355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аскольд Мельничук » Посол мертвых » Текст книги (страница 8)
Посол мертвых
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 20:01

Текст книги "Посол мертвых"


Автор книги: Аскольд Мельничук


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Она взглянула на часы: начало пятого. Через два часа нужно будет собирать в школу мальчиков, хотя, видит Бог, они уже достаточно взрослые, чтобы делать это самостоятельно. Сыновья все больше отдалялись от нее. Уже несколько лет, как они отказались говорить по-украински и полностью перешли на английский. Понимая их, она тем не менее никак не хотела с этим смириться. Ведь смысл ее жизни состоял в том, чтобы быть мостом между мирами, только, похоже, движение по этому мосту было односторонним.

Но вот же перед ней рассказ Антона: что это, если не попытка воскресить прошлое? Она вдруг ощутила страшную усталость и закрыла глаза. Образ матери, какой она ее помнила, смешался с образом матери из рассказа Антона, и эта слиянная женщина, взяв ее за руку, повела к морю. Впервые за многие годы Ада уснула глубоким сном.

VII

Всю неделю Ада размышляла над предложением Антона. Подметая полы, она пыталась представить себе, как это будет, если она со своими лишившимися отца сыновьями переедет в Англию. Что ее здесь держит? Зачем ей оставаться? От общины она отошла. Мальчики отбиваются от рук. Ее работа – сущая тоска. Когда она постареет, ее нельзя будет отличить от гостиничной мебели. Почему бы не решиться на неожиданный роман?

В течение нескольких дней будущее прояснилось для нее так, как если бы все ее мертвецы хором уговаривали: Альбион вас спасет, летите в Альбион! Какая глупость думать, что она выживет в Америке, где в касту успешных могут войти лишь самые ловкие и богатые. Ей необходимо упорядоченное общество, где всему есть свое

место, – в такой стране найдется местечко и для нее. А главное – ей было нужно, чтобы кто-то помог справиться с сыновьями. Человек вроде Антона, серьезный и целеустремленный, сможет привить мальчикам чувство уважения к традициям и приоткрыть перед ними врата будущего.

Однажды вечером она заговорила об этом с Виктором. К ее удивлению, тот сразу отверг ее предложение.

– В Англию? А ты знаешь, как там к тебе будут относиться? – сказал он.

– У Антона хорошая работа.

– И что, она позволит ему содержать тебя и твоих детей? Оплачивать их учебу, достойную жизнь? И каково будет им? – разволновался Виктор.

Окутанные клубами сигаретного дыма, они сидели на кухне, за все тем же столом-ванной, на котором лежал пучок редиски и стояла бутылка водки. Обычно Ада не советовалась с Виктором. Он вел свою полулегальную жизнь, о которой Ада почти ничего не знала. Да, Виктор Волчок стал для нее проблемой. Казалось бы, его присутствие должно было облегчить ей существование: брат мог бы поддерживать ее материально и психологически, в чем она остро нуждалась. Но вместо этого он тоже высасывал из нее последние силы.

Вернувшись в начале пятидесятых из Сибири по амнистии, он каким-то образом разыскал сестру, что ее немало удивило, поскольку обычно Виктору гораздо лучше удавалось теряться и терять – выйдя за сахаром, он, как известно, пропал на двадцать лет. Уже в Америке он первый раз исчез, самостоятельно отправившись в Нью-Йорк. Потом, на второй день работы в пивоварне, пропал снова и не появлялся, пока мастер его не разыскал. Он терял одно место за другим. Его убивали собственные мысли. Глядя в зеркало, он видел голубые глаза, белокурые волосы, к его изумлению, не поседевшие, лицо с тонкими, чистыми чертами. Но его душила злоба, не имевшая точного адресата, если не считать врагов, оставшихся на старой родине. Здесь никому не было до них дела, и он таил свои иссушающие мысли. Когда злоба особенно распирала его, он вставал и начинал вертеться, как волчок, его мозг превращался в бессмысленное месиво крови и разорванной плоти, в которую вонзаются ножи.

