Текст книги "Прозрачник"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Якубовский Аскольд
Прозрачник

Аскольд Якубовский

Прозрачник

Таня села в постели.

– Что же произошло? – разбиралась она. – Да, случилось что-то странное и милое. Да, милое, милое...

Она приложила пальцы к глазам – помочь им вытрясти сонный песок. Ресницы затрепыхались под пальцами, и сами пальцы дрожали радостно. Эта радость побежала вниз и зашевелила ноги.

А радоваться-то было нечему – все Танины последние дни были отвратные: Вовка слишком материально посмотрел на жизнь. И вчера, и позавчера ей тошновато было. А сейчас даже радовалась чему-то.

Что же такое случилось?.. Да, прилетела ночная широкая птица и крикнула ей с подоконника. Потом был сон.

Нет, сон был до птицы.

Так – птица ей прокричала часа в три, когда Таня, всплакнув, уходила в сон, а до рассвета оставалась капля темного времени.

– Фу, глупая, – сказала Таня птице.

Вначале шло мелькание, какая-то беглая рябь – лица, лица, лица... Потом громко ударило, раскатилось, и в небе прорезалась алая стрела, повисло светящееся облачко... Так – стрела перевернулась облачком, а оно стало юношей с гордым лицом. Инопланетчиком.

Лицо юноши было строгое и прозрачное. Оно просвечивало насквозь. В таком все дурное разом увидишь. И не может быть в нем дурного, нет... Приятный сон оборвался вскриком ночной птицы. Птица закричала совсем рядом, близко.

Призрачная жуть была в птичьем крике. Таня обернулась к проему открытого окна и быстро прикрылась одеялом – птица, сидя на подоконнике, смотрела на нее горящими глазами. В них бегали оранжевые искорки.

– Убирайся! – приказала Таня. – Пошла вон!

– Бу-у! – крикнула птица Вовкиным басом и поднялась в полет.

Она пустила крыльями ветер в комнату, сдув все со стола на пол, и исчезла в темноте.

В лапах птица несла большую змею.

Об этом Таня узнала по злобному шипению.

Опору телу змея вернула, схватив метавшимся хвостом лапу птицы.

Лапа была твердая. Она была нужна только на миг – не более. И в этот самый миг гадюка отвердела – вся! – и ударила в птицу концом морды. Ударила в перья, жало заблудилось в них. Змея почувствовала бесполезность своего удара и опять зашипела, выдыхая отчаяние. Неясыть же метнулась в резком испуге и не заметила электрических проводов. Задела их.

Провода загремели страшным гудом и выхватили змею из ее лап.

Та повисла и закачалась на проводах перед вернувшейся гневной птицей. Еще покачалась – игривой черной тенью – и упала в кусты.

Земля была мягкая, ласковая сыростью и щекотливым касанием упавших листов. Под ними ползли большие червяки в виде лиловых зигзагов, ходила мышь, светясь теплом своего тела.

Она виделась змее розовым катящимся шариком. Язык желал коснуться этого шарика. Телу хотелось того же.

Змея хотела есть эту мышь, ощутить ее частью себя. Но в ней прошло тихое гудение. Оборвалось. Резкая судорога толкнула змею на дорожку.

Она позабыла мышь. Она ползла дорожкой, ползла открыто, ощущая жажду встречи.

Первые зорьные огоньки сели на ее глаза.

– Проклятая ползучая гадина, – сказала ей из окна Таня.

Она высунулась – налегке, с припухшими глазами.

Говорила со змеей сквозь зубы, угрожала ей бровями.

– Я бы убила тебя щеткой, – говорила Таня. – Но и тебе жить надо. Уползай, змея.

В раме окна колыхалась Танина фигурка. По ней пробегали мигания утренних светов, стекавших вниз, на подоконник, на колкие шиповники, на землю.

...Снова гуденье. Что-то оторвалось и ушло.

Змее вдруг стало страшно и пусто. Страх!.. Страх!.. Она торопливо ушла в траву.

– Сигурд... Сигурд... Перехожу на прием...

Владимир Корот дежурил эту кончающуюся ночь в машинном отделении на пятисотом этаже. (Чтобы не заснуть, он пил крепкий кофе.) Прислушался молчание... Сказал на всякий случай:

– Я плохо вас слышу, Сигурд, измените направленность на десять градусов. Перехожу на прием...

