Текст книги "В лесной сторожке"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

11

Старик решил снять тетерева. Он вырубил несколько березовых жердей и на концы их посадил обожженные чурбаки. Затем мы сделали соломенный шалашик у берез, около поля (когда падал снег, оно казалось мне Ледовитым океаном).

Сюда, собирать оброненные пшеничные зерна и пообщаться, прилетали тетерева.

Мы ставили к березам жерди с чурбаками, и Старик забивался в шалаш.

Он ввинчивал в зеркалку телеобъектив с фокусом в тридцать сантиметров и зарывал ноги в солому: готовился ждать.

Я же, взяв палку, обходил поле по кругу, шел к тетеревиной стае так, чтобы она оказывалась между мной и чучелами.

Я покрикивал, свистел, бил палкой по стволам. Тетерева срывались и один за другим летели к шалашу. Общительные и глупые, они садились к нашим нелепым чучелам.

У поля держались три стаи: одна смешанная, одна сплошь из петухов-косачей, третья состояла из одних тетерок. А всего тетеревов было штук двести.

…Я не торопился: шел, хрустя листьями, пинал замерзшие грибы, стучал по деревьям, пугая дятлов и поползней.

Тетерева, склоняя головы, слушали и посматривали. Они шевелились на ветке, переступали. И вдруг срывались в полет и присаживались к чучелам.

Так мы охотились целыми днями.

Потом разводили костер и, развалясь на соломе, говорили. Старик любил рассказывать о разных случаях.

Есть у моего Старика телевик с фокусом в пятьсот миллиметров: он его употребляет в особенных случаях. А их у него навалом.

Можно сказать, если назревает какой-нибудь лесной случай, Старика туда обязательно принесет. На него биологи просто молятся, смешно глядеть.

Как-то на водопое он ждал сохатого, а пришел медведь. Другой бы врезал оттуда, а Старик отличное фото сделал.

Затвор аппарата щелкнул, и медведь услышал его, учуял отца.

И посмотрел.

Они смотрели друг другу в глаза и не дышали. И что же, первый моргнул медведь и, понятно, убежал. А Старик хочет встать и не может, ноги его не держат.

А раз в Кулунде сельские жители приняли его за шпиона и побили. Какими надо быть идиотами, чтобы Старика принять за шпиона!

12

Как-то, сидя у костра, мы услышали необычайно жесткий выстрел. Отец сказал, что это ударила трехлинейная винтовка.

Затем взревела машина. А вернувшись, у сторожки мы увидели лошадь с телегой. Я понял – кончилась наша замечательная жизнь в лесу.

Подвешенная торба скрывала морду лошади до глаз, добрых, с легкой радужкой, словно просветленный объектив.

Лошадь жевала и время от времени всхрапывала.

На телеге лежала груда мешков, ссохшихся, в бурых пятнах.

И вот еще что – телега и сторожка были, как сестры, похожи друг на друга. Не знаю чем, но похожи.

Мы вошли в сторожку и остановились: на кровати, примяв солому, лежал человек с бритой головой и бритыми отвислыми щеками. Как у собаки-боксера.

Он смотрел на нас очень сердито. Так лежать и так смотреть мог только хозяин сторожки. Значит, это и был хозяин, хвосторуб собачий. Он потребовал документы. Старик пожал плечами и показал. Бритый долго рассматривал паспорт, даже понюхал. Он кинул его на пол и велел уматываться из сторожки.

Так – брать ноги в руки и уходить.

Это был наглый и вредный человек, он принес нам беду. Так я его понял.

Мы могли бы жить еще неделю-другую, а теперь надо уезжать в город, сидеть в классе с салажатами Мне этого не хотелось. Я уставился на бритого и начал внушать: «Уходи, уходи!»

– Так уж и немедленно? – спросил Старик. – Мы же здесь не зимуем, имейте это в виду.

– А почем я знаю, – сказал лежавший человек.

– Но вы сами-то кто?

Старик снял пальто и этак неспешно начал затапливать печурку.

О, у него своя методика!

Он встал на колени и совал в топку солому, затем тонкие ветки. Поверх них клал полешки.

Бритый человек лежал и злобно смотрел на него. А расстояние между ними – руку протяни.

