Текст книги "Танго старой гвардии"
Автор книги: Артуро Перес-Реверте
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Кривой аккордеонист и его коллеги сделали перерыв и по зову де Троэйе подтащили стулья к его столику, куда меж тем уже вернулись Меча и Макс. Древняя пианола, заполняя паузу, с шипением и хрипом воспроизвела поочередно два неузнаваемых танго. После довольно долгой череды тостов и разговоров музыканты вновь взялись за инструменты и завели «Ночную пирушку», а Ребенке, еще более залихватски заломив шляпу, осведомился у Мечи, не желает ли сеньора станцевать. Та отказалась, сказав, что устала, и компадрон, сохраняя улыбчивую невозмутимость, кольнул Макса быстрым опасным взглядом, словно его виня в своей неудаче. Потом, прикоснувшись двумя пальцами к полю шляпы, встал и направился к белокурой девице, и та неохотно, но послушно поднялась, положила левую руку ему на плечо и начала танцевать. Одну руку – с дымящейся сигарой – заложив за спину, а другой без видимого усилия, с видом мужественным и серьезным ведя свою даму, кавалер вывязывал затейливое кружево шагов. Замирал на несколько мгновений после каждого корте и потом, опять начиная замысловатые арабески, наступал и тотчас, без малейшей заминки, делал шаг назад, покуда его партнерша, податливо, покорно и в то же время безразлично – слишком короткая, по парижской моде, юбка, взлетая, открывала ногу до самого бедра – выполняла все фортели, все кунштюки, которые он от нее требовал.
– Как она тебе?
– Не знаю… Вульгарна немного. И вид заморенный.
– Может быть, она работает на тайный синдикат вроде того, о котором ты мне говорил… Может быть, ее обманом вывезли из России или еще откуда…
– Заманили и завербовали в проститутки… – немного заплетающимся языком проговорил Армандо де Троэйе, оценивающе разглядывая на свет очередной стакан джина. Казалось, эта версия его забавляет.
Макс посмотрел на Мечу, силясь определить, всерьез ли она говорит. И через секунду понял: нет, это она так шутит.
– Более вероятно, что она здешняя, местная из этого квартала, – ответил он.
Композитор, раскатившись неприятным смешком, вновь вмешался в разговор. Макс заметил, что от выпитого глаза его уже посоловели.
– Хорошенькая. Вульгарная и хорошенькая.
Меча Инсунса по-прежнему не сводила глаз с танцовщицы, а та, очень тесно прижавшись к партнеру, повторяла его кошачье-плавные шаги по скрипучему полу.
– Тебе нравится, Макс? – спросил де Троэйе.
Макс, выигрывая время, долго тушил в пепельнице окурок. Разговор начинал его раздражать.
– Недурна.
– И только-то? Когда в прошлый раз танцевал с ней, ты явно получал большое удовольствие.
Макс взглянул на карминный след, окрасивший ободок стакана, который Меча поставила на стол, и краешек мраморного мундштука возле дымящейся пепельницы. Он все еще чувствовал этот ярко-алый вкус у себя на губах, когда во время неистового соития в пансионе Кабото, целуя, облизывая, впиваясь, они стерли без остатка всю помаду с губ той, что, содрогнувшись всем телом в последний раз, прошептала ему почти на ухо: «Не в меня, пожалуйста», и он, уже утомленный, держась на пределе, повиновался, медленно выскользнул из нее, прижался влажной плотью к радушной гладкости ее живота и тихо излился на него.
– Танго у нее выходит хорошо, – признал он, возвращаясь в «Ферровиарию». – Ты об этом?
– Танцует хорошо, а сложена еще лучше, – ответил композитор, рассматривая блондинку через поднятый на уровень глаз стакан.
– Лучше, чем я?
Этот вопрос Меча, повернувшись к Максу и приподняв уголок рта высокомерной усмешкой, адресовала ему. Словно мужа рядом не было вовсе. Или, с беспокойством отметил Макс, именно потому, что он был.
– В другом роде, – выговорил он так же осторожно, как когда-то, выставив перед собой карабин с примкнутым штыком, продвигался в тумане, окутывавшем Тахуду.
– Да уж, надо думать, – сказала она.