И вновь прислушался: Корот знал, голос Сигурда нужно искать долго, с китайским терпением. Только шеф брал Сигурда легко, просто, сам.

В наушниках заворочался голос, короткими мелкими движениями. Будто насекомое.

– ...Говорит Сигурд... угол изменил... передач не будет... нахожусь в тепловых рецепторах гадюки... от транспортации в Хамаган отказываюсь...

Это вышло ясно и твердо: "отказываюсь".

– Но, Сигурд! – вскрикнул Корот и прихватил рукой спадающие наушники. Тогда наши планы рушатся. Что скажет шеф? А моя диссертация?

– Подробности... не дам... они выматывают... я вам... не ходячая электростанция...

– Сергей, послушай... Сережа! Сигурд!

Молчание. Корот поднялся. В расстройстве он даже кулаком ударил по столу. Черт бы побрал этих фокусников!

Он потянулся к телефону: сообщить, пожаловаться шефу. И – опомнился. Светало, но в зашторенном кабинете шефа еще, конечно, ночь.

– Нет, – заворчал Корот. – Не могу же я поднимать старика ночью. Но каков свин этот Сигурд!

Встав, Таня решила: этот ее день будет холодный и синий.

Таня стала одеваться соответственно цвету дня. И хотя еще душевые холодные змейки, ползая по спине, шептали ей про шорты и белую свободную блузу, она решила: синее, и никаких!

И накинула синее платьице.

Чутким глазам этот цвет говорил. Он скажет, что Таня несчастна и холодна, а с Вовкой покончено.

Цвет обязывал. Завтракая, Таня ела чуть-чуть. (Братики-двойняшечки так и мели со стола тартинки и вареные яйца.)

Таня ела бутерброд и медленно выпила стакан чая с лимоном.

Выпивая чай, Таня глядела в солнечное окно и слушала, как шумно вздыхала бабушка – вместе с самоваром.

В сирени у окна возились серые мухоловки. Между веток виделась автострада – утренняя, розовая. В конце ее – город, в нем Танина работа. "Хорошенькая секретаришечка, – спрашивал шеф. – Что нового в печатном мире?" (Миров у старика, как и у отца, было множество: печатный, городской, телевизионный, Танин и т.д. Наверное, земной круглый мир представлялся шефу похожим на слоеный пирог. Оттого сбор журнальной и газетной информации был нелегким делом.)

Таня прикидывала свой день.

Про явившуюся утром гадюку: надо вызвать отловителей, пусть уберут зверя. Проблема Вовки... Бабушку полностью успокоит синее платье. С мамой хуже, с ней придется говорить словами. Не прямо (таким словам мама не верит и, слушая их, щекочет пальцем кончик Таниного носа).

Маме нужны слова косвенные.

– Какое небо... – сказала Таня. – В нем есть что-то арктическое.

– Ты так думаешь? – Мама взглянула на Таню.

– Да, облака – айсберги... Помнишь наш круиз?.. Остров Врангеля, июль, пароход, льды, любопытные нерпичьи головы, торчащие прямо из воды. Какие у них были прекрасные глаза!

– Да, да, их глаза удивительно похожи на глаза дочек Поленц. Я так сразу и сказала: Танюша, они похожи на дочек Поленц.

– Марина! – сказала бабушка. – Оставь в покое своих ближних.

– Но они же походят...

– Марина!.. Повторяю, оставь своих ближних, человек еще не животное. Сейчас все на зверях свихнулись, вон зятек от мяса отказывается.

– Хотелось бы мне знать, – проговорила мама сквозь зубы, – когда здесь меня будут считать взрослой и разрешат иметь свое мнение хотя бы о глазах дочерей Поленц? Да, – говорила она, – я все сношу, все.

– Марина, не занимайся саморекламой, – раздраженно заметила бабушка.

Таня покосилась на папу. Тот молчал. Он ел, глядя куда-то в свои мысленные конструкции. Тане часто хотелось увидеть их глазами отца.

Он – тихий человек – любил придумывать шумные двигатели и трудился в ракетном центре. Там все ревело, гремело, взрывалось.

Пора идти... Таня вышла, поцеловав папину, макушку и потрогав братиков за уши. Они отмахнулись головами.

"Уже превращаются в мужчин", – грустно думала она и остановилась у калитки.

