Текст книги "Танго старой гвардии"
Автор книги: Артуро Перес-Реверте
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Нет, – учтиво возражает он. – Мне это помогало жить – что не одно и то же… Бывали тяжкие времена. Да, в сущности, все мы таковы.
Он произносит эти слова, глядя на ее колье, и Меча замечает его взгляд.
– Помнишь его?
Макс принимает вид джентльмена, оскорбленного в лучших чувствах:
– Конечно.
– Впрочем, да, ты и должен помнить, – она на миг прикасается к жемчугам. – То, что было в Буэнос-Айресе. То, что кончилось в Монтевидео. Все то же.
– Как я мог забыть? – Старый жиголо делает подобающую случаю меланхолическую паузу. – По-прежнему великолепно.
Но погруженная в свои мысли женщина не обращает внимания на эти слова.
– И тот случай в Ницце… Как ты использовал меня, Макс… И какой же дурой я была тогда. Твоя проделка стоила мне дружбы с Сюзи Ферриоль, не говоря уж обо всем прочем. И больше я ничего о тебе так и не узнала. Никогда.
– Не забудь, меня искали. Мне пришлось скрыться… Эти убитые… Безумием было бы оставаться там.
– Я и не забыла… Ничего не забыла. Я все помню. Даже то, что тебе это послужило идеальным предлогом.
– Ты ошибаешься… Я…
Она предостерегающе вскидывает руку:
– Лучше не продолжай… Испортишь такой приятный ужин.
И, продолжая движение руки, протягивает ее через стол, на мгновение дотрагивается до щеки Макса. Тот инстинктивно прикасается губами к ее уже отдергивающимся пальцам быстрым, скользящим поцелуем.
– Видит бог… За всю жизнь я не видел женщины красивей, чем ты.
Меча Инсунса достает из сумочки пачку «Муратти», сжимает сигарету губами. Макс, перегнувшись через стол, щелкает золотым «Дюпоном», который еще несколько дней назад лежал в кабинете доктора Хугентоблера. Женщина выпускает дым, откидывается на спинку стула.
– Глупости не говори.
– Ты все еще красива, – стоит на своем он.
– Это еще большие глупости. Посмотри на себя. Даже ты уже не тот, что прежде.
Сейчас Макс искренен. Или мог бы быть искренним.
– В других обстоятельствах я…
– Все вышло случайно. В других обстоятельствах у тебя не было бы ни единого шанса.
– На что?
– Да ни на что. Сам знаешь, ты бы не смог и близко подойти ко мне.
Следует длительное молчание. Меча избегает взгляда Макса и курит, рассматривая бумажные фонарики, рыбачьи домики на берегу, груды сетей, угадывающиеся в полутьме лодки.
– Негодяем, если уж на то пошло, был твой первый муж, – говорит он.
Она отвечает не сразу – еще дважды затягивается и выпускает дым, но и после этого держит паузу.
– Оставь его в покое, – говорит она наконец. – Армандо уже тридцать лет как на том свете. И он был необыкновенный композитор. И потом, он всего лишь давал мне то, чего я желала. Примерно так же, как я поступаю сейчас со своим сыном.
– Мне всегда казалось, что он тебя…
– Растлевает? Глупости какие! Разумеется, у него были свои вкусы. Ну да, порой довольно экстравагантные. Но он же не заставлял меня потакать им, не принуждал, не навязывал. Я следовала своим. И в Буэнос-Айресе, и где угодно, всюду и везде я была сама себе полная хозяйка. И потом, вспомни: в Ницце его уже не было со мной. Он погиб в Испании. Или вот-вот должен был погибнуть.
– Меча…
Он берет ее за руку, но она высвобождается – спокойно, без злости.
– Даже не думай, Макс. Если ты сейчас скажешь, что я – любовь всей твоей жизни, я встану и уйду.
5. Отложенная партия
– Я представляла себе Буэнос-Айрес не таким, – сказала Меча.
Здесь, вблизи Риачуэло, день казался еще жарче. Чтобы освежить взмокший лоб, Макс снял шляпу и держал ее в руке, а другую время от времени засовывал в карман пиджака. Когда они с Мечей шли в ногу, то на мгновение соприкасались плечами, а потом вновь, шагая вразнобой, отстранялись друг от друга.
