Текст книги "Катхак"

Автор книги: Артур Сунгуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Никогда еще мы не находились столь близко друг от друга. Я просунул руку сквозь прутья и впервые прикоснулся к ней. Погладил ее волосы, не убранные в косу.

– Почему ты солгала мне? Почему сказала, что вышла замуж? – спросил я.

Гури устало улыбнулась и не ответила на вопрос. Она сказала:

– Доброй ночи, хафиз.

– Аллах подарил нам добрую ночь, – сказал я, стараясь держаться спокойно, но это плохо получалось. – Я пришел за тобой, потому что хочу жениться на тебе. Аламгир дал свое согласие.

Губы ее приоткрылись, а между бровями пролегла морщинка:

– Вы хотите меня в жены?

– Да, – ответил я.

Один из нукеров отомкнул замок, кивком предлагая Гури выйти. Она двигалась словно во сне, и я, не утерпев, шагнул за решетку, взял ее за плечо, и потянул наружу.

Она вдруг заплакала. Тихо, лишь слезы катились и катились по щекам. Я чувствовал это, потому что она прижалась лицом к моей руке.

– Благодарю вас, хафиз, – ответила она, наконец. – Аллах видит, я мечтала об этих словах едва ли не со дня нашей встречи. Как вы узнали, что я здесь?..

– Мохана приходила и умоляла спасти тебя. Ты знаешь свою бабку – кто может отказать ей? Пойдем, нам надо успеть до рассвета.

Но Гури медлила. Она повела плечом, освобождаясь от меня, и замерла. Бледность все больше и больше заливала ее лицо. Пожалуй, она никогда не была так красива. Потом она опустилась передо мной на колени и поцеловала край одежд:

– Благословите свою рабыню, хафиз. Благодаря вам, я умру счастливой.

– Ты не умрешь, – возразил я. – Великий Могол отпускает тебя.

– А их?.. – она приподнялась и указала в сторону решетки, из-за которой на нас смотрели блестящие глаза. Мне вновь припомнилась черная ночь месяца азар. – Их он тоже помилует?..

– Нет, – сказал я через силу. – Тебя одну.

Гури покачала головой:

– Я не могу, хафиз. Простите меня. Как я оставлю подруг? Будет ли это справедливым? Помните ваши слова, однажды там, в саду?.. Вы сказали, чтобы жить по закону Аллаха, слова и дела должны исходить из сердца. Все остальное – харам. Пойти с вами, спастись – это харам. Хотя мне и хочется этого больше всего на свете, мое сердце подсказывает, что я должна остаться здесь.

– Ты поступаешь неразумно, – только и мог произнести я.

– Неразумно? – она горько усмехнулась. – Я поступила бы неразумно, если бы пошла с вами и стала вашей женой... А еще – обузой для вас, грузом на совести. Вы – уважаемый человек, ведете праведную жизнь. А кто я? Таваиф, танцовщица без роду и племени, женщина для муджарата...

– Не беспокойся, брак будет только для вида, – сказал я тише, чтобы никто нас не услышал. – Ты будешь свободна, и продолжишь жить так, как тебе нравится.

Она сухо рассмеялась:

– Неужели вы ничего не понимаете, хафиз? Зачем мне такая свобода? Верните меня туда, – она прислонилась к решетке. – Пусть свершится воля Аллаха.

Я молчал, пока нукер снова отомкнул замок. Молчал, пока Гури, пригнувшись, скользнула к своим подругам в душную темноту. Она поклонилась и сказала чинно, будто стояла в саду, под сливами:

– Простите. Я не приму вашей жертвы. Вы до сих пор живете памятью покойной жены, а я не смогу делить вас даже с воспоминанием.

Несколько таваиф подползли поближе и шепотом стали предлагать в жены себя.

Вернувшись домой, я не снял шервани. До рассвета было несколько часов. Я прошелся по комнате и сел на ковер, поджав ноги. Пододвинул столик, разложил лист пергамента и задумался. Более тридцати лет прошло с тех пор, как я сложил свой последний бейт.

Когда умерла моя жена, я сказал, что вместе с ней умерло мое вдохновение, и считал, что это так. Сегодня же я всем сердцем взывал к Аллаху, чтобы он помог мне сложить еще одну, самую последнюю газель.

Я не зажигал лампы. Мне было светло от огромной луны, которая взошла над домом, заставив поблекнуть даже желтые, любопытные звезды. Я посмотрел на ее бледный лик и обмакнул калам в чернила.

В ту ночь я так и не сомкнул глаз. Едва небо на востоке порозовело, я поспешил ко дворцу Аламгира, пряча за пазухой свиток пергамента, который должен был спасти Гури и ее подруг. Охранники пропустили меня, помня, что вчера я проходил по приказу Великого Могола. Гури сидела у решетки, откинув голову и глядя невидящими глазами прямо перед собой. Я окликнул ее, но она услышала меня не сразу.

Я торопливо передал ей свиток.

– Что это, хафиз? – спросила она удивленно.

– Это моя газель. Прочитай ее подругам, заучите стихи наизусть, и когда вас поведут к реке, начинайте петь как можно громче.

Девушка развернула пергамент и пробежалась по строчкам глазами.

– Я не знаю такой газели, – сказала она удивленно.

– Не знаешь. Я написал ее сегодня ночью. Не забудь – начинайте петь, когда вас поведут на казнь.

– Вы написали газель? – казалось, мои слова не достигали ее слуха. – Это ваша новая газель, хафиз?

– Мне надо идти, скоро за вами придут. Помни, ты должна непрерывно петь это, и так спасешь себя и остальных.

– Вы написали газель для меня?..

Мне пришлось встряхнуть Гури, чтобы привести ее в чувство.

– Да, для тебя. Ты стала моим вдохновеньем. Обещай, что выполнишь все, как я сказал.

Она опустила ресницы, и вдруг пылко поцеловала пергамент. На прощанье я коснулся ее волос. Они были мягки, как черный китайский шелк.

Обогнув дворцовую площадь, я зашел в переулок, и прислонился к стене, окружавшей чей-то дом. Ноги отказывались мне повиноваться.

Прошло достаточно много времени, а я продолжал подпирать чужой забор, как нищий, не знающий, куда идти. Мимо меня проходили люди – мужчины, женщины, старики и дети, собиравшиеся поглазеть на казнь.

Солнце показалось до половины, когда я расслышал далекие вопли и стенанья. Они становились все отчетливее. Вскоре шарканье сотни ног наполнило улицу. Я боялся выглянуть и только взывал к Аллаху, прося милости для одной – для Гури. И тут свершилось.

Я сразу узнал голос Гури. Она запела сначала тихо, потом громче и громче, а последние строки подхватили остальные таваиф. И столько тоски и отчаянья было в их пенье, что слезы сами собой набегали на глаза:

– И грешным, и праведным явлена милость Аллаха,

И равно обласканы солнцем и жаба, и птаха.

Но нет в тебе милости, нет снисхожденья и страха.

Готов приговор, ждет палач, и уже установлена плаха.

В грязи кто родился – его ли вина в том, скажи?

Аллах пощадил, но себя ты поставил выше Аллаха...

Снова и снова пропевая газель, толпа таваиф, подгоняемая нукерами, двинулась в сторону реки. Я не мог больше выдержать этого, и бросился домой, не разбирая дороги.

Тот день я провел, как умалишенный. Я не мог ни молиться, ни думать, а лишь сидел над книгой, не в силах прочитать ни единой буквы, или начинал мерить комнату шагами. Солнце прочертило по небу полукруг, спряталось за сливы, а потом исчезло. Хадиджа принесла ужин.

– Что же это делается, хафиз! – начала она с негодованием, расставляя на столике пиалы и чашки. – Аламгир приказал пощадить этих бесстыдниц таваиф! Всех, до одной! Едва их вывели из подвала, они начали петь. И, говорят, такая тоска напала на повелителя, что он не выдержал и повелел отпустил их. Они разбежались, как крысы!..

Нежный перезвон бубенцов заставил ее замолчать, а я даже не успел восславить Аллаха. Замерев, мы с Хадиджей уставились друг на друга, а потом старуха выглянула в окно.

– Хафиз, там эта женщина!

– Мохана? – спросил я, и тоже посмотрел.

Во внутреннем дворе стояла Гури. Только на сей раз она была не в сине-желтых одеждах, а в красном сари, расшитом золотом. Золотая тика[25] спускалась по пробору на лоб, руки были унизаны браслетами. Когда она поклонилась мне, сложив руку «лодочкой», я заметил, что ладони ее расписаны хной.

– Зачем пришла, бесстыдница?! – заголосила Хадиджа. – Или снова захотела отведать плетей?!

Я не приказал ей замолчать, потому что слова кормилицы пролетели мимо, как весенние мухи. Я вышел в сад, заставляя себя не ускорять шаг. Ведь я никогда не был тороплив. А может, трусливо надеялся, что Гури исчезнет, растает, как сказочная пери. Ведь зиме всегда трудно поверить, что весна распахивает ей объятия. Но Гури не исчезла, а по-прежнему стояла под сливами.

– Салам, малышка, – сказал я ей. – Значит, все кончилось? Ты и твои подруги спасены?

– Благодаря вам, хафиз, – ответила она.

– Тогда почему же ты в свадебном наряде? Или это новый приказ Аламгира?

Она смутилась, замотала головой, и как в детстве прикрыла лицо ладонями, шепча сквозь пальцы.

Я заставил ее опустить руки:

– Говоришь, Аламгир тут ни при чем? Чей же это приказ, гурия?

– Приказ моего сердца, – ответила она еле слышно и покраснела.

Так и закончилась эта история. Я, шейх Камлалл Джаханабади, вам ее рассказал.

[1] Сари, дхоти – национальная индийская одежда.

[2] Хиджаб, галабея – традиционная одежда мусульман.

[3] Хануман – персонаж поэмы «Рамаяна», сын бога ветра, помощник Рама.

[4] Хафиз – почетная должность, чтец Корана.

[5] Аламгир – падишах Аурангзеб, правил в 1659-1709 гг.

[6] Таваиф – куртизанка в Средневековой Индии, аналог японским гейшам и греческим гетерам.

[7] Наваб – князь.

[8] Мохана – «околдовывающая» (санскрит).

[9] Гури – «белая» (санскрит).

[10] Джанна – мусульманский рай.

[11] Чувяки – вид туфель без задников.

[12] Харам – грех (мусульм.).

[13] Муджарат – праздник, на котором выступали куртизанки.

[14] Пери – мифическая красавица в мусульманских верованиях.

[15] Калам – тростниковое перо.

[16] Тюльпаны и нарциссы – иносказание, обычное для восточной поэзии. Тюльпаны – щеки, нарциссы – глаза.

[17] Кади – судья.

[18] Харабат – кабак.

[19] Аят – стих Корана.

[20] Шаула – созвездие скорпиона.

[21] Гира – гора, на которой пророку Мухаммаду явился ангел Джабраил.

[22] Гурии – красавицы, живущие в джанне, предназначенные в жены праведникам.

[23] Шервани – мужской сюртук, застегивающийся до воротника, длиной ниже колена.

[24] Нукеры – воины из личной стражи падишаха.

[25] Тика – украшение в виде подвески.