Мысленно он вновь и вновь возвращался в то утро, которое переменило всю его жизнь. Кот сидел тогда на кухонном столе, вылизывая лапу, Адриана читала, прислонившись к печке. А на улице было холодно и пасмурно. Он направлялся на встречу со своим другом Владом, с которым они собирались бежать из страны. Но на месте встречи ждали трое в форме. Его арестовали. О своем товарище он никогда больше ничего не слышал. Его бросили в камеру, где по углам висели пауки размером с теннисный мяч, и ему не суждено было больше при жизни увидеться с родителями.

В тюрьме его опускали чаще, чем портниха протыкает иглой игольницу, и с тех пор он уже не мог без этого обходиться, пользуясь подручными средствами. Пусть окружающие считают его заблудшим – он-то сам знал, куда катится. Тим, у которого в порту был татуировочный кабинет, показал ему Ньюарк и Нью-Йорк, и вскоре у Виктора уже были друзья повсюду – жестокие, игравшие со смертью, испытывавшие судьбу и не боявшиеся заходить при этом слишком далеко.

Он неохотно присматривал за племянниками, понимая, что это нездоровая для них опека. Показывал им свой "музей исторических ужасов". Много лет он собирал специфические репродукции. Одни вырезал из журналов, которые хранил под кроватью; другие были снимками, сделанными в концлагерях; на двух-трех были запечатлены жертвы Голода. На стене у него висела картинка, изображающая мальчика с отрубленным фаллосом, она маячила у него перед глазами, когда он пытался заснуть. Он даже подумывал снять ее, но потом решил, что помнить важнее, чем спать. Однако лучшим утешением, разумеется, была сорокаградусная водка.

Ада надеялась, что его раны заживут, что в одно прекрасное утро он проснется таким, каким был прежде, но этого так и не случилось. В Воркуте ему пришлось накладывать швы, потому что его разорванный задний проход не удерживал экскрементов. Виктор обожал темные кладовки, пещеры и ночевки в пути. Он не мог жить без тьмы.

Услышав, что Ада собирается переселяться в Англию, он запаниковал. На следующее утро не вышел к завтраку. Ада пошла к нему и увидела, что кровать не тронута. Она не придала этому значения: Виктор частенько исчезал на целые сутки. Но когда он не появился и на другой день, она заволновалась и позвонила моей матери. Та, в свою очередь, позвонила отцу в больницу, и отец пообещал: если Виктор в ближайшие часы не объявится, он отправится его искать.

Спустя некоторое время Ада снова заглянула в комнату Виктора и, как всегда, поежилась от вида развешанных по стенам зловещих картинок. Звонок в дверь вернул ее к действительности, она поспешила открыть.

– Антон! – В своих тревогах она совершенно забыла, что он должен сегодня вернуться. Его худое интеллигентное лицо было исполнено надежды. Входи, – пригласила она и, едва он успел переступить порог, быстро заговорила: – Я обожала того художника. Очень хорошо его помню. И оперу. Маму с папой. Я так их чувствовала... Они вошли в кухню.

– Значит, ты не едешь, – догадался он, глубоко засовывая руки в карманы и слегка сутулясь.

– Я хотела бы. Очень хотела бы, – засуетилась она. – Кофе? – Сердце у нее бешено колотилось. Необходимость принимать решение мучила ее. Она хотела поехать с ним, но не могла себе представить, что придется еще раз все начинать сначала. "К здешним неприятностям ты по крайней мере уже привыкла", – нашептывал ей Страх.

– Нет, спасибо, – отказался он от кофе. – Ты должна поехать. Ну что тебя здесь держит? Что?

– Виктор, – сердито сказала она. – Виктор пропал. Исчез. Не впервые, но, когда его не бывает больше суток, я вспоминаю сорок второй год. – На лице Антона отразилась озабоченность. – Я звонила Славе.

– Уверен, что с ним все в порядке.

– Может быть, может быть, чего не скажешь о моих нервах. Ну неужели он не мог выбрать для этого другое время?