Макс покосился на композитора – они перешли на «ты» несколько часов назад, сразу и вдруг, по его настоянию, – спрашивая себя, чем это все может кончиться. Однако де Троэйе, казалось, не интересовало ничего, кроме стакана с джином, в который он почти окунул нос.
– Ты выше ростом, – заметил он, прищелкнув языком. – Верно, Макс? И потоньше.
– Как я тебе благодарна, Армандо, – сказала она. – Ты так внимателен – все замечаешь.
С шутовской церемонностью, имевшей еще какой-то потаенный, темный для Макса смысл, муж показал, что пьет за ее здоровье, и замолчал надолго. Макс видел, что время от времени он вперял воспаленные от дыма глаза в пустоту, будто его целиком захватывала ему одному слышная мелодия, и отстукивал по столешнице такты и аккорды с уверенной беглостью, удивительной для человека перепившего. Спросив себя, вправду ли Армандо де Троэйе пьян или только прикидывается, Макс взглянул на Мечу и тотчас – на Хуана Ребенке и белокурую девицу. Музыка смолкла, и компадрон, повернувшись спиной к танцовщице, опять направился к их столику.
– Не пора ли нам? – спросил Макс.
В паузе между двумя глотками Армандо де Троэйе, вынырнув из своих грез, отнесся к этому одобрительно:
– Еще куда-нибудь?
– Спать. Мне кажется, твое танго совсем готово. «Ферровиария» уже дала все, что могла дать.
Композитор не согласился. Ребенке, усевшийся между ним и Мечей, оглядывал всех троих с улыбкой столь неестественной, что она казалась нарисованной у него на лице, и явно старался принять участие в разговоре. Он был заметно задет тем, что никто не восхищается, как они с белокурой только что отделали танго.
– А обо мне, Макс, ты не подумал? – спросила Меча.
Тот, слегка озадаченный, обернулся к ней. Рот ее был чуть приоткрыт, и в текучем меде глаз искрился вызов. И пробившее его, как разрядом тока, желание было столь остро и безотлагательно, поднимало в душе такое жестокое, зверское чувство, что он со всей определенностью понял: в былые времена, в иной жизни у него рука бы не дрогнула перебить всех вокруг, чтобы остаться с этой женщиной наедине. Чтобы, утоляя томление собственной напруженной плоти, рывками содрать с нее эту увлажненную ткань, которая в дымной духоте заведения обтягивала тело Мечи как вторая, темная, кожа.
– Может быть, я еще не хочу спать?
– Мы можем прогуляться по Ла-Боке, – весело предложил де Троэйе, вновь принимаясь за джин так, словно только что вернулся из какой-то дальней дали. – Поискать чего-нибудь такого, что бы нас встряхнуло и освежило.
– Я согласна. – Она поднялась и сняла свою шаль со спинки стула, меж тем как муж доставал бумажник. – И давайте прихватим с собой эту вульгарную красотку.
– Лучше не стоит… – возразил Макс.
Взгляды их сшиблись. «Какого дьявола тебе надо?» – безмолвно спрашивал он. Ответом ему было мелькнувшее в ее глазах пренебрежение. «Хочешь играть – играй, – сказали они ему. – Прикупай – или уходи. Все зависит от того, насколько ты любопытен и отважен. А что́ там, на кону – тебе известно».
– Напротив, – сказал композитор, неверными пальцами пересчитывая купюры по десять песо. – Пригласить эту барышню, я считаю, грандиозная идея.
Ребенке вызвался привести и сопровождать девицу, потому что, сказал он, автомобиль у сеньоров большой и туда поместятся все. Он знает прекрасное место в квартале Ла-Бока. «Марго». Там подают лучшие во всем Буэнос-Айресе равиоли.
– Равиоли в такой час? – не без растерянности переспросил де Троэйе.
– Это кокаин, – перевел Макс.
– И там, – добавил компадрон многозначительно, – вы сможете и встряхнуться, и освежиться.
Он говорил, обращаясь больше к Мече и Максу, чем к композитору, словно инстинктивно чувствовал, кто на самом деле его соперник. А Макса слегка тревожили неизменная улыбка бандита, когда, властно подозвав белокурую танцовщицу, он сообщил, что ее зовут Мелина и что по происхождению она полька, и то, каким взглядом окинул бумажник, прежде чем Армандо де Троэйе, бросив на стол скомканные кредитки – плату за угощение и щедрые чаевые, – сунул его во внутренний карман пиджака.