Вьюнки, оплетавшие все, зашелестев, протянули к ней фиолетовые граммофончики, что было как-то странно. Таня обернулась к дому. (Уходя, она всегда прощалась с ним взглядом.) Ей всегда было хорошо и покойно здесь, до этого несчастного Вовки.

Посмотрела, но что-то прошло перед ней. Будто подули дымом. Дом закачался, исчез и появился снова. "Что это? Я плачу, дуреха?" – спросила Таня себя. Она потрогала глаза – слез не было.

Такие сухие, жаркие глаза...

Таня села в рейсовый ветробус. Она не знала, что с первым рывком машины вступает в полосу странных дней и пестрых событий, что жизнь ее пойдет в зависимости от них.

Садясь, увидела котенка.

Котенок был сер и лохмат. Глаза тоже серые. Из лап высовывались серые крючочки, впившиеся в пиджак кошковладельца. Они и держали зверька.

Котенок смотрел в глаза Тани. Взгляд его был вдумчив и пристален. Он явно делал наблюдения. Таня решила: лет через тысячу, когда животные страшно поумнеют, они будут смотреть именно так. Они станут менять нехороших хозяев. Про достойного человека будут говорить: "Его и кошки любят".

"Годилась бы я в хозяйки?.. Что можно сказать обо мне хорошего?.. Двадцать лет, год секретарю. Говорят, красивая (а умна ли?). И тьма недостатков".

– Кися, – сказала Таня, чтобы устранить натянутость. – Кисик мой хороший.

Сказала и вспыхнула жаром. А котенок до конца пути смотрел на нее. В глазах его бегали светящиеся мурашки, как у ночной птицы.

...Автодактиль, треща крыльями, поднял ее на площадку пятисотого этажа. Сел, Таня, поколебавшись, вышла – ее пугала высота города. И земля слишком уж далеко: туман скрывал ее. А если и обнаруживалась в нем дырочка, то земля походила на обрывок карты.

Таня вошла в институтские двери. Здесь все нормально – дорожки и двери, двери, двери... Кабинет шефа. Таня вошла. Приоткрыла окна и, стараясь не взглянуть вниз, опустила жалюзи.

Пошла к себе.

На столе в плоской вазе была роза. Цветок ее черный, с багровыми прожилками. Маленький, сжавшийся, будто кулачок негритенка.

Отличный цветок!

Интересно, кто его принес? Таня, поставив зеркальце, поправила волосы, прижимая где надо ладошками. Вздохнула, убрала зеркало. Снова посмотрела на розу: та на ее глазах раздвигала лепестки. Они расходились и один за другим становились в положенный порядок.

Центр розы был красный, с большой водяной линзой. Она сверкнула и скатилась вниз, на полировку стола. Таня стерла водяную каплю пальцем, лизнула – так, пресная вода, аш два о.

– Работай, работай, – велела она себе. Но не выходили из головы юноша из сна, наглая птица, змея, котенок. В них был какой-то общий смысл. Но какой?

Таня вообразила себя шефом. Нахмурилась, занялась журналами. Быстро пробегала статьи, водя пальцем по колонкам. Заманчивое для шефа отмечала вставкой бумажных закладок – красных, синих и зеленых. Отчеркивала статьи для микрофильмов.

В двенадцать дня пришел шеф. Он был сердит. Но глазом это не замечалось.

– Никодим Никодимыч, – спросила она. – Правду говорят, что наша машина принимает мысли на расстоянии?

Шеф остановился – боком. Он покосился на нее, прищурив ближний к Тане глаз (тот был с красной жилкой).

– Случается. А что?

– Я бы могла с ней потелепатировать?

Шеф растянул свой рот до самых ушей: обиднее Тане за всю ее жизнь не улыбались.

– Я сказала глупое?

– Отнюдь. Но даю вам совет – телепатируйте, телепатируйте, но... но только молодым людям. "Чем нас прельщает девушка? Своими кудрями, своими синими очами, своими стройными ногами..." Так, кажется? Но есть, есть еще молодые люди, которые отдают свой пыл исканию научных истин. Их, их оставляйте в покое! Их!

Шеф погрозил Тане пальцем и грохнул дверью. Гул прошел между стен и родил четыре эха. Каждое родило еще четыре. И звуки спутались, сплюсовались в тихий голос.

– Не огорчайтесь, Таня, – сказал этот голос. – Старик прав, но по-своему. Будет и у нас все самое лучшее...

Дверь тотчас раскинула створки.

Шеф влетел.