– Тем не менее ты должна ехать! Я могу тебе чем-нибудь помочь? – Его удивила глубина собственного отчаяния. Какой прок от литературы, если она не побуждает людей к действию? Его стройное тело напряглось, как стрела, коей он хотел бы пронзить ее сердце.

Она подошла и положила руки на его сцепленные ладони. В ее возрасте большинство женщин обзаводятся двойным подбородком, подумал Антон, а она стала лишь привлекательней, словно ее время течет с иной скоростью: у нее почти нет морщин и глаза горят потаенным пламенем.

– Как редко услышишь теперь от людей даже это, – вздохнула она.

– Людей теперь мало.

– Я не могу. Не сейчас. Когда ты уезжаешь?

Ее решимость становилась тверже с каждым словом, хотя она прекрасно понимала, что совершает ошибку, закрывая дверь, которая, вероятно, ведет на волю.

– Завтра. Но это не важно. Ты можешь приехать позже.

– Может быть, – задумчиво ответила она, думая про себя – кто знает?

Она наклонилась, чтобы запечатлеть скромный прощальный поцелуй, но поцелуй получился более многозначительным.

Непреклонная и упрямая на вид, Ада на самом деле трепетала, как воздушный змей на ветру. Она хотела, чтобы он прикоснулся к ней, овладел ею, но он лишь смотрел на нее, как раненый зверь.

– Мне не с кем поговорить, – сказал он наконец. – Никто не понимает того, что я видел.

Образы, запахи, звуки, скопившиеся за сотни дней, окутали его плотным облаком, она смотрела на него сконфуженно, по-прежнему уверенная, что совершает чудовищную ошибку, но у нее не хватало сил вырваться из пут благоразумия. Так же, как в детстве она порой чувствовала себя пойманной в семейные силки, сейчас она чувствовала себя скованной с братом одной цепью. Ее жизнь рушилась теперь из-за него так же, как в свое время отчасти из-за его исчезновения сломалась жизнь их матери. Мы обречены повторять судьбы друг друга, подумала она. В этом наша трагедия.

После ухода Антона Ада долго стояла у окна, глядя на улицу, пока в ее воображении не стали вспыхивать образы прошлого вперемешку с фантазиями о будущем. Но и теперь, как в войну, времени для самокопания не оставалось. Пора было идти на работу, где, выполняя заказы клиентов, она с радостью забыла на время о своих проблемах.

В тот вечер она вернулась поздно и, как всегда, застала сыновей перед телевизором. Виктора по-прежнему не было. Почти до утра она не могла заснуть, а когда наконец задремала, ее разбудил звонок. Алекс, опередив ее, уже открыл дверь. На пороге стоял в стельку пьяный Виктор, которого привезли мы с отцом.

Желая, чтобы я не терялся ни в какой ситуации, отец часто брал меня с собой на работу и в поездки по разным делам, приучал к необычному окружению. В то субботнее утро, сделав несколько звонков, он без особого труда выяснил, где находится Виктор. Погрузившись в зеленый "Фольксваген-жучок", мы отправились в Ньюарк.

За несколько лет до того я, по понятным причинам, заинтересовался русской революцией и быстро обнаружил свое полное невежество в этом вопросе. Например, я узнал, что утверждение, будто ее спровоцировал в 1905 году поп Гапон, весьма спорно. Будучи крестьянским сыном, этот священник верил, что Христово послание может иметь практический смысл для петербургских рабочих. Он жил среди них, делил с ними нужду и страдания, понимал их нужды. Пропасть между бедными и богатыми была, как обычно, чудовищной, и это возмущало Гапона. Он умел увлечь людей страстными речами, рабочие ему верили. В отличие от большинства тогдашних священников он был тощ и аскетичен и не стремился к обогащению. Тайная полиция, однако, тоже его привечала, поскольку он не умел лгать. Отчаявшись получить ответ на свои требования, рабочие решили организовать шествие, которое Гапон должен был возглавить.

