужить прецедентом. "Тот, конечно, по доброте своей обещал ссудить несколько денег в счет доходов с имения, которых в наличности не было ни копейки", – оповещает А.М. Достоевский читателя об успешной попытке старшего брата, обратившегося к П. А. Карепину за ссудой в счет будущей женитьбы. Однако Ф.М. Достоевский, возможно, пустив в ход свой особый сочинительский дар, слишком усложнил фабулу и не нащупал правильного хода. "Должен я был около 1200 руб., должен был наделать про запас платья, должен был жить в дороге ... да, наконец, иметь средства обзавестись кой-чем на месте..." (46) – писал он по первому заходу, объясняя необходимость подать в отставку этими нуждами. Ответное сочувствие опекуна достигнуто не было. В другой заход, тоже обреченный на неуспех, необходимость отставки была представлена через нужду оставаться в Петербурге.
На третий заход фабульного запаса не хватило вовсе.
"Почти в каждом письме моем я предлагал Вам, как заведующему всеми делами семейства нашего, проект о выдележе... части моего имения за известную сумму денег. Ответа не было никакого", – напишет он, уже взывая не к разуму, а к чувству.
Вы можете отвергнуть теперь эти предложения по тысяче предлогам. – Но несколько строчек самых откровенных с моей стороны, эссенции всего, что до сей поры было писано и говорено с обеих сторон, теперь, в настоящую минуту, необходимы ... Неужели ... вы захотите еще употребить ту власть, которая вам не дана, действовать в силу тех побуждений, которые могут управлять только решением одних родителей, наконец, играть со мною роль, которую я в первую минуту досады присудил вам неприличною. – Неужели и после этого всего вы будете противиться, ради моей собственной пользы и из сострадания к жалким грезам и фантазиям заблуждающейся юности... до сих пор не постигаю причины, заставившей вас, приняв в соображение ваше участие в семейных делах наших, отстраниться от меня и предать меня самым неприятным гадостям и обстоятельствам, которые только были на свете" (47).
Обратим внимание, что, являясь просителем, Достоевский нацелен не на то, чтобы добиться от Карепина выполнения своей воли, а на подтверждение вероятности или даже необходимости того, чтобы просьба сочинителя была непременно отклонена опекуном, что в результате и происходит. Желание получить наследство как бы неотделимо у него с желанием принять отказ, возможно, дающий ему право на новые обвинения. Вероятно, впервые после смерти отца Достоевский позволяет себе "высказаться". И тут важен такой нюанс. Достоевский вряд ли бы пожелал обвинить Карепина в театральности, так сказать, в игрании роли, причем родительской, если бы Карепин не нарушил существенного пункта отцовского контракта, а именно, не затронул тему нищеты в непочтительном, то есть неправильно взятом "тоне". "Но тон письма вашего, тон, который обманул бы профана, так что он принял бы все за звонкую монету, этот тон не по мне. Я его хорошо понял и он же мне оказал услугу, избавив меня от благодарности", – заявляет он в письме от 19 сентября 1844 года). И согласись П.А. Карепин называть мнимое мнимым даже условно, то есть пожелай он видеть в капризе необходимость, контракт с ним вряд ли был бы расценен Ф.М. Достоевским как "предательство".
"Вы едва почувствовали на плечах эполеты, довольно часто в письмах своих упоминали два слова – наследство и свои долги; я молчал, относя это к фантазии юношеской, твердо зная, что опыт, лета, поверка отношений общественных и частных лучше Вам истолкуют, но теперь хочу упоминуть, что первое слишлом миниатюрно ... – пишет Карепин (48).
"Вам угодно было сказать несколько острых вещей насчет миниатюрности моего наследства, – отвечает оскорбленный Достоевский. – Но бедность не порок. Что Бог послал. Положим, что вас благословил Господь. Меня нет. Но хоть и малым, а мне все-таки хочется помочь себе по возможности, не повредя другим по возможности. Разве мои требования так огромны. Что же касается слова наследства, то отчего же не назвать вещь ее именем" (49).