– Буэнос-Айрес многолик, – ответил он. – Но главных ликов у него два: это город успеха и город провала.
Они пообедали в таверне «Пуэнтесито», стоявшей рядом с «Ферровиарии», – от Максова пансиона до нее было четверть часа езды на машине. Когда вылезли из «Пирс-Эрроу» – безмолвный Перросси, ни разу не взглянувший на них в зеркало, остался за рулем – и в кафе неподалеку от железнодорожной станции выпили аперитив, облокотившись на мраморную стойку под большой фотографией футбольного клуба «Спортиво – Барракас» и объявлением «Убедительная просьба соблюдать порядок и приличия и не плевать на пол». Меча заказала гренадин с газированной водой, Макс – вермут «Кора» с несколькими каплями «Амер-Пикона»; и оба тотчас же оказались под прицелом любопытствующих взглядов, в гуле испанской и итальянской речи: мужчины с медными часовыми цепочками, тянущимися из жилетных карманов, играли в карты, курили и, время от времени прочищая горло, смачно отхаркивались и сплевывали в урны. Это Меча настояла, чтобы Макс привел ее сюда после скромного обеда в ресторанчике, о котором третьего дня рассказывал супругам – том самом, где когда-то его отец устраивал воскресные семейные застолья. Там, в ресторане, она с удовольствием отведала олью с равиоли и жаренное на рашпере мясо, по совету расторопного официанта-испанца, запив все это полубутылкой ароматного и терпкого «Мендосино».
– Я хочу пройтись, – сказала она потом. – Берегом Риачуэло.
Доехав до окрестностей Ла-Боки, Макс попросил Петросси остановиться и вот теперь шел об руку с Мечей по северному берегу реки, по Вуэльта-де-Роча, а автомобиль медленно следовал за ними по левой стороне улицы. Вдали, за черным ребристым остовом старого парусника, наполовину ушедшего под воду у берега – Макс вспомнил, как в детстве играл там, – высился и тянулся с одного берега на другой мост Авельянеда.
– У меня для тебя подарок, – сказала Меча.
И вложила в руки Макса сверток. Он снял обертку и увидел маленькую продолговатую кожаную коробочку. Внутри оказались золотые наручные часы – великолепный «Лонжин» квадратной формы, с римскими цифрами и хронометром.
– По какому случаю? – спросил он.
– Мой каприз. Я их увидела в витрине на улице Флорида и захотела узнать, как они будут смотреться у тебя на руке.
Она помогла ему перевести стрелки на нужное время и завести часы. Отметив после этого: «Красиво». Они и в самом деле очень красиво выглядели на бронзовом от загара запястье. Отличная вещь, вполне достойная Макса. Вполне достойны тебя, сказала Меча. Твои руки просто созданы для них.
– Полагаю, ты не в первый раз получаешь от женщины такие подарки?
Он взглянул на нее невозмутимо – даже с чуть преувеличенным бесстрастием.
– Не знаю… Не помню.
– Ну, еще бы. Если бы вспомнил, я бы тебя не простила.
Недалеко от берега было много кафе и ресторанчиков – иные ближе к ночи обретали сомнительный вид. Из-под узких, отогнутых книзу полей шляпки, обрамлявшей лицо, Меча взирала на мужчин, которые без пиджаков, в жилетах и кепках сидели у дверей своих домов или на скамьях неподалеку от пароконных ландо и фаэтонов: на площади располагалась биржа извозчиков. Много лет назад Макс слышал, как родители говорили, что в таких местах постигается философия разных наций – меланхолических итальянцев, опасливых евреев, упрямых и грубых немцев, испанцев, одурманенных завистью и убийственным высокомерием.
– Они все еще причаливают к этому берегу, как когда-то мой отец, – сказал он. – Лелея свою мечту. Многие отстают на полдороге, гниют, как этот баркас, занесенный илом. Поначалу посылают деньги женам и детям, оставленным в Астурии, в Калабрии, в Польше… Потом жизнь постепенно гасит их, и они исчезают. Умирают в каком-нибудь грязном кабаке или в грошовом борделе. Сидя в одиночестве за бутылкой, которая никогда ни о чем не спрашивает.
Навстречу шли четыре прачки с огромными корзинами влажного белья, и Меча смотрела на их до срока состарившиеся лица, на распухшие от мыла и щелока руки. Каждую Макс мог бы назвать по имени, о каждой рассказать в подробностях. Именно такие лица и руки – такие и подобные им – видел он вокруг себя все свое детство.
– Женщинам, по крайней мере, тем, кто хорош собой, легче подстроиться к новым обстоятельствам, вписаться в них. В течение определенного времени, конечно. Потом одни – те, кому повезло, – превращаются в увядших наседок. А кому не повезло – в «рюмочниц», самое меньшее. Или самое большее – это зависит от того, как посмотреть.
От этих слов она снова взглянула на него со вновь пробудившимся вниманием:
– Здесь много проституток?
– Ну, представь себе, – Макс обвел рукой все вокруг. – Это же край эмигрантов, и большая их часть – одинокие мужчины. Есть фирмы, специализирующиеся на вывозе женщин из Европы. Самой влиятельной руководит еврейка Цви Мигдал, она занимается главным образом польками, румынками и русскими… Женщин покупают за две-три тысячи песо и меньше чем за год отбивают эти деньги.
Послышался сухой, невеселый смешок Мечи.
– Интересно, во что обошлась бы им я?
Макс не ответил, и еще несколько метров они прошли в молчании.
– Чего ты ждешь от будущего?
– Я хотел бы как можно дольше оставаться в живых, – пожав плечами, чистосердечно отвечает он. – И обладать тем, что мне необходимо.
– Ты не вечно будешь молод и красив. Придет старость. Что тогда?
– Меня это не беспокоит. Есть заботы поважнее.
Макс покосился на нее: Меча шла, жадно рассматривая все вокруг и даже приоткрыв рот от удивления перед тем, сколько нового неожиданно предстало перед ней. Ему показалось, что с внимательностью охотника, уже предвкушающего тяжесть ягдташа с добычей, она старается навсегда запечатлеть в памяти все – протянувшиеся вдоль заржавленных рельсов железнодорожного полотна зеленые и синие, кирпичные и деревянные домики под цинковыми крышами; кусты жимолости в двориках за оградой; стены со вмазанными в гребень осколками битого стекла; платаны и усыпанные красными соцветиями эритрины, через равные промежутки оживлявшие улицы. Меча Инсунса медленно шла посреди всего этого, всматриваясь в каждую подробность с живым любопытством и вместе с тем не изменяя своей обычной томности, сквозившей в каждом движении и воспринимавшейся так же естественно, как три часа назад, когда в комнате Макса она с невозмутимым спокойствием королевы в своей опочивальне разгуливала голая. В прямоугольник солнечного света, падавшего из окна, были четко вписаны удлиненные линии стройного, восхитительно-гибкого тела с мягким руном, золотящимся на лобке.
– А ты? – спросил Макс. – Ты ведь тоже не всегда будешь молода и красива.
– У меня есть деньги. И были еще до того, как я вышла замуж. Теперь это «старые деньги», они, как говорится, привыкли к самим себе.
Она отвечала, не замявшись ни на миг, отвечала спокойно и отстраненно. И слова выговаривала с легким пренебрежением.
– Ты бы удивился, узнав, до чего деньги упрощают жизнь.
Он рассмеялся:
– Могу себе представить.
– Нет. Боюсь, не можешь.
Они расступились, пропуская разносчика льда. Тот шел, перегнувшись на один бок под тяжестью взваленного на плечо, огромного, сочащегося влагой кувшина в резиновой оплетке.
– Ты права, – согласился Макс. – В шкуру богатых не влезешь.
– Мы с Армандо не богатые. Мы, что называется, обеспеченные.
Макс задумался об отличии. Они остановились перед балюстрадой, вившейся параллельно дороге вверх по склону Рочи. Оглянувшись, он убедился, что исполнительный Петросси тоже затормозил чуть поодаль.
– Ну-у, как тебе сказать… – Она глядела на баркасы, шаланды и вздымающуюся за ними громадину моста Авельянеда. – Армандо – интереснейший человек. Когда мы познакомились, он уже был очень известен. Рядом с ним тебя словно подхватывает какой-то вихрь… Друзья, громкие премьеры, путешествия… Разумеется, я бы сама испробовала все это когда-нибудь. Но раньше, чем я предполагала, он увел меня из отчего дома и открыл мне жизнь.
– Ты его любила?
– Почему ты говоришь в прошедшем времени? – сказала Меча, не сводя глаз с моста. – Да и вообще странновато слышать такой вопрос из уст жиголо, за плату танцующего в отелях и на лайнерах.
Макс пощупал тулью с изнанки – уже высохло. И, слегка надвинув на правый глаз, надел шляпу.
– Почему я?
Меча – так, словно ее занимала любая мелочь, – следила за его движениями неотступно. Смотрела внимательно и изучающе. Когда Макс задал этот вопрос, в ее глазах сверкнула искорка веселья.
– Я знала, что у тебя есть шрам еще до того, как увидела его.
И при виде растерянности, охватившей Макса, чуть обозначила улыбку. За несколько часов до этого, обходясь без вопросов и комментариев, она ласкала эту отметину на его теле, водила по ней губами и языком, слизывала капли пота, блестевшие на обнаженном торсе, чуть выше рубца от пули, полученной семь лет назад, когда легионеры карабкались по крутому склону меж валунов и кустов, а в воздухе уже рассеивалась дымка утреннего тумана, возвещая наступление Дня усопших.
– Есть мужчины, которые таят что-то такое во взгляде или улыбке, – добавила она, как бы сочтя, что собеседник заслуживает разъяснений, и снизойдя до них. – Мужчины, которые словно несут в руке чемодан – невидимый, но увесистый.
Теперь ее глаза скользнули от его шляпы к узлу галстука, а от него – к средней пуговице пиджака. Оценивающе.
– А ты, кроме того, красивый и тихий. И дьявольски хорошо сложен.
По какой-то причине, неведомой Максу, она явно была довольна, что он не размыкал губ в эти минуты.
– Мне нравится, Макс, что у тебя холодная голова, – сказала она. – Этим мы с тобой схожи.
Еще секунду она смотрела на него отрешенно, но очень пристально. Потом подняла руку, дотронулась до его подбородка, словно не придавая значения тому, что из автомобиля на них смотрит Петросси.
– Да, мне нравится, что я не могу довериться тебе.
И с этими словами двинулась дальше, а Макс последовал за ней, пытаясь усвоить и осознать происходящее. Справиться с растерянностью. Они шли дальше; старик вертел ручку древней шарманки «Ринальдо», будто смалывал ею стонущую мелодию; лошадь, запряженная в тележку, пустила на брусчатку мостовой густую пенистую струю.
– Мы пойдем завтра в «Ферровиарию»?
– Если твой муж захочет.
– Армандо просто в восторге, – заговорила она совсем иным, почти легкомысленным тоном. – Вечером, когда вернулись в отель, он ни о чем другом говорить не мог и, хотя было уже очень поздно, не мог уснуть: сидел в пижаме, что-то записывал, курил без передышки, напевал себе под нос. Не помню, когда я видела его таким… И еще приговаривал, посмеиваясь: «А Равель, шут гороховый, пусть съест свое болеро под майонезом». Он очень огорчен, что сегодня у него занят вечер – «Патриотическая ассоциация испанцев», или как ее там, чествует его в театре «Колон». Там устраивают гала-концерт, а потом еще потащат в роскошное кабаре «Фоли Бержер» и покажут официальное танго. Да еще предписано быть в вечернем туалете. Представляешь, какой ужас?
– Тебе непременно надо идти?
– Ну конечно. Как я могу отпустить его туда одного? Не тот уровень. Да еще эти волчицы, напудренные «Garden Court», будут шнырять рядом…
С Максом они увидятся завтра, добавила она, помолчав мгновение. Если он свободен, к семи они могли бы прислать за ним машину. Выпить аперитив в «Ричмонде», а потом поужинать в каком-нибудь симпатичном заведении в центре. Ей хвалили недавно открывшийся фешенебельный ресторан – называется, если она не путает, «Лас Виолетас». И еще один – в башне на улице Флорида, возле проезда Гемеса.
– Да нет, не стоит. – Макса совершенно не прельщала перспектива общаться с Мечей при муже и вести церемонные разговоры, да еще в таком месте. – Я зайду за вами в отель, и мы двинемся прямиком в Барракас. А утром у меня дела.
– В таком случае за тобой – танго. Со мной.
– Разумеется.
Они уже собрались перейти улицу, когда позади вдруг грянул звонок трамвая. И, скользя роликом токоприемника по проводам, протянутым на опорах и стенах зданий, он прогрохотал мимо – длинный, зеленый, пустой, если не считать вагоновожатого и кондуктора в форменной фуражке, оглядевшего их с площадки.
– У тебя не жизнь, а сплошные черные дыры, Макс… Этот шрам и все прочее… Как ты попал в Париж, почему покинул его… Тайна. Тайна.
Разговор принимает неприятный оборот, решил он. Но, впрочем, она, вероятно, имеет право знать. Или, по крайней мере, осведомиться. Странно, что не сделала этого до сих пор.
– Да я ничего не скрываю… Никаких особенных тайн. Ты видела рубец… Немного подстрелили меня в Африке.
Она не удивилась, услышав это. Можно было подумать, что наемные танцоры каждый день получают пулевые ранения.
– Что ты там делал?
– Вспомни, я говорил, что был солдатом.
– Солдаты где только не служат… Как тебя угораздило попасть туда?
– Я вроде бы еще на пароходе что-то рассказывал тебе. Тогда случилась катастрофа под Анвалем. [29]29
Анваль – местечко в области Риф (Северное Марокко), у которого с 21 по 26 июля 1921 года произошло сражение между марокканскими рифскими отрядами под руководством Абд-аль-Керима и испанским экспедиционным корпусом генерала Сильвестра, закончившееся полным разгромом испанской армии. Большая часть испанского корпуса погибла, остальные попали в плен к рифам; генерал Сильвестр покончил жизнь самоубийством.
[Закрыть]Там перебили столько тысяч наших, что в ответ потребовалось устроить резню.
На кратчайший миг он задумался – а можно ли десятком слов выразить такие сложные понятия, как неопределенность, ужас, смерть, страх? Совершенно очевидно – нет.
– Я думал, что убил человека, – безразличным тоном сообщил он. – И поспешил записаться в Иностранный легион. Потом выяснилось, что человек тот выжил, но назад пути мне уже не было.
– В драке убил?
– Да, что-то вроде.
– Из-за женщины?
– Нет, не так романтично. Он мне был должен денег.
– Много?
– Достаточно, чтобы пырнуть парня его же собственным ножом.
Он увидел, как вспыхнули искорки в золотистой глубине. От удовольствия, надо полагать. Уже несколько часов, как Максу был знаком этот блеск.
– А почему в Легион?
Он опустил веки, припоминая лиловатый свет барселонских улиц и дворов, и то, как боялся нарваться на полицию, и как шарахался от собственной тени, и плакат на стене дома под номером девять по Пратс де Мольо: «Тем, кто разочарован в жизни, кто потерял работу, кто живет без надежды и будущего. Почет и прибыль».
– Платили по три песеты в день. И выдавали новые документы. Попав в Легион, человек мог чувствовать себя в безопасности.
Меча снова приоткрыла рот, с жадным любопытством слушая Макса.
– Это хорошо… Ты завербовался и стал другим?
– Похожим.
– Ты, наверно, был еще совсем юн?
– Я прибавил себе несколько лет. Там, кажется, никого особенно не интересовал мой возраст.
– Замечательно устроено. Женщин туда не принимают?
Потом она принялась расспрашивать о других событиях его жизни, и Макс лаконично рассказал, что́ предшествовало его появлению в танцевальном салоне лайнера. Оран, марсельский «Старый порт», дешевые парижские кабаре.
– А кем была она?
– «Она»?
– Ну да. Твоя любовница, которая научила тебя танго.
– С чего ты взяла, что это была любовница, а не хореограф?
– По манере танцевать… Это бросается в глаза.
Помолчав немного и оценив положение, он закурил и скупо рассказал о Боске. Только самое необходимое. В Марселе познакомился с венгеркой-балериной, и та увезла его в Париж. Купила ему фрак, и они выступали какое-то время в «Лапэн Ажиль» и других недорогих заведениях.
– Красивая?
Вдруг показалось, что сигарета горчит, и Макс швырнул ее в маслянистую воду Риачуэло.
– Да. Была какое-то время.
Он больше ничего не стал рассказывать, хотя в голове сейчас же понеслись вереницы образов – великолепное тело Боске, черные волосы, подстриженные а-ля Луиза Брукс, красивое лицо в рамке соломенных или фетровых полей, улыбка, сиявшая в людных и шумных кафе Монпарнаса, где посетители, как с необыкновенным простодушием уверяла она, оставляют классовые различия за дверями. Танцовщица, а время от времени натурщица, неизменно дерзкая, всегда на все готовая, говорящая много и с жаром, хрипловато рассыпающая жаргонные марсельские словечки, она сидела перед чашкой café-crème [30]30
Кофе с молоком ( фр.).
[Закрыть]или стаканом дешевого джина на плетеном стуле на террасе «Дома» или «Клозери де Лила», среди туристов-американцев, писателей, которые не пишут книг, и художников, которые не берут в руки кисти или карандаши. «Je danse et je pose», [31]31
Танцую и позирую ( фр.).
[Закрыть] – восклицала она во всеуслышание, словно предлагала свое тело тому, кто напишет его на холсте или прославит на эстраде. Завтракала около часу дня – они с Максом редко ложились спать раньше, чем на рассвете, – в своем любимом кафе «У Розалии», где обычно собирались ее друзья – поляки и венгры, – добывавшие ей морфин. И неизменно вертела головой, с расчетливой алчностью разглядывая хорошо одетых мужчин и разряженных женщин в мехах и бриллиантах, роскошные автомобили, сновавшие по бульвару, – точно так же, как смотрела каждый вечер на посетителей третьеразрядного кабаре, где в паре с Максом исполняла салонное танго или – сменив шелковое платье на полосатую блузку и черные сетчатые чулки – танец апашей. Придав лицу соответствующее выражение, заготовив нужные слова, она пребывала в вечном ожидании счастливого случая. Да так и не дождалась.
– И что же сталось с этой женщиной? – осведомилась Меча.
– Она осталась позади.
– Далеко позади?
Он промолчал. Она продолжала оценивающе рассматривать его.
– И как же ты внедрился в хорошее общество?
Макс очень медленно возвращался в явь Буэнос-Айреса. Заново вглядывался в улицы Ла-Боки, сходившиеся на маленькой площади, в берега Риачуэло и мост Авельянеда. В лицо женщины, смотревшей на него пытливо и явно удивленной тем, какое выражение вдруг исказило его черты. Макс заморгал, словно сияние дня резало глаза так же нестерпимо, как когда-то – в Барселоне, в Мелилье, в Оране или в Марселе. Блеск здешнего солнца слепил, прогоняя с сетчатки другой свет – мутный свет былого, заливавший неподвижное тело Боске, ничком распростертой на кровати лицом к стене. В сероватом рассветном полумраке, грязном, как сама жизнь, Макс видел ее голую белую спину. И себя – как он молча затворяет дверь за этим образом, словно осторожно и плавно опускает крышку гроба.
– В Париже это нетрудно, – сказал он. – Там общество смешанное. Богатые люди охотно посещают непотребные места. Вот как ты с мужем пошли в «Ферровиарию» – с той лишь разницей, что им не нужен предлог.
– Вот те на… Не знаю, как и воспринять такое.
– В Африке у меня был друг, – продолжал он, не отвечая. – Я рассказывал тебе о нем на пароходе.
– Русский аристократ с трудным именем? Я помню. Ты сказал, что он умер.
Он кивнул едва ли не с облегчением. Об этом было куда легче говорить, чем о полуголой Боске, тонущей в туманном рассвете, в сумраке, столь схожем с раскаяньем, о последнем взгляде, которым Макс окинул шприц и пустые ампулы, стаканы, бутылки и остатки еды на столе. Этот мой русский друг, сказал он, уверял, что был царским офицером. Воевал в белой армии, вместе с которой эвакуировался из Крыма, потом его занесло в Испанию, а сколько-то лет спустя, после какой-то темной истории с карточным проигрышем, он завербовался в Легион. Человек был особенной породы – презрительный, утонченный, большой любитель женщин. Это он преподал Максу первые уроки хорошего воспитания, навел на него светский лоск – научил, как надо правильно завязывать галстук, как складывать платочек, торчащий из верхнего кармана, чем и в какой последовательности – от анчоусов до икры – закусывать охлажденную водку. Ему по собственным его, вскользь оброненным словам было забавно превратить оковалок пушечного мяса в некое подобие настоящего джентльмена.
– Родня его обосновалась в Париже: одни стали консьержами, другие – таксистами. Но среди тех, кому удалось вывезти деньги, был его кузен, владелец нескольких казино, где танцевали танго. И однажды я отправился к этому самому кузену, показался, получил работу, и дела наладились. Я смог прилично одеться, более или менее нормально жить и даже увидеть мир.
– И что же сталось с твоим русским другом? Отчего он умер?
На этот раз воспоминания Макса не были печальны. По крайней мере, в общепринятом смысле. Но все же губы его скривились в меланхолической усмешке, когда он припомнил, при каких обстоятельствах в последний раз видел капрала Долгорукого-Багратиона: тот занял лучший номер в борделе Тахумы, устроив последнюю в жизни эскападу, выпил бутылку коньяка, переменил трех девиц, а когда покончил с развлечениями, покончил с собой.
– От скуки. Так скучно стало, что он пустил себе пулю в лоб.
Макс сидит под пальмами и часами на маленькой эспланаде бара «Эрколано» и, надев очки, просматривает газеты. Время к полудню – время наибольшей сутолоки, и раздающийся порой громкий автомобильный выхлоп заставляет его оторваться от газеты и поглядеть вокруг. Невозможно поверить, что туристический сезон бьется в предсмертных конвульсиях: на другой стороне улицы, на террасе «Фауно» заняты все столики; в узком устье улицы Сан-Чезарео у лотков, торгующих рыбой, фруктами, зеленью, очень многолюдно и оживленно, а по Корсо Италия проносятся гудящие рои автомобилей и мотороллеров. Неподвижны лишь фиакры, ожидающие туристов, а скучающие кучера покуривают и болтают, собравшись в кружок, поглядывают на женщин, проходящих у подножья мраморного Торквато Тассо.
В «Иль Маттино» напечатан пространный репортаж о матче Келлер – Соколов, где сыграно уже несколько партий. Последняя окончилась вничью, и это, судя по всему, на руку русскому. Как объяснили Максу капитан Тедеско и Ламбертуччи, за каждую партию победителю начисляется очко, а при ничьей обоим соперникам – по пол-очка. И вот теперь Соколов ведет в счете 2,5:1,5. По единодушному мнению шахматных журналистов, положение неопределенное. Макс долго читает все это с большим интересом, хоть и перескакивает через технические тонкости, заключенные в мудреную терминологию вроде «испанского начала», «вариантов Петросяна» и «староиндийской защиты». Гораздо больше его интересуют обстоятельства, в которых разворачивается поединок. «Иль Маттино» и другие газеты настойчиво повторяют, что такая напряженная атмосфера возникла не из-за приза в пятьдесят тысяч долларов, а скорее из-за особенностей политического и дипломатического порядка. Макс только что прочитал, что Советский Союз вот уже два десятилетия сохраняет статус мирового шахматного центра и титул чемпиона мира переходит от одного русского гроссмейстера к другому, потому что после большевистской революции шахматы стали в этой стране национальным видом спорта – из двухсот пятидесяти миллионов ее граждан каждый пятый обожает эту игру, уточняла газета – и аргументом пропаганды, так что для победы на каждом турнире задействуются все государственные ресурсы. А это значит, предрекал комментатор, что Москва ради приза Кампанеллы пойдет на все. Прежде всего потому, что именно Хорхе Келлер через пять месяцев будет оспаривать у Соколова титул чемпиона мира, когда после драматического пролога в Сорренто советская твердокаменная правоверность сойдется в поединке с капиталистической неформальной ересью, и это будет матчем века.
Макс отхлебывает свой негрони, скользит взглядом по заголовкам: группа «Битлз» близка к распаду… французский рок-музыкант Джонни Холлидей пытался покончить с собой… короткие юбки и длинные волосы революционизируют Британию… В разделе международной политики речь идет о других революциях: хунвейбины продолжают наводить ужас на Пекин, в Соединенных Штатах чернокожие борются за гражданские права, окружен отряд наемников, планировавших захватить Катангу. На следующей странице между броским заголовком статьи о предстоящем запуске очередного «Джемини» («Америка возглавила гонки к Луне») и рекламой топлива («Посадите тигра в ваш бензобак!») помещен черно-белый снимок: дюжий американский солдат, сфотографированный со спины, несет на плечах вьетнамского ребенка, а тот, обернувшись, недоверчиво смотрит в объектив.
В проезжающей мимо «Альфа-Ромео Джулия» играет радио: из открытых окошек до Макса доносится мелодия. Он поднимает глаза от фотографии солдата с ребенком – она напомнила ему других солдат и других детей: с тех пор прошло сорок пять лет – и рассеянно глядит вслед автомобилю, удаляющемуся туда, где на продолжении Корсо Италия виднеется желто-белый фасад Санта-Марии-дель-Кармине, меж тем как с опозданием в несколько секунд мозг, уже отвлекшийся от газетных сведений, опознает зафиксированную слухом оркестровую мелодию, которую ведут ударные и электрогитара. Это классическое, вот уже четыре десятилетия знаменитое на весь мир танго «Старая гвардия».
Когда Макс резко, на середине, оборвал па, Меча Инсунса, коротко взглянув, с вызовом прильнула к нему всем колеблющимся из стороны в сторону телом и проскользила бедром вдоль его выставленной вперед, неподвижной ноги. Макс бесстрастно выдержал в высшей степени нескромное прикосновение ее тела под легкой тканью, при том, что с них не сводили глаз посетители – все, сколько их было в «Ферровиарии». И потом, чтобы замять неловкость, отшагнул в сторону, и его дама сейчас же, с необыкновенной легкостью и изяществом повторила фигуру.
– Вот так – хорошо, – шепнула она. – Медленно и спокойно, чтобы никто не подумал, будто ты меня боишься.
Макс приблизил губы к ее правому уху. Ему нравилась эта игра, сколь бы рискованной она ни была.
– Ты настоящая самка…
– Ты еще не знаешь, какая.
От ее близости, от мягкого аромата хороших духов, от испарины, бисером выступившей над верхней губой и у корней волос, вновь всколыхнулось желание, воскресло еще свежее воспоминание о теплом женском теле, о запахе насытившейся и удовлетворенной плоти, чуть скользкой от пота, который сейчас, под руками Макса вновь увлажняет невесомую ткань узкого платья с развевающимся в такт танго подолом. Заведение в этот еще ранний час было полупустым. Трио музыкантов играло «Шикé», и на пятачке вяло и словно нехотя топтались, покачиваясь, как пассажиры в вагоне трамвая, еще только две пары: приземистая толстушка с юнцом в пиджаке поверх сорочки без воротника и галстука и давешняя блондинка славянского типа – она была в той же цветастой блузе, что и в прошлый раз, когда танцевала с Максом. Блондинка скучливо двигалась в объятиях партнера – тот был без пиджака, в одном жилете, по виду рабочий. Время от времени, когда пары сближались почти вплотную, ее голубые глаза на миг встречались с глазами Макса. И не меняли при этом выражения.
– Твой муж чересчур много пьет.
– Тебе-то что?
Он не без тревоги взглянул, как в вырезе черного платья, едва закрывавшего ей колени, сверкает жемчужное колье – сегодня она все-таки его надела. Потом с тем же беспокойством – в «Ферровиарии» не следовало ни щеголять драгоценностями, ни пить сверх меры – посмотрел туда, где за столиком, заставленным бутылками, стаканами и переполненными пепельницами, курил и пил джин, разбавляя его газированной водой из сифона, Армандо де Троэйе в компании того самого Хуана Ребенке, третьего дня танцевавшего танго с его женой. Как только они появились в дансинге, компадрон стал часто поглядывать на них, а потом – преисполненный сознания собственной значимости, а вернее сказать, надутый спесью, усатый, с черными прилизанными волосами, с темными глазами, опасно глядящими из-под шляпы, которую не снимал ни на минуту, – двинулся к ним. Зажав в углу рта дымящийся окурок сигары, он шел к столику неспешной, надменной походочкой, принятой в здешних предместьях, – правая рука в кармане; левый борт кургузого, заношенного пиджака был слегка оттопырен и перекошен от спрятанного под ним ножа. Спросил разрешения присоединиться и с властными ухватками клиента, привыкшего, что по счету платить придется не ему, заказал официантке бутылку джина (обязательно еще не откупоренную) и сифон содовой. Чтобы иметь удовольствие угостить сеньору и сеньоров – он больше смотрел на Макса, чем на композитора, – если, конечно, это не будет сочтено за навязчивость.