В воскресенье на рассвете собралась многотысячная толпа рабочих. Им было предписано избегать некоторых улиц, чтобы не тревожить почтенную публику, но Гапон проигнорировал это распоряжение. Выйдя на площадь перед Зимним дворцом, рабочие были атакованы полицией и солдатами. Погибли сотни людей. Гапону пришлось бежать из страны. В 1907 году он опубликовал в Нью-Йорке автобиографическую книгу, а по возвращении в Петербург был убит то ли агентом полиции, то ли эсером, которого русский писатель Сирин случайно встретил в 1936 году в Париже, у зажиточного эмигранта Фондаминского, и о котором язвительно заметил, что руки, коими тот удушил священника, были покрыты красными пятнами. Так или иначе, русская революция стартовала. Без сомнения, именно она отчасти привела нас к Вьетнаму, ко всем этим смертям и слезам. И из-за нее же, в конечном счете, мы с отцом ехали сейчас по ньюаркскому кварталу трущоб в поисках дома мистера ...енко.

В восьмидесятые годы Ньюарк был ведущим индустриальным центром Америки. Прежде его считали самым красивым городом континента. Здесь изобрели пластмассу. А столетием позже, летом 1967-го, после убийства Мартина Лютера Кинга, здесь начались бунты. К тому времени город уже довольно долго наводнялся наркотиками. Однажды утром отец моего приятеля ехал на работу в гараж, располагавшийся в неблагополучном квартале. Когда он остановился перед светофором, пятеро мужчин окружили его машину и, не дав ему опомниться, начали жестоко избивать. Он был крупным, сильным мужчиной, в школе занимался атлетикой, и свирепо сопротивлялся, что привело нападавших в еще большую ярость. Они бы наверняка убили его, если бы не послышался вой полицейской сирены. Бандиты бросили его и убежали. После того как его залатали в больнице, он доехал-таки до гаража, отработал дополнительную смену и только тогда вернулся домой. На следующий день гараж, в котором он работал, сожгли. Пока он несколько месяцев искал другую работу, отношения в семье на почве нужды испортились безвозвратно. Таковы были локальные американские войны.

Некогда Ньюарк был городом поэтов. Здесь родился Стивен Крейн. По этим улицам ходил Уитмен. Теперь дома являли собой печальное зрелище, хотя были выстроены и новые кварталы, позволявшие допустить, что при искреннем желании многое можно улучшить.

По сточной канаве ковылял на трех ногах черный лабрадор. Пустырь, заваленный сломанными креслами с торчавшими из сидений пружинами, ящиками, набитыми пустыми консервными банками, и грудами лопнувших покрышек, представлял собой картину какой-то сюрреалистической гаражной распродажи. Посредине валялся перевернутый "Вольво", напоминавший опрокинувшегося на спину жука или собаку, ждущую, чтобы кто-нибудь почесал ей живот.

Мы направились к дому Уолтера ...енко. Уолтер когда-то был дьяконом, а теперь, в середине шестидесятых, работал агентом в бюро путешествий. Его плоская лысина напоминала шляпку гриба. Раскосые глаза свидетельствовали о примеси татарской крови. Он возник на пороге в оранжевом спортивном костюме.

Мы поздоровались за руку. Наш приезд одновременно и огорчил его, и принес облегчение. Отец сказал какую-то шутку, чтобы наладить контакт.

– Входите, пожалуйста, – проскрипел мистер ...енко. – Он наверху.

Мы проследовали за ним по темной лестнице. Краска на стенах облупилась, все они были разрисованы граффити. В помещении пахло какой-то тухлятиной, на площадке второго этажа под дверью лежала кучка собачьих экскрементов.

В комнате мы увидели Виктора, распластавшегося на диване, он не спал, но лежал неподвижно, как камень. На нем были серые шерстяные брюки и кремовая рубашка, испачканная на груди чем-то зеленым. Острые скулы были туго обтянуты кожей. Он тяжело дышал открытым ртом, каждые несколько минут вываливал наружу язык, как мучимая жаждой собака, и бессмысленно моргал красными глазами, не узнавая нас. В пегой его бороде застряли хлебные крошки.

– Он все еще немного не в себе. Таким вот заявился сюда вчера вечером... – Мистер ...енко жестом указал на пустую бутылку из-под водки, стоявшую на коричневом половике возле лакированного журнального столика.