"Долги, превышающие состояние, простятся богачу. Даже в иных случаях на это обстоятельство везде смотрят с уважением. Бедняку дают щелчка... Меня мучили долги, с которыми я три года не могу расплатиться. Меня мучила безнадежность расплаты в будущем. И потому я вышел в отставку единственно с целью уплаты долгов известным образом – разделом имения (по справедливому замечанию вашему, весьма и даже донельзя весьма миниатюрного, но для известных целей годящегося)" (50).
Впоследствии концепция "назвать вещь ее именем", расширенная до включения в нее различных случаев пренебрежения его нуждами, служила для Достоевского важным критерием оценки человека.
"Но какова же сестра Саша? – писал он брату Михаилу из Семипалатинска. – За что она нас всех заставляет краснеть? Именно краснеть! Ибо все в семействе нашем благородны и великодушны. В кого она так грубо развита? Я давно удивлялся, что она, младшая сестра, не хотела никогда написать мне строчки. Не оттого ли, что она подполковница?" (51).
Поправка к мифу о бедности, внесенная П.А. Карепиным, имела и другой, не менее существенный аспект. Если опекунство доктора Достоевского проходило под знаком "сочинительства", то П.А. Карепин, не причастный к творчеству и не испытывавшего перед сочинителями никакого пиитета, вероятно, принимался Достоевским в качестве самозванца.
"Вам ли оставаться при софизмах портических, в отвлеченной неге и лени Шекспировских мечтаний? На что они, что в них вещественного, кроме распаленного, раздутого, распухшего – преувеличенного, но пузырного образа?.. – писал Карепин.
"Если вы считаете пошлым и низким трактовать со мною о чем бы то ни было,.. то все-таки вам не следовало бы так наивно выразить свое превосходство заносчивыми унижениями меня, советами и наставлениями, которые приличны только отцу, и шекспировским мыльным пузырем. Странно: за что так больно досталось от вас Шекспиру. Бедный Шекспир!" – отвечал ему оскорбленный Достоевский (52).
Затронув тему нищеты как двойной конфликт богатого с бедным и делового человека с мечтателем, Карепин, хотя и подарил будущему автору, как нам придется убедиться, сюжет для нескольких сочинений, оказался первым в списке врагов на жизнь. И сколь бы велики ни были убеждения близких в том, что "ежели б он видел и знал Петра Андреевича, то не утерпел бы и полюбил бы его всей душой, потому что этого человека не любить нельзя", Достоевский оставался непреклонен в своей враждебности. Но и Карепин, вероятно, отвечал Достоевскому тем же чувством с той только разницей, что выражал его в более сдержанных тонах.
"Жаль, что не упоминаешь о брате Федоре; он, вероятно, поэтизирует, делает Карепин собственноручную приписку в письме жены к Андрею Достоевскому в марте 1849 года, то есть за месяц до ареста писателя. – Если и увлекся он в область мечтательную, в вихрь ласкательств, авторских и артистических, наступит, несомненно, время, что права крови заговорят, и он сам удивится: почему чуждается близких" (53) .
"... Мы не знаем подробностей, но скорбим бесконечно о жалкой участи брата Федора, – делает новую приписку Карепин, уже в письме к тому же корреспонденту от 5 января 1850 года, то есть вдогонку отправленному на каторгу Достоевскому. – Конечно, ты чужд также подобных сведенией, да и старайся, чтобы ни одним словом, ни же помышлением тебя не коснулось, а скорбеть неизбежно ... Да будет упование на милость Создателя и Начальства неизменным, и ему и всем нам в отраду несчастному" (54).