Остановился.

– Ага, здесь! – крикнул он. – Здесь! Приманила! Сигурд, отзовись! Приказываю! Прошу-у-у... – Шеф склонил голову, прислушиваясь.

– Это пришелец? – спросила Таня.

– Хуже, гораздо хуже. Объясню – физики нащупывают новое состояние материи. Фантастичное! Его овеществляет в себе один, только один человек. Кудесник! Гений! Монополист! И вот институт, я, работа – все зависит от него... Эх! – Шеф махнул рукой и ушел к себе, оставив в дверях щелочку. Он ходил, вздыхая за дверью, и временами старческое ухо прижималось к щели. И Тане было жаль шефа, особенно его седое ухо.

...А в обеденный перерыв роза исчезла. Должно быть, ее стащили.

Остаток этого месяца не принес Тане ни радости, ни печали. После общего психоза с каким-то Сигурдом в институте установилось спокойствие с привкусом безнадежности. Многие сотрудники ушли в отпуск, остальные бестолково суетились, бегали растерянно.

У Тани были свои тревоги. В ней проявился магнетизм. Например, в саду к ней тянулось все – травы, цветы, ветки...

Таня сначала пугалась. Привыкнув, ставила вполне научные опыты. Например, держала руку над полегшей в дождь травой, и та поднималась, шевеля длинные зеленые тельца. Даже цветы распускались в ее присутствии.

Но не всегда было такое. Иногда Таня простирала руку и велела: "поднимайся, трава" или "расцветайте, маки", но трава оставалась полегшей, а маки нераспустившимися зелеными кулачками.

Приятнее всего было вечерами, в сумерки.

Белели звезды пахучих Табаков. Древесные кусты пухли, заполняли собой весь сад.

Все растительное пахло так сильно, что у папы начинались мигрени. Теперь, пообедав, он уезжал в городской пансионат, расположенный на самом верху, в облаках.

Там, поставив маленький телескоп, он вечерами созерцал пригороды, ночью – звезды...

Мама, подходя и садясь на скамью рядом с Таней, говорила:

– Танечка, маленькая, я так понимаю: аромат – это речь цветов. Они говорят тебе. Ты слушай их, они плохого не скажут. Надо жить нараспашку, простым сердцем, как живут цветы. Ты удалась мне, маленькая, ты мой цветок, ты моя красулечка.

Таня слушала, и ей стало казаться – она ширится и все берет в себя – и слова, и запахи, звезды Табаков и те звезды, что так далеки в небе; и высотные папины самолеты.

...Темнело. Загорелись окна. За десять домов от них гоготал, изображая веселье, Владимир.

– Фу-у, – корила она себя. – Я становлюсь мечтательницей. И словно жду чего.

Но ей было очень хорошо в такие вечера, и сон казался потерянным временем.

Затем пришел час встречи.

Таня не поехала домой, пообедала в кафе. А там спустилась на лифте вниз и пошла в театр смотреть "Планету Астру". Театр был в парке и походил на древнегреческий.

Актеры работали до седьмого пота. Они преображались прямо на сцене, летали на "воздушных подошвах" и т.д. и т.п. Но декораций не было, планету приходилось воображать.

Очень интересно, только болела голова.

После театра хотелось поболтать. Но Таня была одна, до последнего ветробуса оставалось часа полтора, можно было и не спешить. Таня пошла в парк – ценители лунных эффектов бродили по его дорожкам.

Таня шла по своей тени, как по коврику. Думала о Вовке.

Сегодня в машинной она слышала скандальный разговор. (Ассистентские тенора и басы доносились явственно. Шеф же прослушивался в промежутках голосовых взрывов.)

Таня приложила ухо к двери, запретной для нее.

По слухам, странная машина за этой обжелезенной дверью подманивала пришельцев. Наверное, в ней что-то не ладилось.

– Затраты сил, затраты средств! – Это кричал рыжий Боневич, родившийся со счетами вместо человеческой головы. Он всегда небрит и взлохмачен, и странно, что его любит жена.

Вдруг уши Тани загорелись – сквозь дверь шел Вовкин голос. Он уверенно, твердо выговаривал слова, будто нарезал их ножиком.