– Вы мне свои документы не показали, – говорил Старик ласково. – Может быть, вы и сами какой-нибудь этакий.

– Ты брось, очкастый дурак! – крикнул, вскочив, бритый. – Меня здесь без документов каждая собака знает. Выметайся!

– Та собака, которой вы отрубили хвост? – спросил мой Старик. И на шее его задрожала жилка. Я подошел и стал рядом. – А это был ваш родственник? С ружьем? В коже?

– Черту он родственник! Ну, Михаил.

– Тележку вы нам привезли? Мы с ним так договорились: привезти.

– Какую тележку? – спросил бритый.

– Дюралевую, на резиновом ходу.

– В сарае твоя тележка, сам ее возьмешь.

– Может быть, подвезете нас? Заплатим.

– Сам дойдешь, – сказал бритый. Он встал и, подтянув штаны, вышел.

Взял с телеги мешки, внес в сторожку и бросил на постель. Взлетела пыль. Он вышел и содрал с лошадиной головы торбу. Та посмотрела на нас добродушно.

И показалось, лошадь подмигнула мне: ничего, мол, все обойдется.

Бритый щелкнул ее прутом и укатил вскачь, только его и видели. Остались пыль и мешки.

Мы вернулись в сторожку. Мне было почему-то жалко отца, себя, сторожку. Вспомнилось все хорошее, что я увидел здесь, и показалось, что я не смогу жить без леса, птиц и каши с салом.

– Давай останемся, – сказал я.

– Чего выдумал! – прикрикнул Старик и ушел в лес. Он вернулся, неся фотоаппараты. Стал складывать их в чемодан: чистил кисточкой оптику и укутывал объективы фланелевыми тряпками.

Потом сварили еду.

А на закате пришла к сторожке полуторка.

Она пришла рыча, ломая кусты, пуская газы, и стала у дверей. Я выбежал и увидел – из машины высунулся человек с двумя ртами. Он кисло морщился тем ртом, что пониже.

Вышел и второй – из кабины, из кузова спрыгнул третий. Эти были толстые, низкие люди, одетые одинаково в зеленые ватники и ушанки.

Двуротый вылез из кабины.

На нем та же кожаная куртка, а вот ружья с металлическими штучками не видно.

– Это его сын, – сказал черноусый. Они пошли в сторожку к отцу, пронеся на себе городские запахи: бензина, машинной смазки, еще чего-то.

Я же поднялся на колесо и глянул в кузов – там была зеленая брезентовая гора.

Я поднял край тяжелого брезента и вздрогнул – лежала звериная голова. Огромная, горбоносая.

Лось! Они убили лося!

На губах его – грустная усмешка. Но это был убитый и разрубленный лось. А усмешка говорила: «Вы, люди, меня убили, но это ничего, не расстраивайтесь…»

Значит, они браконьеры!.. Самые настоящие преступники!..

У меня даже волосы пошевелились.

Я спрыгнул с колеса и заглянул в кабину, ища бельгийку двуротого. Но на сиденье лежал карабин – короткое боевое ружье.

А в сторожке кричали:

– Что тебе говорят?… Ну!.. Пошел!

– Я не позволю гнать себя! – кричал Старик. – Не сметь!

И туг его вывели.

Двое зеленых держали отца под руки. И вдруг двуротый ударил его по лицу.

– Мишка-а… – в один голос сказали двое. – Нервы…

А со мной произошло странное: я смотрел.

Мне казалось, я вижу фильм, в котором ведут отца, и держат, и бьют его. Я даже ощутил, что сижу перед экраном, а впереди – черные затылки.

Фильм был немым. И тут же все лопнуло и загремело.

Я бросился, я вцепился в усатого, схватив его за волосы.

Он оттолкнул и ударил меня. И вот я неудобно лежу на спине, скула звенит, и вечернее небо надо мной. Но это двуротый сделал напрасно – меня не бил даже Старик, за дело, и я знал, что не прощу такого никому.

…Нас побили и выгнали, чего браконьерам делать не следовало. Они выбросили наши вещи, и мы ушли. Но, узнав от меня о лосе, отец дал круг и вернулся с телевиком-пятисоткой. И сделал дальний снимок.