– Вы не поможете нам погрузить его в машину? – попросил отец.

– Конечно, но, может, сначала выпьете кофе?

– Нет, спасибо.

– А что-нибудь покрепче?

– Нам нужно поскорей отвезти его домой.

– Ну что ж. Знаете, ведь он не впервые является сюда в таком виде.

– В самом деле? А Ада знает?

– Нет, конечно. Она ведь из этих, твердолобых.

– Каких?

– Ну, тех, что привыкли решать, что кому следует делать и какими быть. А если люди не такие, как ей хочется, значит, должны такими стать. Может, все же по чашечке кофе? – взмолился Уолтер.

– Воды, если можно, – сдался отец.

Мы проследовали на кухню. Здесь стены тоже облупились, а потолок выглядел, как свод сланцевой пещеры. Из-под штукатурки проглядывали деревянные перекрытия. Раковина была завалена грязной посудой. Я насчитал три открытые банки с консервированными персиками и еще несколько с кукурузой и бобами. В кошачьем блюдце с молоком плавал таракан.

– Я плохой хозяин, – смутился мистер ...енко.

– Я тоже.

Каким-то чудом ему удалось найти три неиспользованных стакана. Он открутил кран.

– Не обращайте внимания на цвет.

Вода была ржаво-оранжевой. Отец все же выпил. Когда мы вернулись в комнату, Виктору уже каким-то образом удалось сесть. Он уставился на меня мутным взглядом.

– Видите ли, мистер Питер, – сипло прошелестел Уолтер, – у нас здесь коммуна. Никто этого не понимает, кроме доктора. Эх, люди... – Он смущенно улыбнулся отцу. – Это единственное место, где они могут быть самими собой. Он забавный парень. Шутит все время. Иногда насчет сестры.

Мне трудно было представить себе Виктора в веселом настроении. Эти двое были любовниками или, во всяком случае, к тому шло. Я почувствовал это тогда и наверняка знаю теперь. Уолтер лгал нам, и это можно было понять: как иначе было ему оправдать свою жизнь? Иммигранты старались продемонстрировать большинству определенный образ: человек при галстуке, женатый, исправно выплачивающий кредит, – член некой лиги. Им не хватало смелости быть самими собой – мешал страх обнаружить темные стороны души.

Отец помог Виктору спуститься по лестнице, я, забежав вперед, открыл дверь. Было жарко, по радио обещали дождь.

Иногда я забываю, что всего лишь воображаю себе это.

– Я хочу домой, – сказала Адриана. Уложив Виктора в постель, мы сидели на кухне. Алекс старался не смотреть на меня. – Хочу домой, – повторила Ада, повернувшись к моему отцу. – Хватит. Я возвращаюсь. Как только Виктор проснется.

Она сидела, прислонившись к стене, запрокинув голову, сжав кулаки. А что, она может. Возьмет да и увезет Виктора. Или переберется с ним к мистеру ...енко.

Мы неловко распрощались, и я пожалел, что отец взял меня с собой. Алексу будет трудно простить мне это.

В тот вечер по дороге в уютный пригород Форт Хиллз, куда мы переехали годом раньше, я размышлял над двойственностью судьбы. Традиционная мудрость гласит, что суровая судьба закаляет характер. Но если поинтересоваться, кто эти мудрецы, родившие столь удобную максиму, окажется, что для такой вот Ады их жизненный опыт смешон и их авторитет бледнеет рядом с молчаливой мудростью агнцев, чьи глотки наполовину перерезаны.

VIII

Воспоминание: я просыпаюсь от какого-то шума. Это бегает в своем колесе мой хомячок по кличке Пришибей – тот самый, который вскоре убежал из клетки и сидел за дверью. Я же в поисках его эту дверь распахнул и нечаянно горькая ирония – пришиб его. Но в ту ночь он был еще жив и здоров.