– Мы... вложили... слишком... много... средств... Сергей... забыл... что... является... только... частью... системы... только зондом... в наших... руках: Мы не можем без него, это верно, но и он без нас ничто! Кто его будет транспортировать? Тратить мегаватты? Что он для других? Давайте частично вернем прежние методы (вдруг в крике спутались все голоса). – Таня, угадав общий выход, прошла на свое место. Села, уставилась на стопку журналов.

"Ладно, разберемся, – думала она на ходу. – Вовка... Противный голос, самоуверенность, шуточки его плосколобы. Силен, бицепсы, трицепсы! Он заработал их, скача по спортплощадкам. Не зря шеф говорит, что мозговые Вовкины структуры пленочного характера. Зато внешнее оформление на уровне. Блеск! Треск".

Сигурд сел на скамью – нога на ногу.

Место ему определенно нравилось. Бузина подняла лапистые ветки. Он протянул было руку, чтобы щипнуть лист, но спохватился. Он думал в ожидании Тани, думал, что еще свободен, что перед ним лежат два пути, прежний и новый.

Под кустами шатались коты. Двойные огни их глаз мерцали повсюду. Это был народ, видавший разные виды. Такой именно кот и вскочил на скамью. Он был громаден и неряшлив и носил только половину хвоста.

Сигурд махнул рукой, но кот не обратил внимания и прошел сквозь него.

– Проклятое животное, – засмеялся Сигурд. – Не путает сущности с видимостью. Пугнуть его? Пугну.

Он напрягся и стал светиться ламповым светом. Коты шарахнулись, но послышались человечьи шаги. Шаркающие. Сигурд понял – человек идет сюда. Он стар и потерял гибкость психики. Уйти?.. Но сюда идет Таня. Оставался короткий выбор. Сигурд напрягся и стал пожилым человеком с морщинами и одышкой.

Он хрипло закашлялся.

– Добрый вечер, – сказал ему старик в черном. – Разрешите присесть?

– Располагайтесь. – Сигурд кашлянул еще раз. Потом объяснил свой кашель ночной прохладой.

– Что там прохлада, все старость проклятая, – задребезжал старец. Ранее никакие кашли не вязались. Одно я одобряю в этой проклятой старости – женщины не беспокоят. Ранее то влюблен, то разведен, то тебя бросают, то сам кого-нибудь бросаешь. Такая у меня сейчас и мысль в голове: старость проклятая штука. А раньше и подумать было некогда.

Старик ковырнул палкой маленький лопушок.

– Хоть бы мысли людей видеть в старости, – вздохнул он.

– Верно заметили, – захрипел Сигурд. – А вы как думаете, стоит видеть мысли людей?

– Со временем, я полагаю, мы получим это развлечение.

– Скучные будут времена, – сказал Сигурд. Он и сейчас видел человеческие мысли. Не их суть – это было скрыто – он видел цвет мыслей.

Они могли быть синими, зелеными, серыми, красными и даже черными.

Между кустами мелькнули силуэты гуляющих. Их мысли были как вспышки. Иные люди пыхали золотыми лучиками идей, кто-то просиял розовым. У одного гражданина мысли были льдисто-синие, полярные.

Молодежь пылала зеленым – семафорным – цветом.

А вот в черепе старика лежат черноватые угольки. Так, малая пригоршня. Сигурд поверил, что дед женился и разводился. Любовные тревоги взяли его досуг, он остался с неразвитым мозгом и скудным запасом мыслей. "Ведь урожай их закладывался в молодости. Надо думать, спешить думать... Но какая это чепуха – мысли... Старик прав, надо много любить и много страдать.

Кстати, много любить – не значит любить многих".

(В него вошли волны чужой мысли: шеф звал его.)

"Они счастливые, – думал Сигурд. – Они гуляют, наслаждаются, страдают и в этом самое большое их богатство. Я же вечно привязан, и нет мне свободы".

Шеф нудил:

"Сигурд, вы можете понять старого человека? Мои дни уходят, мне некогда. Отзовитесь! Перехожу на прием". (Сейчас он вслушивается, сжимая руками свой череп.)

"...Сигурд... Сигурд... Сигурд..." (Это машина.) "Я жду... я жду... я жду..." Эти волны шли, прямо в мозг щекочущей вибрацией.

"Не хочу! – твердил Сигурд. – Я устану, страшно устану, а мне надо быть свежим и бодрым... Я оборву волну... отброшу волну. Вон! Пошла!"