В преломленном виде конфликт с П.А. Карепиным нашел воплощение в первом сочинении Достоевского, "Бедные люди", работа над которыми велась чуть ли не параллельно с их перепиской. Вероятно, сочтя недостаточным отпор, данный опекуну в эпистолярной и частной форме, Достоевский вводит Карепина в собственную повесть, отведя ему "гнусную" роль помещика Быкова, то есть старого волокиты, которому предстояло сначала обесчестить, а потом жениться на безответной и бедной девушке "Вареньке". И если в подтексте реальной переписки Достоевского с Карепиным тема бедности трактуется как высокомерие богатого к бедному, то в подтексте "Бедных людей" оно приобретает смысл соблазнение богатым бедной. Углубление роли, навязанной Достоевским Карепину в "Бедных людях", осуществляется за счет переведения ее в эротическую сферу, ставшую мерой проявления власти. Скорее всего, в замысел сочинителя входило объявить реальному П.А. Карепину, предложившему реальной сестре Достоевского, Варе, контракт, замешенный на высокомерном презрении к бедности, о недействительности их брака. Карепинская роль узурпатора родительского наследства и оскорбителя чести автора "Бедных людей" соответствует его роли соблазнителя собственной жены. Навязчивая идея Макара Девушкина расстроить брак Вареньки с помещиком Быковым ретроспективно повторяет мечту реального Достоевского освободить сестру от брака с опекуном. Припомним, что Карепин был на 26 лет старше В.М. Достоевской.
Хотя Карепину довелось впоследствии удовлетворить запрос Достоевского, выделив ему из собственных средств 1.000 рублей серебром, в сознании сочинителя он оставался оскорбителем, не способным возвыситься над ролью помещика Быкова, данной ему в первом романе. Причем, если в "Бедных людях" о соблазнителе Быкове (Карепине) есть лишь беглое упоминание по контрасту с сочинителем Девушкиным, в "Белых ночах" эротическая тема является центральной. Прямого упоминания роли Карепина в повести нет. Однако его легко вывести из контекста. Рассказчик именует себя "мечтателем", не иначе как позаимствовав свой титул из контекста "шекспировских мечтаний", подмеченных реальным Карепиным у реального Достоевского. Заметим, что даже поправка титула, сделанная с учетом подмены карепинской установки на авторскую, возвращает читателя к мифу о богатом бедном.
"Мечтатель", сообщает рассказчик, – "богат своею особенною жизнью", селится он большей частью в каком-нибудь неприступном углу, как будто таится в нем даже от дневного света, и уж если заберется к себе, то так и прирастет к своему углу, как улитка ...".
И если под "мечтателем" рассказчик имеет в виду автора, прошедшего опыт карепинского опекунства, под его собеседницей, названной сестрой, он может подразумевать собственную сестру, соблазненную Карепиным. Их родственность проигрывается на разных уровнях.
"Постойте, я догадываюсь: у вас верно есть бабушка, как и у меня. Она слепая и вот уже целую жизнь меня никуда не пускает, так что я почти разучилась совсем говорить. А когда я нашалила тому назад года два, так она ... взяла, призвала меня, да и пришпилила булавкой мое платье к своему".
Заметим, что мера наказания "пришпилила булавкой" вполне соответствует ритуальному наказанию, совершаемому, по свидетельству дочери писателя, отцом Достоевского.
"... Мой дед никогда не отпускал своих красивых дочерей одних и сопровождал их в те немногие разы, когда они наносили визит к сельским соседям.
Усердная бдительность отца задевала моих деликатных тетушек. С ужасом вспоминали они потом, как отец по вечерам заглядывал под кровати, проверяя, не спрятались ли там их любовники" – вспоминает дочь Достоевского (55).
Существуют и другие параллели, указывающие на наличие биографических мотивов автора. Настенька получала образование в отсутствие родителей от соседа, снабжавшего ее французскими романами, в то время как Варенькой после смерти родителей руководил сосед Ф.А. Маркус, поставлявший ей немецкие романы. И если о Настеньке известно, что она бросилась в объятья к своему соседу-учителю, возможно, заразившись романтическими фантазиями авторов, то не исключено, что с Варенькой, сестрой писателя, тоже связана романтическая история, предшествовавшая ее браку с Карепиным – предположение, к которому вернусь в комментариях к "Преступлению и наказанию"
Конечно, имя "Настя"-"Надя" могло быть заимствовано Достоевским из другого источника, связанного с мужским миром, в котором он сам, по свидетельству А.И. Савельева, "настолько был непохожим на других его товарищей во всех поступках, наклонностях и привычках и так оригинальным и своеобычным, что сначала все это казалось странным, ненатуральным и загадочным ..." (56). В том, мужском мире, за автором "Белых ночей", по свидетельству другого мемуариста, С.Д. Яновского, не было замечено ни одной женской привязанности". Припомним, что "Белые ночи", где впервые появляется имя "Настенька", посвящены А.Н. Плещееву, в письмах которого, адресованных Достоевскому и найденных при его аресте, имеется упоминание о таинственной "Ваньке (Насте, Типке тож)". С учетом этого упоминания, имя Настя может быть рассмотрено в другом контексте, тоже не лишенном автобиографических корней.
Допуская возможность заимствования имени "Настя" из плещеевского арсенала с последующим использованием его в ряде повестей от "Белых ночей" до "Записок из подполья", И.Л. Волгин делает предположение о существовании реальной страсти к падшей женщине (Насте) у самого Плещеева, "озаботившегося" вывести ее "из мрака заблужденья". По мысли Волгина, к осуществлению своей задачи А.Н. Плещеев мог привлечь, в числе прочих, А.И. Пальма и Достоевского, обратившись к последнему с просьбой достать денег, необходимых для содержания Насти. Конечно, в письме Плещеева есть все компоненты для такого мифа ("Как мне будет больно, – писал он Достоевскому, – если она опять вернется к прежнему"). Но такая трактовка предполагает дословное понимание текста, который вполне мог быть шифрованным, особенно если учесть подпольное положение корреспондентов, как участников антиправительственного заговора. Конечно, и сам Волгин, проведя аналогию между плещеевской Настей и Настенькой "Белых ночей", оговаривается, что полного соответствия там быть не могло. Но что же могло быть?
Учитывая конспиративный характер письма Плещеева к Достоевскому, допустимо предположить, что имена "Ваньки (Насти, Типки тож)" могли быть придуманы Достоевским и Плещеевым в ходе соревновательного опыта, каким явилось параллельное сочинения Плещеевым "Дружеских советов", а Достоевским – "Белых ночей". Вполне возможно, что имя "Насти" оказалось шифрованным знаком для обозначения лиц(а), причем, вовсе не обязательно лиц(а) женского пола. Нестабильность пола поддержана такими деталями, как наименование рассказчика "мечтателем", то есть носителем мужского имени, о котором сказано, что он "не человек, а знаете какое-то существо среднего пола". Если припомнить, психологический акцент "Белых ночей" был сделан на наличии любовного треугольника, в котором рассказчик тайно влюбляется в барышню (другого мечтателя), уже отдавшую кому-то сердце. Получается, что мужчина, увлекшийся женщиной, испытывает безответное чувство, выбрав в качестве объекта страсти женщину, полюбившую другого мужчину. Но не напоминает ли этот любовный треугольник вариацию рекуррентного мотива самого Достоевского, по его собственному признанию, тайно влюбившегося в мужчину, сердце которого уже принадлежало (другой) женщине?
"Взглянуть на него: это мученик! – пишет Достоевский брату Михаилу о И.Н. Шидловском, о котором много лет спустя он вспомнит при знакомстве с В.С. Соловьевым. – Он иссох; щеки впали; влажные глаза его были сухи и пламенны; духовная красота его лица возвысилась с упадком физической. Он страдал! Тяжко страдал! Боже мой, как любит он какую-то девушку (Marie, кажется). Она вышла за кого-то замуж. Без этой любви он не был бы чистым, возвышенным, бескорыстным жрецом поэзии... Часто мы с ним просиживали целые вечера, толкуя бог знает о чем! О, какая откровенная, чистая душа! У меня льются теперь слезы, как вспомню прошедшее!" (57)