Я долго не мог снова заснуть и сидел на кровати. Была полночь. Я подошел к окну и стал всматриваться в темноту, но меня привлекали не звезды, а черные прямоугольники соседних окон, подсвеченные уличными фонарями, под которыми, словно гигантские скарабеи, сгрудились на стоянке янтарно мерцающие панцири машин. По тротуару все еще расхаживал Пьетро. Кого он изображал на этот раз, я не знал. Он вертел головой – видимо, искал, к кому бы прицепиться, но улица была пуста, так что ему приходилось сдерживать своих демонов. Дальше расстилалось море спящих домов. Одни пониже, другие повыше, они в тот момент и впрямь напоминали волны. Мне было приятно представлять себе, что в одном из них кто-то не спит так же, как я, и думает о том же: когда-нибудь мы можем повстречаться с этим человеком – на футболе, в закусочной "Хот дог", на велосипедной прогулке – и подружиться. А может, это девочка, с замиранием сердца подумал я, и мы полюбим друг друга, у нас будут дети. Отходя от окна, я был уверен, что в этой нерасчлененной демократической тьме живут новые друзья, мое будущее, моя судьба.

Решив наведаться в холодильник, я пошел на кухню и, проходя мимо маминой спальни, услышал из-за двери мерное похрапывание. На пороге кухни остановился – над столом горел свет. Перед высокой стопкой учебников, опершись лбом на ладонь, сидел отец. Зажатым в другой руке карандашом он трудолюбиво выводил длиннющие латинские слова, объясняющие, из чего состоит наш организм, его губы шевелились, выговаривая: "Плюсна". Плюсна – часть ступни, в которой кровоточат стигматы (хотя отец об этом, разумеется, не думал), а я – уже не мальчик, разбуженный хомячком, а средневековый мудрец, взирающий с вершин памяти на один образ из миллиона. Впрочем, образ отца, корпящего над учебниками, производит на меня и сейчас такое же впечатление, какое произвел тогда, – одинокий человек, погрузившийся в заключенный под обложками мир знаний. Тот факт, что в книгах действительно заключен целый мир, отчасти объясняет непреложный авторитет, коим пользовался отец в моих глазах. Его знания, трудолюбиво почерпнутые из фолиантов, медленно, незримо, но неотвратимо проложили путь для всех нас – путь, который вывел нас из района убогих домишек, населенных людьми добрыми, но неблагополучными, громогласными и слезливыми, в предназначенный для верхушки среднего класса пригород Форт Хиллз, где обитали администраторы, врачи, юристы и прочий ловкий люд, обученный обдирать бедноту, и где у нас тоже появился дом с забором и палисадником, в котором бегали собака и две кошки.

Мы преуспели в этой жизни. И я не сомневаюсь, что одной из причин нашего переезда было желание родителей отдалиться от Круков.

У моей мамы, успешно освоившейся в новой роли жены американского доктора, был пунктик: она ни под каким предлогом не желала говорить о прошлом. Пунктик был несколько даже навязчивым, поскольку я не припоминаю, чтобы в шестнадцать лет так уж интересовался этим прошлым. Каждому – свое время, это наш общий дар. И зачем стремиться в какое-то иное время или прилагать неимоверные усилия, чтобы сохранить то, что, как учат мудрецы, существует само по себе, как свет? В те годы мои родители, не прячась от жизни и не увиливая от ответственности, погрузились в работу и общественную жизнь с таким энтузиазмом, что не заметили, насколько мало времени оставалось нам друг для друга. В Рузвельте я учился в католической школе и посещал воскресную, где нам рассказывали о старой родине; в Форт Хиллзе стал ходить в государственную, где упор делался на спорт и подготовку к поступлению в колледж. Старая родина, и без того уже казавшаяся чем-то абстрактным, померкла и растаяла в моем воображении, как Чеширский кот, оставив после себя лишь загадочную улыбку. Многие годы эта глумливая ухмылка покоилась на полке, почти невидимая, однако никогда не исчезала полностью.

В конце концов мы даже перестали ездить в старую церковь, приписавшись к местному католическому приходу. Впрочем, усердной прихожанкой была только мама. Мы же с отцом впали в вероотступничество, не такое уж комфортное. Я, во всяком случае, испытывал от этого некоторое неудобство, об отце не скажу – не знаю. Он был человеком сугубо практичным, и мы с ним никогда подобных материй не касались. Но я смутно ощущал, что есть в человеческом опыте нечто большее, чем то, что доступно разуму. И именно это ощущение придает мне надежду, какой бы хрупкой она ни была.