Борясь с волнами, Сигурд ощутил Таню. Она подходила к скамье. Между ними еще лежал промежуток времени, наполненный работой. Первое – обрыв волны. Второе – изгнание старикашки. Сигурд сделал это разом: напрягся, отбрасывая волну и сжимая волю до тех пор, пока его свечение не вырисовало все жилы на лиственных пластинках бузины, сделав ее ржаво-тяжелой.

Старичок вскочил, закричал:

– Эй, эй! Гражданин!

Пиджак его расстегнулся. Старик производил тростью дрожащие фехтовальные движения.

– Эй, ты, вы, бросьте!.. Вы, ты не смеете!.. У меня будет спазм, вот увидите...

Старичок ткнул тростью прямо в грудь Сигурда и увязил ее в кусте, росшем позади. Он издал междометие, выдернул трость и побежал. Сигурд, глядя вслед, ощутил мозговой покой. Это ощущение оборвалось следующим: "Она – рядом". Он увидел высокую фигуру Тани. Его посетило двойственное желание. Ему хотелось быть здесь и далеко отсюда, в Амазонии. Там гущина, джунгли, лягушачьи дикие вскрики, болотные огни. Этот период колебаний сделал его расплывчатым продолговатым пятном.

Таня заколебалась у входа в приятную беседку. Показалось, там есть кто-то. Сверкнула догадка о Вовке – прячется. Он способен. Кажется, его шевелюра маячила в переднем ряду.

Таня выбрала самый сердитый голос. Спросила:

– Занято?

Молчание.

Заглянула – никого. Таня вошла и села на скамью. Она вздохнула, положила сумочку на колени, зажмурилась. И все заговорило с ней своими ароматами.

Говорила влажная земля – испарениями: "Я добрая, я питательная. Пока ты здесь, я кормлю тебя, перестанешь быть – успокою".

Заговорили бузиновые кусты. Они рассказывали Тане, какие у них листья послушные и обильные, пахнущие так же, как лесные травы, если их долго разминать в пальцах.

Кусты шептали ей о горьковатой серой коре, обтягивающей стволы, рассказывали о корнях: те обреченно сидят в земляной темноте, чтобы все остальное могло свободно пить солнце.

Потом ветки потянулись и обняли ее, щекоча.

– Какая я фантазерка! – воскликнула Таня, опомнившись, и села прямо, положила руки на колени.

Ей было хорошо. Она даже не обиделась на прилетающих комаров – пусть! Но комары ее отрезвили. Она стала махать на них руками, отталкивать лезущие к ней листья бузины.

– Здесь нет удивительного даже на мизинчик. Все движется, в растениях совершаются процессы движения, – рассуждала ученая Таня. – Цветы раскрываются утром и зажимают свои лепестки на ночь.

Таня вспомнила розу и прижмурилась на минуточку, воображая водяной глаз. И ей стало отчего-то стыдно. Ах, фантазии! Лучше припомнить пьесу. Она старая, ее помнят и мама, и бабушка. Может, вспомнит папа. Они спросят ее.

– Так, – сказала Таня и снова зажмурилась. – Основная мысль этой пьесы...

Тут она раскрыла глаза и ахнула – рядом с ней сидел молодой человек. Это был не Вовка, а чужой молодой человек.

Таня резко поднялась. Незнакомец остался сидеть, но сжался.

– Не сердитесь, пожалуйста, – попросил он Таню. – Я немного посижу и пойду себе.

Таня рассматривала его. Странно, но и в темноте он был ясно заметен. А рубашка его снежно мерцающая. Новая синтетика? Примешали светящееся?

От рубашки падал свет на его лицо. Оно было ничего себе, хотя простоватое, недалекое какое-то. Безопасное.

– Я понимаю, – сразу догадался сжавшийся, человек. – Мое лицо вам не нравится? Да?.. Если хотите, я сделаю его другим. Понимаете, я хотел представиться вам натуральным, чтобы без обмана.

– Я буду вам очень обязана, если вы освободите скамейку.

– Пожалуйста.

Молодой человек был покладист. Он взлетел в воздух. Его башмаки находились теперь на уровне Таниной головы.

– Мое лицо отчего-то вообще не нравится женщинам, – сообщил он сверху. – Я его сейчас улучшу. Хотите, будет испанское, с бачками? Или лицо экваториального негра, человека с жадным аппетитом к жизни? (Он подождал ответа.) Лицо Байрона? Наполеона?..

Таня села на скамью и коснулась затылком ветки.

– Понимаю, вы мой сон, – сказала Таня. – Я устала на спектакле, пришла отдохнуть и заснула на воздухе. Или я еще в театре?

– Глупости. Вокруг вас кусты, в них моционят кошки. Видите их глаза? Вон там... Еще... еще... А по дорожкам бродят любители свежего воздуха.

Таня слушала молодого человека и повертывалась в разные стороны. Было все, о чем говорил ей этот человек, было и многое другое, творившее рельефную летнюю ночь.

Коты жестоко дрались в близких кустах, трещали ими. Но кончили драку, красиво запели в четыре подобранных голоса, переплетая их. С пением они кинулись вон отсюда. Их голоса быстро убегали.

В небе неслись, поревывая, тройные самолетные огни.

В телефоне, лежащем в Таниной сумочке, гудел мамин голос.

– Таня... Таня... (Мама звала из сумочки.) Ты скоро? Мы заждались, не опоздай на последний ветробус.

– Не-а... – сказала ей Таня. – Я счас. – Она зажмурилась и прижала глаза пальцами, твердя: – Сон... сон...

– Пусть будет сон, – прошелестел голос.

Таня раскрыла глаза – она была одна. Но в ней все дрожало – радостно.

– Я же знала, это только сон, – сказала она. – Только сон.

И прижала ладонью рот, чтобы не вскрикнуть, – он был здесь. Юноша сидел с ней рядом. "Значит, это не сон, не сон..."

– Простите, – сказал он и нахмурил брови. – Я все-таки не могу без вас. Не могу, и все!

– Чепуха!

Таня страшно рассердилась. Но рот ее улыбался, пальцы сжимались и разжимались.

– Вы, мужчины, ужасные нахалы, – добавила она.

Упрек поразил странного юношу. Он схватился за голову, вскочил, сел обратно.

– Знаете, – сказал он. – Договоримся сразу. Я не буду вам говорить избитости вроде того, что вы красивы. Здесь другое: я должен видеть вас. Смотреть!.. Смотреть!.. Глядите, глядите на меня внимательно. Не бойтесь, придвиньтесь ближе. Еще, еще... Возьмите фонарик из сумочки. Так, верно. А теперь придвиньте эту дурацкую штуку мне за спину. Видите?

– Вы прозрачны! – воскликнула Таня в ужасе.

– Бесплотен! И вот люблю вас. Не правда ли, странно?

Тане казалось, он расплывается, уйдет. И все кончится.

– Ужасно, ужасно... – твердила Таня. – Он любит меня.

– Люблю, – кивнул тот. – Я себя проверил, можете не сомневаться. И не спешил – мне это не к лицу.

Таня помахала на себя ладонями. Щеки ее горели.

– Давайте будем рассуждать, хладнокровно рассуждать, – говорила она.

– Рассуждайте, – предложил он. – А меня увольте, я не могу. Если хладнокровно рассуждать, я сейчас должен быть совсем в другом месте.

– Рассудим... Первое – вас не должно быть здесь, вас нет вообще, вы сон!..

Таня с торжеством посмотрела на молодого человека. Но он был здесь, высокий и тонкий.

Таня поразмышляла еще:

– Ага, догадалась, вы гипноз?

Таня развила идею:

– Вы полюбили меня (человек так и потянулся к ней) и решили меня гипнотизировать. Правильно? Вы не здесь, вы в другом месте, я вижу ваш мысленный образ.

Установилось молчание. На скамью ложилась ночная роса.

– Из-за вас я не высплюсь сегодня, – пожаловалась Таня. – А теперь уйдите. Гипноз кончился, я сочувствую вам, но полюбить не смогу. Никогда. Вы так далеки от меня.

– Гипноз?.. Это мысль, я мог это сделать, – заговорил юноша. – Прежде чем... Я как-то не подумал, простите... Нет, я хочу быть тем, что я есть. Я Сигурд. Сергей. И.Гурдин. Вспомните – наш институт, шеф, ассистенты, машина... Это для меня, а я для них. Я единственный в мире человек-уникум, проникаю в тайну живого, а не могу обнять вас.

Уныние пришло на лицо Сигурда.

– Уходите, – сказала она. – Стойте, розу вы принесли?

Но Сигурд исчез мгновенно. Некоторое время еще подержалось облачко не то на скамье, не то в памяти и рассеялось. Тане стало страшно. Она поднялась и побежала дорожкой.

Котенок дремал на плече впереди сидящего гражданина, клевавшего носом. Плечо человека было огромное, котенок лежал на нем косматой лепешкой. Коготки его цепко держали сукно. Это был тот – знакомый котенок.

Он подрос и похудел, но был именно тот.

– Кись-кись, – сказала Таня. Гражданин, клевавший носом, вздрогнул и обернулся. Лицо у него было пожилое и широкое, типа поднос. Небритый. Свисала изжеванная нижняя губа. Ворот рубашки расстегнут. Голос тонкий, будто в дудочку.

– Вот они, люди. Попросят животное – и отказываются, – желчно пропищал он. И сморщился, собрав в морщины необъятное лицо.

– Нехорошо, – отозвалась Таня. "Бедный, должно быть, вдовый", – жалела она.

– Гнусно!.. Котенок пачкает, котенок необразован, котенок испортил ковер.

Сосед становился багровым и даже страшным.

– Человек, гомо сапиенс, овладевает горшком только на второй год своей жизни и то несовершенно, а котенку всего был месяц! Он и сейчас еще молочный, этот котенок.

– Сосет?

– Лакает... Да еще и полакал из чьей-то там чашки! А животное это самое чистое. Я с удовольствием выпью после кошки и остерегусь сделать это после одного знакомого человека. По секрету: живет такой двуногий, после которого ни одна уважающая себя муха есть не будет... А теперь изволь опять искать желающего. – Он вздохнул, как насос.

– Отдайте его мне, – попросила Таня.

– Решено! – воскликнул человек.

Он снял лепешку с плеча и передал ее Тане. Котенок был сонный и горячий. Он позевывал, жмуря глаза, и язык его выставлялся в виде узкой красной стружки.

– Кисик, кисик, – говорила ему Таня.

Котенок заснул у нее на коленях.

...Калитка подавалась туго. Таня сразу поняла – это к дождям. У них всех были приметы – такая метеорологическая семейка.

Бабушка следила за своим прострелом, папа – за переменами настроения, мама – за облаками накануне дождя, близнецы – за клевом мелкой рыбешки, проживающей в верховодье их пруда.

Самые верные приметы были у Тани и бабушки. Когда они совпадали, дождь был просто неизбежен, как приход ночи или наступление утра.

Таня не стала захлопывать разбухшую калитку: в доме спали. На веранде горела ночная лампа. Свет ее падал на кусты.

В саду – прозрачный туман.

В небе – хоровод нетопырей. Они резвились, близко, смело налетали на Таню. Ей показалось – хотят вцепиться в волосы или сесть на ее белое платье.

Она заторопилась на веранду. Прикрыла дверь и пустила котенка на пол. Тот вздел хвост и стал ходить, знакомясь с мебелью.

Обошел все, приласкался к каждому стулу и сел, тихо мяукнув.

Таня осмотрела тарелки на столе. В одной лежал зеленый салат, в другой немного фруктов – персики, груша, два кислых на вид яблока. Их бабушка находила полезными для Таниных зубов.

В тарелке, прикрытой газетой, было холодное мясо.

– Ты, плотоядный хищник, иди-ка сюда, – сказала Таня.

Котенок подошел и стал урчать.

– А еще молокосос, – сказала Таня и отдала мясо. Сама съела персик. Он был приятно кисл и горек.

Сигурд телепатировал. Исключительное напряжение делало его синим. Он мерцал, вздрагивал внешним очерком фигуры.

– Я – Сигурд... Сигурд... Вы меня слышите, шеф?.. Слышите?.. Я согласен, согласен.

Старик проснулся и сел на постели. Коснулся босыми ступнями пола, вздрогнул и поджал их, скрючив пальцы.

– Голос, я слышу голос.

Он вскочил и побежал к столу. Сел за него, прикрыл лицо руками. Посидел, боря дремоту. Затем проглотил таблетку.

– Да, да, да, милый Сережа, – кивал он. – Я слышу, все слышу.

– Проверку комплекса хищник – жертва отложим. Не вышло. Работу тепловых рецепторов гадюки я доисследую потом, – говорил Сигурд. – Сегодня займусь вне графика нетопырем... Согласны? Да?

– Да, да, все, все, что хочешь.

– Спасибо...

Растянулись круглые огоньки, искры мошек сошлись в слепящую дымку. Нетопырь бросил себя в эту манящую дымку.