– Слишком много народу, – вполголоса проговорил Макс, надевая шляпу.
Ребенке все же, наверно, услышал его, потому что еще шире раздвинул губы в улыбке – медленной, оскорбительной и не сулящей ничего хорошего. Разящей, как лезвие опасной бритвы.
– Ты знаешь здешние места, друг?
Макс не мог не заметить перемены обращения. «Ты» вместо «вы», «друг» вместо «сеньор». Было вполне очевидно, что ночь предстоит многообещающая.
– Кое-как, кое-что… – ответил он. – Жил в трех кварталах отсюда. Давно, правда.
Тот оглядел его пристально и цепко, задержавшись на белых манжетах сорочки. На галстуке, завязанном безупречным узлом.
– А говоришь как испанец.
– Работа такая. Приходится.
Еще мгновение они с бесстрастием истинных «портеньо» [32]32
Жители Буэнос-Айреса.
[Закрыть]разглядывали друг друга. Компадрон отрощенным ногтем мизинца сбил столбик наросшего пепла. «Поспешишь – людей насмешишь» – этот завет оба усвоили на одних и тех же улицах. Макс представил себе Ребенке лет десять-пятнадцать назад. Несомненно, он был одним из тех ребят постарше, которым так завидовал мальчуган в фартуке и со школьным ранцем за спиной, глядя, как они толкутся в дверях бильярдных, или едут на «колбасе» трамвайного вагона, чтобы не платить десять сентаво за билет, или громят лотки с шоколадками «Агила», или воруют полулуния свиного сала с прилавка булочной «Эль Морреро».
– На какой улице жил, друг?
– Виэйтес. Напротив остановки сто пятого.
– Рукой подать. Почти соседи.
Блондинка стояла, держа компадрона за руку, с профессиональной свободой манер выпятив груди из-под полурасстегнутой блузы. Плечи ее покрывала дешевенькая, скверного качества шаль, подделка под манильскую, а от вдруг возникшего интереса округлились глаза, приподнялись выщипанные, тоненько отчеркнутые черным карандашом брови. Заметно было, что перспектива хоть ненадолго оставить «Ферровиарию» прельщает ее куда больше, чем изо дня в день час за часом танцевать танго по двадцать сентаво каждое.
– Allons, enfants! [33]33
Вперед, сыны [Отчизны]! – первая строка «Марсельезы».
[Закрыть] – весело сказал композитор и первым, прихватив шляпу и трость, не вполне верной походкой направился к дверям.
Все вышли наружу, и Петросси подал лимузин к самым дверям. Де Троэйе сел сзади, между Мечей и танцовщицей, Макс и Ребенке устроились напротив, на откидных сиденьях. Мелина, судя по всему, прекрасно понимала, что происходит и кто устраивает праздник, и послушно выполняла безмолвные приказы, которые компадрон отдавал ей в полутьме. А Макс, напряженный как струна, наблюдал за этим, прикидывая все «за» и «против». Раздумывая, с чем, возможно, придется столкнуться и как бы поаккуратней в нужный момент убраться с этой зыбкой почвы, сохранив человеческий вид и избежав удара ножом в пах. Где, как известно всякому, кто родился в этом квартале, проходит бедренная артерия, которую в случае чего не перетянешь никаким жгутом.
В десять часов вечера партия была прервана. Снаружи уже темно, и в огромных окнах зала накладываются друг на друга отражения и дробящиеся за стеклами огни вилл и отелей на скалистой крутизне Сорренто. Макс Коста рассматривает деревянное табло, где зафиксировано положение фигур после того, как Соколов сделал последний ход. Написав что-то на листке бумаги и вложив его в конверт, он встает из-за столика, меж тем как Келлер продолжает неотрывно смотреть на доску. Но вот и он, не прикасаясь больше к фигурам, что-то пишет на листочке, вкладывает его в тот же конверт, запечатывает и протягивает арбитру, а потом тоже поднимается со своего места. Это произошло сию минуту: вот он скрывается за боковой дверью, и тишина сменяется гулом голосов и рукоплесканиями, и Макс тоже встает, растерянно оглядываясь по сторонам и силясь понять, что все все-таки произошло. Он видит издали, как Меча Инсунса, сидевшая в первом ряду между юной Ириной Ясенович и грузным гроссмейстером Карапетяном, идет следом за сыном.
Макс выходит в коридор, превращенный в шумное преддверие игрового зала, и бродит среди болельщиков, слушает комментарии по поводу отложенной партии – пятой в матче на приз Кампанеллы. В соседнем салоне помещается пресс-центр, и из-за двери слышно, как итальянский радиожурналист ведет репортаж по телефону:
– Черный слон действовал как настоящий камикадзе… Наибольшее внимание все же привлекла не жертва коня, а именно рискованный проход слона через все поле… Атака казалась смертоносной, но Соколова в очередной раз спасло его хладнокровие. «Русский Бастион», действуя так, словно заранее знал об атаке, одним-единственным ходом сумел заблокировать ее и вслед за тем предложил ничью… Чилиец отказался, и партия отложена.
Через открытую дверь другого салона, поменьше, отданного, судя по всему, обычной публике и заполненного толпой поклонников, Макс видит Келлера, который сидит перед шахматной доской вместе с Карапетяном, Ясенович, судьей и еще какими-то людьми. Вероятно, происходит разбор неоконченной партии. Макса удивляет, с какой стремительностью – особенно если сравнить с темпом игры – гроссмейстеры двигают фигуры, делают и отменяют ходы, не переставая при этом обсуждать их.
– Это называется «вскрытие покажет», – слышит он вдруг голос Мечи.
Она стоит рядом, в дверях – он не слышал, когда успела подойти.
– Траурно звучит.
Меча задумчиво заглядывает в гостиную. Здесь, в Сорренто, она неизменно – но Максу ли не знать, что не всегда это было так? – одета наперекор всяким представлениям о моде и вопреки любым ее требованиям. Сегодня на ней темная юбка и мокасины, а руки она держит в карманах замшевой куртки – очень красивой и, без сомнения, очень дорогой. Одна эта куртка, прикидывает Макс, стоит тысяч двести лир. Самое малое.
– Иногда и в самом деле впору объявлять траур. Особенно после проигрыша. Сейчас тут анализируют ходы, стараясь понять, имелись ли варианты получше.
Изнутри по-прежнему слышится частый стук передвигаемых фигур. Иногда доносится краткий комментарий Келлера или шутливое замечание, встречаемое смешками. Постукивание продолжается, почти не прерываясь – даже когда фигура падает на пол, ее быстро поднимают и ставят на доску.
– Невероятно. Какая скорость…
Меча кивает. Она явно польщена его словами и, может быть, даже гордится сыном – но в своей сдержанной манере. Как и всякий гроссмейстер такого уровня, объясняет она, Хорхе помнит каждый ход и, более того, все возможные варианты. Он может воспроизвести любую партию из тех, что были сыграны им за всю жизнь. И большую часть сыгранных соперниками.
– Сейчас он разбирает свои промахи и просчеты – свои и Соколова. Но это так… на публику – для журналистов и друзей. Потом вместе с Эмилем и Ириной за закрытыми дверьми будет анализировать партию уже всерьез, обстоятельно.
Меча Инсунса замолкает и, задумчиво склонив голову набок, смотрит на сына.
– Он встревожен, – говорит она совсем другим тоном.
– А по нему не скажешь, – отвечает Макс, поглядев на Келлера.
– Его сбило с толку, что Соколов предвидел проход слона.
– Да, я что-то слышал об этом только что… О слоне-камикадзе.
– Ну, видишь ли… От Хорхе принято ожидать чего-то в этом роде… Таких вот гениальных импровизаций… На самом же деле это тщательнейшим образом спланировано. Он со своими помощниками долго готовил эту партию, искал способ переломить ситуацию в свою пользу… Использовать всем известную слабость Соколова, когда он сталкивается с гамбитом Маршалла.
– Признаться, я понятия не имею, что такое гамбит Маршалла.
– Я имею в виду, что даже у чемпиона мира могут быть свои уязвимые места. Аналитики на то и нужны, чтобы найти их и воспользоваться ими.
Открывается застекленная дверь соседней гостиной, и появляются советские – открывают шествие двое ассистентов, а за ними – чемпион мира с десятком сопровождающих. В глубине видны стол и шахматная доска с беспорядочно расставленными фигурами. Несомненно, Соколов тоже разбирал отложенную партию, но в отличие от Келлера делал это за закрытой дверью, допустив лишь нескольких журналистов-соотечественников, которые сейчас направляются в пресс-центр. Соколов с дымящейся в пальцах сигаретой проходит совсем рядом с Максом и, встретившись водянисто-голубыми глазами с матерью своего соперника, приветствует ее коротким кивком.
– Преимущество русских в том, что их субсидирует шахматная федерация, а подпирает весь государственный аппарат, – объясняет Меча. – Видишь вон того толстяка в сером пиджаке? Это атташе по культуре и спорту. А вон тот – гроссмейстер Колышкин, председатель Федерации шахмат СССР. А здоровенный блондин – Ростов, он сам когда-то чуть было не стал чемпионом мира, а теперь ассистирует Соколову. И, можешь не сомневаться, в этой группе по крайней мере два агента КГБ.
Они смотрят вслед русским, удаляющимся по коридору в сторону вестибюля. Коттедж, где разместилась русская делегация, стоит невдалеке от парка, окружающего отель.
– Шахматисты на Западе должны зарабатывать себе на жизнь еще чем-то. Хорхе в этом не нуждается, и в этом смысле ему повезло.
– Ну еще бы. У него есть ты.
– Что ж, можно сказать и так.
Меча Инсунса все еще провожает взглядом соперников, словно размышляя, прибавить ли что-нибудь к сказанному. Потом оборачивается к Максу, улыбается рассеянно и задумчиво.
– Что такое? – спрашивает он.
– Нет, ничего… Все нормально.
– Ты вроде чем-то встревожена.
Мгновение она колеблется – отвечать или нет. Потом как бы в нерешительности разводит тонкими изящными руками со старческими пигментными пятнами:
– Хорхе, выходя из зала, успел шепнуть мне: «Что-то не то». И мне не понравилось, как он это сказал. И как при этом взглянул на меня.
– Внешне он вроде бы держится очень спокойно.
– Он и в самом деле спокоен. Но, помимо этого, это часть его образа: он производит впечатление благожелательного, общительного человека. Привык скрывать беспокойство и делать вид, будто все дается ему очень легко. Но ты и представить себе не можешь, сколько часов труда, какие усилия стоят за этим. Какое изматывающее напряжение…
Лицо ее становится усталым, словно это напряжение изматывает и ее тоже.
– Пойдем на воздух.
Коридором они проходят на террасу, где заняты почти все столики. За балюстрадой, над которой горит фонарь, простерся темный круг Неаполитанского залива, и в этом непроницаемом пространстве мерцают, помаргивают дальние огни. Макс кивком благодарит мэтра, который подводит их к столику. Усаживаются. Заказывают шустрому официанту два коктейля с шампанским.
– А что случилось? Почему прервали партию?
– Время истекло. Каждый игрок имеет в своем распоряжении сорок ходов или два с половиной часа. Когда кто-то исчерпывает время, отведенное регламентом, или лимит ходов, партию откладывают.
Макс, перегнувшись через стол, подносит огонек к ее сигарете. Потом закидывает ногу на ногу, стараясь при этом не помять заглаженную складку брюк – привычка, усвоенная еще в те давние времена, когда элегантность входила в профессию и была орудием труда.
– А что это за конверты такие были?
– Соколов перед уходом зафиксировал положение фигур на доске, чтобы завтра восстановить его. Сейчас ход – за Хорхе. И он, записав ход, передает его арбитру в запечатанном конверте. Завтра тот вскроет конверт, передвинет фигуру на доске в соответствии с замыслом Хорхе, пустит часы – и игра возобновится.
– Значит, Соколову будет над чем поломать голову сегодня вечером.
– Не ему одному, – отвечает Меча. – Всем нам. При отложенной партии начинается тайная, скрытая от глаз игра: один соперник пытается угадать, каков будет этот записанный ход, на который ему предстоит достойно ответить; другой – понять, сыграл ли он наилучшим образом, сумеет ли противник раскрыть замысел и противопоставить ему опасную контригру.
А потому придется ужинать и завтракать, поставив на стол карманные шахматы, часами анализировать ситуацию, думать об этом, когда стоишь под душем или чистишь зубы… Вскакивать посреди ночи… Отложенная партия, как ничто другое, превращает шахматиста в одержимого.
– Как у нас с тобой, – замечает Макс.
Верная своей привычке не замечать пепельницы, Меча Инсунса стряхивает пепел на пол и снова подносит сигарету ко рту. Как и всегда, в скудном свете кожа ее кажется свежей, а лицо хорошеет. Медовые глаза – точно такие, какими запомнил их Макс, – неотрывно смотрят на него.
– Да, в определенном смысле это так. Наша история тоже была отложенной партией… В два хода.
В три. Скоро будет сделан третий, думает Макс, но вслух не произносит ни слова.
Когда автомобиль затормозил на углу улиц Гарибальди и Педро де Мендосы, недавно взошедшая луна сбоку выбралась из тьмы, соперничая сиянием с красноватым светом фонаря в переплетении ветвей. Макс, который вылез из машины последним, незаметно подошел к Мече, одной рукой придержал ее за локоть, другой – расстегнул замочек жемчужного ожерелья, дал ему соскользнуть в подставленную ладонь и сунул в верхний карман пиджака. В промежутке от полутьмы до отдаленного отблеска электрического света он успел увидеть расширенные изумлением глаза женщины и зажать ей рот, заглушив восклицание, уже готовое сорваться с губ. Потом, пока все остальные шли от машины к дверям, через открытое окошко протянул колье шоферу, сказав тихо:
– Пусть пока у вас побудет.
Петросси, не задавая вопросов, повиновался. От козырька фуражки лицо его было в густой тени, так что Макс не видел, что оно выражало в ту минуту. Заметил лишь, как быстро и, как ему показалось, сообщнически сверкнули глаза.
– Можете мне одолжить ваш пистолет?
– Конечно.
Шофер открыл ящичек, и в руки Максу, блеснув на мгновение никелем, лег маленький увесистый «браунинг».
– Спасибо.
Он догнал остальных и присоединился к ним, сделав вид, что не замечает пытливого взгляда Мечи.
– Мальчишка, – шепнула она.
И, как будто это само собой подразумевалось, вцепилась ему в руку. Впереди, в двух шагах от них, Ребенке распространялся о достоинствах эфира «Скибб», который свободно продается в аптеках: накапай его чуточку и вдыхай понемножку меж стаканчиками – почувствуешь себя как в раю. Впрочем, и равиоли, которые продает Марго, – при этих словах он гадко хмыкнул, доверительно демонстрируя, сколь прочна недавно завязавшаяся дружба, – в самом деле выше всяких похвал. Разве что сеньоры предпочтут чего-нибудь покрепче.
– Например? – осведомился де Троэйе.
– Опиум, друг, опиум. Или гашиш, если угодно. Есть и морфин… Все найдем.
Так они пересекли улицу, стараясь не споткнуться на рельсах заброшенной железнодорожной колеи, давно поросших кустарником. Макс, ощущая в кармане успокоительную тяжесть пистолета, смотрел в спину компадрону, а де Троэйе рядом с ним, сбив на затылок шляпу и взяв под руку постукивавшую каблучками танцовщицу, шагал так беспечно, словно прогуливался по улице Флорида. Таким порядком они добрались до заведения Марго – некогда великолепного, а ныне запущенного и обветшалого дома, стоявшего рядом с маленьким, закрытым в это время суток ресторанчиком – земля у входа была, как ковром, устлана креветочной шелухой и прочим мусором. Пахло сыростью, рыбьими потрохами, плесневелыми галетами, а от реки тянуло илом, гудроном, ржавым железом якорей.
– Лучшее местечко во всей Ла-Боке, – сказал Ребенке, и Макс подумал, что он один чувствует скрытую в этих словах насмешку.
Они оказались внутри, и все пошло без китайских церемоний. Стоило лишь компадрону шепнуть несколько слов на ухо Марго, хозяйке заведения – перезрелой изобильной даме с медно-красными волосами, – как та рассыпалась в любезностях и предложениях услуг. Макс заметил на стене в вестибюле три портрета, на которых весьма своеобразно были представлены святой Мартин, Бельграно и Ривадавия, [34]34
Бельграно Мануэль (1770–1820) – один из руководителей освободительной борьбы народов Ла-Платы против испанского господства, генерал.
Ривадавия Бернардино (1780–1845) – государственный и политический деятель Аргентины, борец за независимость Южной Америки.
[Закрыть]из чего сделал вывод, что этот публичный дом посещался в былые времена избранной публикой, а потому тщился выглядеть респектабельно. Но портретами вся респектабельность и исчерпывалась. Вестибюль переходил в дымную полутемную залу, освещенную не электричеством, а старинными лампами, и от испарений керосина трудно было дышать. Помимо керосина, пахло здесь средством от насекомых «Буфах», табаком и гашишем, и к этой смеси, пропитывавшей одежду, гардины и мебель, присоединялся еще и запах пота от десятка плотно сцепленных пар – были тут и мужчины, танцевавшие с мужчинами, – которые очень медленно топтались на одном месте, не заботясь о том, чтобы попадать в такт музыке, гремевшей из виктролы: юный китаец с бакенбардами, подстриженными как у голливудского предателя, время от времени менял пластинки и крутил ручку. Предчувствия Макса подтверждались: «Дом Марго» явно был одним из тех злачных мест, где в ответ на самую невинную шутку из кармана штанов, из-за отворота пиджака, из-за пояса или даже из ботинка вылетали нож или бритва.
– Прекрасно! Все по-настоящему, без подделки, – восхитился Армандо де Троэйе.
Мече Инсунсе, кажется, тоже нравилось. Глаза ее горели, с губ не сходила блуждающая улыбка, рот был полуоткрыт, как если бы сам здешний воздух пьянил ее. Она осматривалась по сторонам, и порой взгляд ее – восторженный, благодарный и многообещающий – встречал взгляд Макса. И тогда давно уже томившее его вожделение делалось просто физически невыносимым – до такой степени, что сумело даже вытеснить тревогу, которую вызывали у Макса это место и здешнее общество. Он вблизи и с большим удовольствием рассматривал, как ходят под платьем бедра Мечи, когда хозяйка повела всех на второй этаж, в гостиную, убранную в турецком стиле – два больших дивана, прожженные ковры на полу – и освещенную двумя зелеными керосиновыми лампами на низком столике. Здоровенный, напоминающий ярмарочного силача официант с пробором посреди головы внес на подносе бутылки сомнительного шампанского и две пачки сигарет; все расселись, кроме Ребенке, который удалился вместе с хозяйкой, пояснив с улыбкой: «За кормом для канареек». Макс как раз в этот миг принял решение и вышел следом, чтобы дождаться компадрона в коридоре. Снизу доносились шипящие звуки граммофона, игравшего «Дорожку в мастерскую». Вскоре появился Ребенке, неся перемешанный с гашишем табак и полдюжины полуграммовых пакетиков из вощеной бумаги.
– Хочу тебя кое о чем попросить, – сказал Макс. – Как мужчина мужчину.
Компадрон глядел на него не без опаски, пытаясь угадать, о чем пойдет речь. И позабыв убрать из-под усов улыбку, словно примерзшую к лицу.
– Я провожу время с этой сеньорой, – продолжал Макс. – А мужу нравится Мелина.
– И что?
– А то, что два да два – четыре. А ты – пятый…
Ребенке на миг задумался о числах четных и нечетных.
– Я вижу, друг, ты меня за олуха держишь, – сказал он наконец.
Резкий тон не смутил Макса. Пока не смутил. Они сошлись здесь как два уличных пса и пока что только обнюхивались. Просто один был одет получше. Вот и вся разница. Вот и решение.
– За все будет заплачено, – сказал Макс, с нажимом произнося слово «все», кивнув на пакетики и гашиш. – И за это, и за все остальное. Сколько б ни было.
– Муж – щелкун, раззява и к тому же еле на ногах стоит, – раздумчиво, как бы делясь своими мыслями, проговорил компадрон. – Видал, какие на нем ботиночки? Пусть знает: здесь ему не Париж.
– В отель вернется пустым. Слово даю.
Последняя фраза понравилась Ребенке, и он внимательно, будто открывая для себя нечто новое, оглядел Макса. В Барракас и Ла-Боке слово стоило дорого и на ветер его не бросали. Здесь к сказанному относились посерьезнее, чем в Палермо или в Бельграно.
– А что насчет колье этой дамочки? – Компадрон для наглядности потыкал себя в белый платок, завязанный на шее вместо галстука. – Делось куда-то. А ведь было.
– Было и есть – не про твою честь. Это другая лига.
Ребенке продолжал смотреть ему прямо в глаза, все так же не сгоняя с лица ледяной усмешки.
– Мелина – девочка не из дешевых. Приносит по тридцаточке за ночь, – он растягивал и проволакивал слова, как шаги в танго, и блатной выговор слышался отчетливей. – Не девочка, а конфетка.
– Ну, разумеется… Да ты не беспокойся, не обидим. Все будет возмещено.
Ребенке немного сдвинул на затылок шляпу и достал из-за уха недокуренную сигару. Он по-прежнему смотрел на Макса с сомнением.
– Слово даю, – повторил тот.
Ребенке молча наклонился и чиркнул спичкой о подошву. Потом выпустил первое облачко дыма, продолжая рассматривать собеседника. Макс опустил руку в карман, чуть оттянутый «браунингом».
– Посиди там, внизу, – предложил он, – послушай музыку хорошую, покури хорошую сигару. Тихо-спокойно… Потом увидимся.
Компадрон глядел на его руку в кармане. Или пытался определить калибр оружия.
– Я, знаешь ли, друг, на мели сейчас… Подкинь на бедность, сколько не жалко.
Макс неторопливо вытянул руку из кармана. Девяносто песо. Ровно столько оставалось у него, если не считать четырех купюр по пятьдесят песо, запрятанных за зеркалом в его номере. Компадрон взял деньги, не пересчитывая, и протянул шесть пакетиков кокаина. По три песо каждый, сказал он с безразличным видом, а гашиш – это вроде бонуса от заведения. Потом подобьем бабки. Подадим общий счет.
– Соды много? – спросил Макс, разглядывая пакетики.
– В самый раз. – Компадрон почесывал нос кончиком длинного ногтя. – Но торкнет как надо, не сомневайся. Пройдет как по маслу.
– Пусть она тебя поцелует, Макс.
Тот покачал головой. Застегнув пиджак и прислонясь к стене, он стоял между одним из диванов и окном, выходившим на улицу Гарибальди. От сладковатого дыма гашиша, спиралями расходившегося в воздухе, веки опухли. Он только что в очередной раз затянулся сигаретой, и теперь она тлела у него в пальцах.
– Пусть лучше твоего мужа поцелует. Ему это больше понравится.
– Не возражаю! – рассмеялся Армандо де Троэйе, поднося к губам бокал шампанского. – Пусть поцелует.
Композитор сидел на другом диване в одном жилете – пиджак был как попало брошен рядом, – завернув манжеты сорочки и ослабив узел галстука. В зеленоватой полутьме время от времени маслянисто отблескивала кожа обеих женщин. Меча устроилась рядом с мужем, томно откинувшись на подушки поддельного сафьяна и закинув ногу на ногу; руки ее были обнажены. Туфли она скинула; время от времени подносила ко рту сигарету с гашишем и делала затяжку.
– Ну же, поцелуй его. Поцелуй моего мужа.
Мелина стояла между диванами. Минуту назад под музыку, через закрытую дверь едва слышно доносившуюся снизу, она исполнила некую пародию на танец. Одурманенная гашишем, босая, в расстегнутой блузе, под которой покачивались тяжелые плотные груди. Чулки и прочее белье кучкой черного шелка валялись на ковре, а завершая свой сладострастный безмолвный танец, она обеими руками вздернула до середины бедер узкую юбку с разрезом.
– Поцелуй, поцелуй, – настойчиво повторила Меча. – В губы.
– Я так не целуюсь, – возразила Мелина.
– А его поцелуешь. Иначе выставлю вон сию же минуту.
Армандо де Троэйе засмеялся, когда танцовщица приблизилась к нему, села верхом, отвела от лица белокурые волосы и прильнула губами к его губам. Чтобы принять эту позу, ей пришлось еще выше поддернуть юбку, и маслянисто-зеленоватый свет керосиновых ламп заскользил вдоль оголенных ног.