Я с головой окунулся в занятия, начал играть в теннис, но, быть может, потому, что мои родители слишком уж серьезно относились к необходимости ассимиляции, адаптировался не так просто. Мне трудно было заводить друзей. Хотя я хорошо успевал в школе, мне не хватало шума старых, всегда людных улиц, и я все больше и больше, как выяснилось, скучал по Крукам.

Алекс не хотел, чтобы я уезжал. Он часто звонил мне, однако ни разу так и не приехал в Форт Хиллз, всегда в последний момент придумывая какую-нибудь отговорку. Вместо этого он постоянно приглашал меня приехать к нему, что было сделать нетрудно. Меня манили царившее в нашем старом районе ощущение неизбывного кризиса и анархии, запах боли, не выветривавшийся в домах, странный язык, сердитая речь, непонимающие взгляды, удушливый капустный дух и дым, покрытые ковровыми дорожками лестницы, нездоровые желания, расцветающие под мигающими флуоресцентными лампами ночных кухонь, где всегда тревожились о ком-нибудь, попавшем в беду, и спокойное присутствие смерти по углам тамошней, во всем преувеличенной жизни. Вездесущее облако прошлого, окутывавшее ту жизнь, помогло мне в конце концов узреть солнечные дни.

IX

Случилось так, что в тот самый день, когда Хэтти, волчья подружка, уехала в колледж (она целый год тайно лелеяла эту мечту и зарабатывала деньги на учебу), Пол записался в армию и отправился на автобусе в тренировочный лагерь в Джорджию. Но уже в дороге его начала одолевать тревога. Прислушиваясь к болтовне соседа, парня из Ричдейла, толковавшего о скорой и неизбежной расовой войне, он задумался: доведется ли ему еще свидеться с родными? Он негодовал по поводу предательства Хэтти, но готовность простить уже шевелилась в глубине его души. После войны, когда она закончит колледж, они могут попробовать начать все сначала.

К Аде он был менее снисходителен. В последние годы они ссорились каждый день: он противился ее попыткам контролировать его, более того, полуосознанно винил ее за уход отца. Ему даже казалось, что его собственный отъезд радует ее, слишком уж он напоминал ей Льва. Закрыв глаза, он мечтал, чтобы его сосед наконец заткнулся.

Тем временем Адриана сидела в кухне и плакала, а с высоты на нее взирали Нина и прочие усопшие.

– Тебе что, жить надоело? – спросил Алекс, когда Пол рассказал ему о своем решении.

Вьетнам был плохим местом, что бы там ни говорил Никсон, будь он трижды хорошим парнем. Увидев как-то по телевизору сборище в Чикаго, Алекс страшно возбудился: те парни были ненамного старше его, но принадлежали к миру, который казался ему невероятно далеким и закрытым. Он не слишком хорошо понимал, кто такие хиппи, но инстинктивно не доверял копам, которые напоминали ему отца.

– А что? – Пол пожал плечами. – Ты можешь предложить что-нибудь получше? Ради Христа, Алекс! Мне уже девятнадцать лет!

Алекс не знал, что еще сказать брату: Христос покинул свой крест, прочел он в каком-то стихотворении. Ему так нужен был человек, с которым можно было бы поговорить, но единственным претендентом на роль наставника был его учитель рисования, а тот никогда не выходил за рамки бесед об искусстве, и, хотя это облегчало Алексу процесс самовыражения, он мечтал о более практическом руководстве.

X

На конверте стоял штемпель Сиэтла. Возвратившись из школы, он нашел его у себя на столе, куда его положила Ада. Вся почта из Вьетнама шла через Сиэтл.

Алекс не стал вскрывать конверт. Он никогда раньше не получал писем разве что записки от девочек в школе.