Мы прожили еще два дня, прячась и ночуя в сене. Те охотились, а отец подкрадывался и снимал – снимал их.

– Я им покажу лосей, – ворчал Старик. – Я покажу…

Потом мы пошли в деревню – не торопясь, часто отдыхая в пути.

Мы проходили короткие отрезки и подолгу отдыхали. И еще два раза ночевали в стогах. Я снова увидел куцую собаку – она молча гнала зайца в седой, морозной тишине лунной ночи.

13

Недели через две, в городе, мы с Петькой встретили усатого в магазине и выследили его.

Здорово перекосило черноуса, повело с угла на угол. Быть может, меня бы он вытерпел. Но Петька умеет улыбаться, выставляя все зубные щербины (он выбил зубы, скатываясь на лыжах в овраг).

Проводив двуротого до дверей квартиры, мы подошли, ухмыльнулись и сказали:

– А мы идем в милицию.

Двуротый прихлопнул дверь и засел там, а Петька побежал звонить моему Старику. Я же смотрел на дверь и соображал, есть ли у двуротого телефон, чтобы сообщить своим дружкам, и что мне делать, если он выйдет?

Решил – стану орать и вообще дико скандалить.

Но очень быстро пришел Старик и с ним два милиционера, они же инспекторы охотобщества. У двуротого нашли лосятину, немного, затем лосятину и боевую винтовку у тех двоих. (Двуротый дал их адреса.)

Суд оштрафовал браконьеров на две тысячи рублей и начал дело о винтовке, украденной где-то.

Мы со Стариком давали показания на суде, но решили дело отличные снимки. По ним было видно, что всего убито четыре лося (а также кто это сделал).

Старика все поздравляли, говоря, что он изобрел новый метод ловли браконьеров.

После суда мы шли домой, хрустя снегом. Старик говорил:

– Мы сделали нужное дело. Но боюсь, поступили не очень мудро, связавшись с ними.

И задумался, догадываясь о своей судьбе.

– Они же не грозили, – сказал я.

– Посмели бы только!

А я испугался чего-то и с тех пор в снах все терял и терял отца.

14

Но ничего не случилось – год, второй… А на третий год отец потерялся. Он уехал в октябре на свободную, для себя, фотоохоту. Уехал и не вернулся, и никто не мог его найти. Только следующей весной один художник, ездивший писать этюды, нашел его невдалеке от сторожки, в том сухом болоте, где мы вспугнули уток. Это было в апреле. Болото было заснеженное и лишь чуть-чуть обтаявшее.

Мой Старик сидел в своем стареньком пальто, прислонясь спиной к кочке. Около лежала зеркалка с объективом-пятисоткой и записная книжка. В ней еще можно было различить запись: «Цикл «Родное болото» и эскиз – набросок кадра.

Он всегда так делал – сначала набросок, а съемка потом.

Капитан Лобов с белыми и толстыми, словно из алюминия, волосами (он вел дело Старика) сказал мне: «Твой отец убит круглой самодельной пулей шестнадцатого калибра, пущенной с близкого расстояния.

Но зима смазала все, и серьезных улик мы пока что не нашли».

Я напомнил ему о двуротом. Лобов сказал:

– Терпи! Мы с тобой охотники, мы сможем долго ждать. Ну, кто-нибудь болтанет, что-нибудь новое выплывет. Жди!

Я жду.

Жду! И жизнь моя вкусом как та желтая рябина, за которой грозно и страшно поднялась крыша лесной сторожки.

Я помню, все помню.

Вот Старик говорит мне глухим голосом, что мы идем в новую жизнь (и был прав).

Лениво скачет заяц; вот мой Старик гладит длинные его уши.

– Трусь, – говорит он зайцу. – Трусь, живи, не трусь.

И заяц вздрагивает шкурой.

Я слышу: отец велит мне оставлять после себя сделанное добро, беречь маму, обливаться холодной водой, работать, учиться.

Я вижу: сыплется первый снег, обтягивает осенние деревья серебряной сетью. И плавает в моих глазах погашенная кем-то отцовская улыбка, покойная, ясная.

Я все сделаю, отец, все – и добро тоже. Но сначала я должен узнать – кто?…