В те дни он был чрезвычайно занят – учитель рисования хотел, чтобы Алекс участвовал в конкурсе, и он часами просиживал над акварелью, изображавшей дом с флигелями, а потом бродил с альбомом по окрестностям. Какими необычными кажутся вещи, если всматриваться в них не спеша. Он разглядывал кирпичную кладку сквозь игру света и тени. Если пристально смотреть на предмет, тот тоже начинает смотреть на тебя. Алекс изучал ряды обуви, выставленные на полках магазина "Коблер Сладкус", манекены – в витринах "Гимбела", похожее на мавзолей здание муниципалитета. Стоял апрель, дни были длинными, и он подолгу задерживался на улице. Несколько раз он разговаривал с Хэтти по телефону. Она неуютно чувствовала себя вдали от дома, спрашивала о Поле, но, судя по всему, не меньше интересовалась и его делами.

Наконец, однажды вечером, сидя на крыльце с сигаретой в зубах, он распечатал письмо. В нем было всего несколько фраз, но текст занимал большую часть страницы.

Дорогой Алекс,

здесь жарко. Ты такой жары никогда не видел, если только не бывал в местах, о которых мне не известно. Москиты размером с птицу. Грязное месиво под ногами, и скоро здесь начнется та еще заварушка. Ты не поверишь, но я скучаю по Рузвельту. Если я умру, скажи Хэтти, что я ее люблю. Если останусь жив, не говори ни слова. И маме тоже. Шутка.

После отъезда брата Алекс сблизился с людьми, настроенными против войны, и испытывал неловкость, представляя себе, как Пол бегает по джунглям с ружьем. До сих пор Вьетнам казался нереальным, занимал в воображении такое же место, как Млечный Путь или остров Пасхи, – нечто из телевизора. Тамошние события, разумеется, вызывали больше отклика, чем другие передачи, но, поскольку изображение всегда можно было включить или выключить по желанию, они принадлежали к той же категории впечатлений. Письмо Пола осложнило дело.

В начале ноября, накануне его приезда в отпуск, Адриана принялась стряпать. Много месяцев ее мучила мысль, что сын сбежал именно от нее, и она каждый вечер молилась святой Деве Марии, чтобы та уберегла его. Теперь ей хотелось сделать ему что-нибудь приятное: она месила тесто, толкла картошку, пекла пироги и варила

борщ – словно готовилась к Рождественскому сочельнику. Стол застелила белоснежной скатертью, выставила парадный сервиз и достала серебряные приборы. Приготовления закончились далеко за полночь. Налив себе бокал вина, она подошла к окну и стала смотреть на пустынную улицу, освещенную лунным светом. Ей припомнилось катание на пруду.

Все ее усилия наладить контакт с сыном оказались тщетными, хотя внешне он держался теперь более вежливо. Ада не могла отвести глаз от его зеленого мундира. Военная форма всегда пугала ее, и за столом она беспрерывно курила, безошибочно угадывая за вежливостью Пола кипящую ярость. Это напомнило ей собственный опыт военного времени. Но в каком-то смысле сейчас было хуже, поскольку ни она, ни окружающие прямой опасности не подвергались, – страх и неловкость были замешены на чувстве вины.

– В тебя стреляли? – спросила она. Нужно ли было об этом говорить? Похоже, ему это неприятно. И что он мог ей ответить? Да и действительно ли она хотела это знать? Пол пожал плечами. От борща его губы казались окровавленными. Он сильно загорел.

Виктор, больше обычного погруженный в себя, уставился в свою рюмку так, словно это был магический кристалл. Все курили: четыре сигареты дымились по краям пепельницы.

Алекса просто распирало. Пол не успел сказать ни слова, как он выпалил: "Фашист! Вы все – гребаные нацисты!" Он ожидал, что брат врежет ему, но тот лишь покачал головой и зажмурился, стараясь сдержать слезы. Алекс никогда не видел брата плачущим – ни тогда, когда их бросил отец, ни когда Хэтти порвала с ним – и считал, что он вообще на это не способен, но факт оставался фактом. Затянувшееся молчание злило его еще больше. К его великому изумлению, Пол не стал с ним спорить.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю