Текст книги "Тайная слава"

Автор книги: Артур Ллевелин Мэйчен (Мейчен)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Прошлой ночью Томас Дженкинс из Пэнтопина, – рассказывал он, – высунулся из окна посмотреть, какая погода ожидается на завтра. Дело-то шло к уборке хлеба – как тут не озаботишься. Так вот, он сказал, что ни в одной церкви не слыхал подобного вопля, а ведь он побывал аж у кардигенских методистов! Это, говорит, прямо как жалобные завывания в день Страшного Суда.

Поразмыслив над этим сообщением, Ремнант склонился к мысли, что звук исходил из какой-нибудь подземной морской бухты; в лесах Тредонока могли находиться не до конца обустроенные или, скажем, чересчур извилистые вентиляционные люки, и пробивавшийся через них снизу шум прибоя вполне мог произвести эффект глухих завываний. Но ни сам Ремнант, ни кто-либо другой не придавали этому новому обстоятельству особого значения. И лишь те немногие, кто собственными ушами слышал по ночам мрачный зов, отдававшийся эхом над черными холмами, никогда не могли забыть его.

Странные звуки раздавались три или четыре ночи подряд, а в воскресенье выходившие после заутрени в тредонокской церкви прихожане заметили в церковном дворе большую рыжую овчарку. Казалось, собака только и ждала выхода верующих и сразу же кинулась к ним – обежав по кругу толпу, она пристала к группе из полудюжины прихожан, которые повернули направо с главной дороги. Двое из них направились через поля к своим домам, а четверо по-воскресному неспешно побрели дальше. За ними-то, не отставая ни на шаг, и увязалась овчарка. Мужчины толковали о сене, кормах, видах на урожай и предстоящей рыночной страде, не обращая внимания на путавшуюся под ногами собаку. Таким манером они и шли по золотистой осенней тропе, пока не очутились перед калиткой в живой изгороди, от которой вилась через поля кое-как вымощенная проселочная дорога, уходившая затем в лес и в конце концов упиравшаяся в ферму Трефф-Лойн.

И тут овчарка словно обезумела. Сначала она принялась яростно лаять, а потом, подбежав к одному из крестьян, уставилась на него таким взором, что у того по коже пробежали мурашки. "Она будто хотела сказать, что от меня зависела вся ее жизнь", – вспоминал он позднее. Затем собака кинулась к калитке и остановилась рядом с ней, виляя хвостом и отрывисто лая. Но люди только смеялись, глядя на ее ужимки.

– Чьей бы это быть собаке? – спросил один.

– Никак. Томаса Гриффита из Трефф-Лойна, – предположил другой.

– Что же она тогда домой не идет? Ну-ка, домой!

Крестьянин перешел через дорогу и наклонился за камешком, намереваясь бросить им в собаку.

– Ну-ка, ступай домой! Вот твоя калитка!

Но овчарка даже не шелохнулась. Она лаяла, скулила, подбегала то к людям, то к калитке. Наконец, приблизившись к одному из крестьян, она опустилась на землю и подползла к самым его ногам, а потом вдруг схватила его за полу пиджака и попыталась подтащить к калитке. Тот вырвался, и все четверо снова двинулись своей дорогой, а собака все стояла на месте и следила за ними, и лишь когда они скрылись за поворотом, подняла голову и издала долгий жутковатый вой, исполненный неподдельного отчаяния.

Никого из четверых это не тронуло – деревенским овчаркам полагается пасти овец, а потому пикте) пе собирался потакать ггх прихотям и фантазиям. Но с этого дня рыжая собака стала часто появляться на полевых тропах Тредонока. Однажды ночью она подбежала к дверям одного из фермерских домов и принялась царапать ее когтями. Когда же дверь открыли, собака легла на землю, а затем с лаем подбежала к садовой калитке и остановилась в ожидании, явно приглашая хозяина последовать за собой. Когда собаку отогнали прочь, она снова издала исполненный смертной муки вой. Слышавшие его крестьяне говорили, что он был почти столь же ужасен, как и тот унылый вопль, что разносился по полям за несколько ночей до того. А потом кому-то пришло в голову (насколько мне известно, без какой-либо определенной связи со странным поведением овчарки из Трефф-Лойна), что старый Томас Гриффит уже довольно долго не показывался на людях. Он давно не появлялся в тредонокской церкви, которую имел обыкновение посещать каждое воскресенье, и даже, чего с ним отродясь не бывало, пропустил базарный день в Порте. А уж после того, как стали разбираться всем миром, выяснилось, что соседи уже много дней не видали никого из Гриффитов.

В наши времена процесс разбирательства всем миром проистекает достаточно быстро в любом мало-мальски населенном городке. Но в деревне, а особенно в погрязшей посреди безлюдных пространств глубинке, по которой через пень-ко-лоду разбросаны одинокие фермы и лачужки, для этого требуется время. Шла уборка урожая, и каждый был занят на своем ноле. После изнурительного дневного труда ни фермеры, ни члены их семей не склонны шататься по соседям в поисках сплетен и новостей. К концу дня жнецу думается только о том, чтобы поужинать да завалиться спать, – ни до чего другого ему и дела нет.

Вот потому лишь к концу недели выяснилось, что Томас Гриффит и вся его семья покинули наш мир.

Меня часто упрекают в нездоровом интересе к тому, что не представляет особой (а то и вообще никакой) важности для всего остального человечества. Например, я люблю задаваться такими, например, вопросами: "На каком максимальном расстоянии можно разглядеть горящую свечу?". Предположим, что эта самая свеча в тихую летнюю ночь горит в каком-нибудь деревенском окне. Так вот, на каком максимальном расстоянии наши органы зрения вообще способны сигнализировать нам о наличии света в темноте? То же касается и человеческого голоса – на каком расстоянии при идеальных погодных условиях мы можем расслышать хотя бы его отзвук, не говоря уже о произносимых словах?

Без сомнения, оба эти вопроса носят чисто умозрительный характер, но они всегда привлекали меня, а последний из них так и вообще имеет самое прямое отношение к странному происшествию в Трефф-Лойне. Дело в том, что заунывный и глухой вой, этот мрачный ночной зов, что ужасал всех слышавших его, на самом деле был обыкновенным человеческим голосом, но только произведенным совершенно исключительным образом. Голос этот слышали в различных местах на расстоянии от полутора до двух миль от фермы. Я не знаю, можно ли назвать это явление экстраординарным; не знаю также, был ли рассчитан сам способ воспроизведения этого голоса на то, чтобы усилить несущую силу звука. Снова и снова в своей летописи деяний ужаса я не могу обойтись без того, чтобы не подчеркнуть факт полнейшей изоляции друг от друга большинства ферм и жилых домов Мэйриона. Я делаю это для того, чтобы просветить горожан относительно абсолютно неведомых им величин и понятий. Для среднего жителя Лондона любой дом, расположенный в четверти мили от городского фонаря или отстоящий на такое же расстояние от какого-либо другого жилья, уже представляется чертовски уединенным – этаким жутковатым местом, где впору гнездиться всякого рода духам, призракам и прочей нечисти. Способен ли он в таком случае осознать всю безнадежную уединенность белых домишек Мэйриона, беспорядочно разбросанных среди лесов и полей вдалеке от заросших травой тропок и глухих извилистых проселков? Способен ли он ужаснуться той оторванности от всего остального мира, что свойственна крохотным фермам, съежившимся в самой сердцевине бескрайних полей, заброшенным на огромные, похожие на крепости утесы морского побережья, уткнувшимся в узкую прибрежную полосу, окруженную высокими холмами, или же затерявшимся в глухих лесных местах, скрытых от человеческого взора и недоступных для звуков и шумов современной жизни? Возьмем, к примеру, тот же Пэнирхол – ту самую ферму, из которой, как показалось Мерриту, подавались световые сигналы. Со стороны моря ее, конечно, видно издалека, но я очень сомневаюсь в том, что ее можно разглядеть со стороны суши, ибо ближайшее человеческое жилье отстоит от нее не менее чем на три мили.

Сомневаюсь также, что среди этих удаленных, скрытых от людских глаз местечек найдется хотя бы одно, сравнимое по степени уединения с Трефф-Лойном. К своему глубочайшему сожалению должен признаться, что почти не понимаю по-валлийски, но полаю, само название "Трефф-Лойн" является сокращенной формой слова "Треллуин" или "Трефф-и-ллу-ин>, означающего "местечко посреди рощи". Ферма и в самом деле расположена в самой глубине темных, заслоняющих собой солнечный свет лесов. Глубокая и узкая долина, окруженная этими лесами и утесненная крутыми, поросшими папоротниками и дроком склонами, сбегает вниз с холмов Аллта в обширное болото, откуда на глазах у Меррита выносили мертвое тело. Долина лежит вдалеке от всех дорог – даже от более похожего на вьючную тропу проселка, на котором возвращавшихся из церкви фермеров наблюдали странные выходки рыжей овчарки. Эту долину нельзя также и окинуть взглядом сверху, ибо она столь узка, что теснящиеся по обе ее стороны ясеневые заросли чуть ли не смыкаются своими кронами, образуя над ней подобие непроницаемого свода. По крайней мере, лично мне ни разу не удавалось найти настолько высокое место, чтобы с него можно было увидеть Трефф-Лойн. Правда, взобравшись однажды на Аллт, я все же сумел разглядеть голубой дымок, поднимавшийся из затаившихся в зарослях печных труб.

Таково было местечко, куда в один из сентябрьских дней направилась небольшая группа людей, намереваясь выяснить, что случилось с Гриффитом и его семьей. Среди добровольцев было шестеро фермеров, двое полицейских и четверо вооруженных солдат, причем последних напутствовал не кто иной, как сам начальник военного лагеря. Среди прочих присутствовал и Льюис – он случайно услышал, что от Гриффита и его семьи уже давно не поступало никаких известий, и очень озаботился судьбой своего знакомого художника, на все лето поселившегося в Трефф-Лойне.

Мужчины встретились у ворот, ведущих во двор тредонокской церкви, и в торжественном молчании двинулись по узкой тропе. Готов поклясться, что каждый из них в душе испытывал смутное беспокойство, некий затаенный страх, овладевающий любым человеком, не представляющим достаточно ясно, с чем ему доведется столкнуться.

Шедший позади Льюис невольно прислушался к разговору, проистекавшему между тремя солдатами и возглавлявшим их капралом.

– Капитан и говорит мне, – рассказывал капрал, – "Если там что-нибудь такое начнется, стреляйте безо всякого, стало быть, сомнения". – "А во что стрелять-то, сэр?" – спрашиваю я. – "А во что бы то ни было". – отвечает он. Вот и все, чего я от него добился.

В ответ солдаты пробормотали нечто невразумительное. Льюису показалось, что речь шла о крысином яде, и надо ли говорить, что он немало подивился такому странному предмету разговора.

Вскоре они миновали калитку в живой изгороди. Оттуда к Трефф-Лойну вел узкий, небрежно выложенный булыжником проселок, за лето успевший изрядно иодзарости травой. Сначала дорога шла полем, потом углубилась в лес, а напоследок перед ними внезапно выросли отвесные стены долины, со всех сторон укрытой ясеневыми зарослями. Группа исследователей спустилась по крутому склону холма, повернула на юг и растворилась в таинственном полумраке отрезанной от мира долины.

Но вот но краям дороги потянулись изгороди, а вдали замаячил окруженный забором фермерский дом с амбарами, навесами и прочими надворными постройками. Один из фермеров распахнул калитку, вошел во двор и принялся во весь голос кричать:

– Томас Гриффит! Томас Гриффит! Куда ты запропастился, старый дуралей?

Ответа не было.

Остальные последовали его примеру, по с тем же успехом. Затем капрал отрывисто выкрикнул команду. Послышались металлические щелчки, означавшие, что его подчиненные примкнули штыки к ружьям, и в единый миг четверо безобидных парней, более всего на свете любивших почесать языками за доброй кружкой пива, превратились в грозных носителей смерти.

– Томас Гриффит! – еще раз позвал фермер.

Но ответа на его зов так и не последовало – ибо несчастный Гриффит лежал, уткнувшись лицом в землю, на самой кромке пруда, расположенного посреди его собственного двора. В его боку зияла ужасная рана, которую могло оставить только очень грубое оружие – что-то вроде остро заточенного деревянного кола.

Письмена гнева

Стоял тихий сентябрьский день. Из лесной чащи, темной массой обступившей старинную крестьянскую усадьбу Трефф-Лойн, не доносилось ни дуновения ветерка; тишину нарушало лишь мычание скота, который, судя по всему, только что при брел с луга, прошел через ворота и теперь с горестным видом стоял посреди него, словно бы оплакивая смерть своего хозяина. Неподалеку виднелась четверка крупных, грузных и смирных лошадей, а ниже по склону стояли овцы, терпеливо ожидая, когда их покормят.

– Можно подумать, они знают, что здесь произошло, – тихо сказал один солдат своему товарищу.

На миг из-за туч выглянуло солнце, тускло блеснув на ружейных штыках. Люди стояли над телом мертвого Гриффита; на их лицах застыло суровое и мрачное выражение. Капрал опять что-то отрывисто скомандовал солдатам, и они сняли оружие с предохранителей. Льюис опустился на колени перед мертвым телом и обстоятельно осмотрел зиявшую в боку рану.

– Смерть наступила давно, – сказал он. – Неделю или даже две назад. Он был убит каким-то заостренным орудием.

А что с его семьей? Сколько их вообще было? Я никогда не бывал у них по вызову.

– Здесь жили: сам Гриффит, его жена, сын Томас и дочь Мэри, – сказал один из фермеров. – Да, кажется, в это лето у них остановился какой-то джентльмен.

Члены спасательного отряда, не имевшие никакого понятия ни о грозной силе, обрушившейся на обитателей безобидного деревенского дома, ни об опасности, может быть, поджидавшей их в этом глухом ущелье, где посреди собственного двора лежал мертвый человек, окруженный ожидавшим корма скотом, в смущении переглянулись и повернулись лицом к дому. То было древнее, выстроенное не позднее конца шестнадцатого века строение с круглой "фламандской" трубой, столь характерной для Мэйриона. Стены ярко выбелены известкой, на окнах красовались старинные средники, а массивное, выложенное каменными плитами и крытое сверху покатым навесом крыльцо могло защитить входную дверь от любых ветров, которым вздумалось бы ворваться в эту укромную долину. Створки окон были плотно затворены. Вокруг дома ни единого признака жизни или хотя бы движения. Спасатели снова принялись переглядываться между собой. Наконец четверо из них – церковный староста, полицейский сержант, доктор Льюис и капрал – решили устроить нечто вроде военного совета.

– Что будем делать, доктор? – спросил церковный староста.

– Пока мне не известно ничего кроме того, что этот несчастный был пронзен каким-то острым орудием до самого сердца, – ответил Льюис, пожимая плечами.

– А вдруг они засели внутри и собираются открыть по нам огонь? – спросил другой фермер. Естественно, он и понятия не имел о том, что подразумевал под своим зловещим "они", да и все остальные представляли происходящее не менее туманно. Никто не знал, в чем состоит угрожающая им опасность и с какой стороны ее следует ожидать. Более того, вряд ли кто-нибудь мог сказать, где именно – внутри дома или вне его – она таилась. А потому спасатели поминутно оборачивались на мертвое тело, а потом переглядывались между собой.

– Как бы то ни было, – сказал наконец Льюис, – а делать что-то надо. Прежде всего нам следует войти в дом и посмотреть, что там творится.

– А если они нападут на нас? – возразил сержант. – Тогда что прикажете делать?

На всякий случай капрал поставил одного из своих людей возле главных ворот фермы, а другого – в глубине двора, возле задних ворот. Оба получили приказ стрелять, как только увидят что-нибудь необычное. Доктор и все остальные прошли через узкую калитку в палисаднике, приблизились к крыльцу и начали прислушиваться у двери. Внутри стояла мертвая тишина. Льюис взял у одного из фермеров ясеневый сук, служивший ему тростью во время путешествия, и трижды изо всей силы ударил им в старую, потемневшую от времени дубовую дверь, обитую по периметру обойными гвоздями.

Некоторое время все напряженно вслушивались в тишину за дверью, а потом доктор снова ударил в дверь палкой. И снова ответом ему было молчание. Спасатели отвернулись от двери и принялись опасливо глазеть по сторонам. Никто из них не знал, чего они ищут и с каким врагом могут встретиться в следующее мгновение. На двери виднелось железное кольцо. Льюис повернул его, но дверь не поддалась – по-видимому, засов был задвинут и закреплен клином изнутри. Полицейский сержант громогласно потребовал у засевших в доме немедленно отпереть дверь, но безрезультатно.

После короткого совещания было решено применить насилие. Капрал подошел к двери и прокричал, что если за ней кто-нибудь стоит, то пусть немедленно отойдет в сторону, иначе будет убит. И тут, прежде чем солдаты успели всерьез заняться дверью, из лесу выскочила рыжая овчарка. Двумя огромными скачками перемахнув через двор, она бросилась ласкаться к людям – лизать им руки и радостно подвывать.

– Ну и дела! – сказал один из фермеров. – Она, выходит, с самого начала знала, что тут творится неладное. Эх, То-мае Уильяме, зря мы не пошли за иен в прошлое воскресенье! Она ведь так нас умоляла.

Капрал жестом велел всем отойти назад, и спасатели быстро отступили к нижним ступенькам крыльца, испуганно озираясь по сторонам. Капрал отомкнул штык и выстрелил из винтовки в замочную скважину, предварительно еще раз предупредив об опасности тех, кто мог стоять за дверью. Ему пришлось стрелять несколько раз – так тяжела и прочна оказалась старинная дверь, так неподатливы были запоры. Наконец он принялся палить по массивным дверным петлям, после чего спасатели дружно навалились на дверь. Дверь зашаталась и с грохотом упала внутрь. Капрал предостерегающе поднял руку, на несколько шагов отступил назад и окликнул солдат, перед тем расставленных у обоих ворот фермы. Те ответили, что у них все в порядке. После этого весь отряд пробрался по упавшей двери в коридор и вышел на кухню.

Труп молодого Гриффита лежал перед очагом, в котором на давно прогоревших углях лежала груда белых ясеневых поленьев. Все гурьбой двинулись к гостиной и в дверях наткнулись на мертвое тело художника Секретана – похоже на то, что, умирая, он пытался пробраться на кухню. Миссис Гриффит и ее восемнадцатилетняя дочь были найдены в спальне наверху – они лежали, обхватив друг друга руками, посреди нерасправленной кровати.

Исследователи обошли весь дом, попутно заглядывая в чуланы, кладовки и прочие подсобные помещения – там не оказалось никаких признаков жизни.

– Послушайте! – воскликнул доктор Льюис, когда все вернулись обратно на кухню. – Очень похоже на то, что они оказались в осаде. Видите этот наполовину обглоданный окорок?

Тут только все обратили внимание на висевший на кухонной стене свиной окорок, а также отрезанные от него и валявшиеся кругом куски бекона, при этом ни хлеба, ни молока, ни воды на кухне не присутствовало.

– А ведь здесь у них самая лучшая вода, которую только можно найти в Мэйрионе. – сказал один из фермеров. – Старики, бывало, называли это место "Финнон Тепло" – Колодец святого Тепло.

– Должно быть, они умерли от жажды. – сказал Льюис. – И умирали медленно, день за днем.

Группа людей молча стояла посреди обширной кухни, и в глазах у каждого отражалось явное замешательство. Повсюду лежали бездыханные тела, и ничто на этом свете не могло дать ответа на вопрос, почему этих несчастных постигла такая мучительная смерть. Старик фермер был убит ударом какого-то острого орудия, остальные погибли от жажды; но что за беспощадный враг взял ферму в осаду и заточил в ней ее обитателей? Ответа не было.

Сержант полиции распорядился раздобыть телегу и доставить трупы в Порт, а доктор Льюис прошел в гостиную, использовавшуюся Секрета ном в качестве кабинета, надеясь найти там какое-либо имущество покойного друга. В углу было сложено полдюжины папок, на приставном столике валялось несколько книг, а за дверью обнаружилась удочка и корзинка для рыбы. Это было все. Без сомнения, одежда и остальные вещи художника находились в спальне наверху. Льюис уже готов был присоединиться к остальным членам отряда, собравшимся на кухне, когда взгляд его упал на разрозненные листки бумаги, белевшие между книгами на приставном столике. На одном из них он, к своему изумлению, прочитал следующее: "Доктору Джеймсу Льюису из Порта". Эти слова, выведенные сильно дрожащей рукой, более напоминали детские каракули. Бегло просмотрев другие листки, доктор обнаружил, что они были исписаны почерком Секретана.

Стол был расположен в темном углу комнаты, а потому Льюис собрал листки вместе, устроился с ними на подоконнике и принялся изучать рукопись, все более изумляясь фразам, которые случайно выхватывали его глаза. Читать было трудно – рукопись находилась в полнейшем беспорядке, как если бы Секретан был не в состоянии расположить исписанные листки в должной последовательности. Так что доктору потребовалось некоторое время, чтобы привести все в порядок. Рукопись содержала рассказ обо всем происшедшем на ферме, и доктор со все возрастающим интересом погрузился в чтение, в то время как двое фермеров запрягали в телегу одну из стоявших во дворе лошадей, а остальные принялись выносить на улицу тела погибших.

"Не думаю, что протяну долго. Уже давно мы разделили между собой последние каши воды. Я даже не знаю, сколько дней прошло с тех пор. Мы спали, мы видели сны. В этих снах мы гуляли вокруг дома, и часто я не мог с уверенностью сказать, проснулся ли я или все еще сплю, а потому дни и ночи перепутались в моем сознании. Не так давно я очнулся – по крайней мере, мне так показалось – и обнаружил, что лежу на каменном полу в коридоре. Такое ощущение, будто мне просто приснился ужасный сон, вот только был он до жути реальным, и я облегченно вздохнул при мысли о том, что всего происшедшего на самом деле не было. Я напряг всю свою волю, пытаясь заставить себя совершить прогулку вокруг дома, чтобы немного освежиться на воздухе, но потом огляделся по сторонам и понял, что все это время без движения лежал на каменных плитах коридора. Осознание реальности снова вернулось ко мне. Ни о каких прогулках не могло быть и речи.

Уже давно я не видел миссис Гриффит и ее дочери. Они сказали, что собираются подняться наверх и немного отдохнуть. Сначала я слышал, как они передвигались по комнате, но вскоре там стало совсем тихо. Молодой Гриффит лежит на кухне перед очагом. Когда я заходил туда в последний раз, он говорил сам с собой об урожае и погоде. Видимо, он не заметил моего присутствия, поскольку продолжал тихо и быстро бормотать себе под нос что-то неразборчивое, а потом принялся звать Тигра – их собаку.

Ни для кого из нас не осталось никакой надежды. Все мы погружены в смертный сон…"

Последующие несколько строк было трудно разобрать. Трижды или четырежды Секретан повторил слова "смертный сон". Потом начал писать новое слово, но тут же перечеркнул его. Далее шли причудливые и абсолютно бессмысленные знаки – вдохновленное ужасом письмо, как подумалось Льюису. Затем почерк сделался отчетливым – более отчетливым, чем даже в самом начале рукописи. Речь Секретана потекла свободно и размеренно, как если бы затмившая его сознание туча вдруг ненадолго рассеялась. Рукописи было положено новое начало, и последующие страницы были выдержаны в обычном стиле эпистолярного жанра.

"Дорогой Льюис, надеюсь, вы извините меня за некоторую путаницу и бессвязность. Я намеревался написать вам письмо и вдруг обнаружил перед собой какие-то намалеванные на бумаге иероглифы, которые наверняка сильно изумили вас – если, конечно, мое послание вообще попало вам в руки. У меня даже нет сил порвать эти листки. Если вы все-таки нашли их, то, без сомнения, уже получили представление о том, в каком ужасном состоянии я находился, когда писал все это. Мои записки выглядят как бред или дурной сон, и даже сейчас, когда мое сознание в значительной мере прояснилось, я должен постоянно убеждать себя в том, что впечатления последних дней, проведенных мною в этом ужасном месте, истинны и реальны, что они не являются бесконечным ночным кошмаром, от которого я вот-вот пробужусь в своей лондонской квартире.

В самом начале я выразил сомнение в том, что мои записи вообще попадут вам в руки. Я и в самом деле не уверен, что это когда-либо случится. Если все, что творится здесь, происходит и в других местах, то, как я полагаю, наступил конец света. Я не могу понять происходящего – более того, все еще отказываюсь поверить в то, что видел собственными глазами. Знаю только, что мне снятся такие страшные сны и посещают такие безумные фантазии, что я вынужден крепко держать себя в руках и поминутно оглядываться вокруг, чтобы быть уверенным в реальности окружающего мира.

Вы еще не забыли, о чем мы беседовали около двух месяцев тому назад, когда в последний раз обедали вместе? Не помню уж, каким образом, но мы разговорились о пространстве и времени, в конце концов согласившись на том, что любая попытка прийти к какому-либо заключению на этот счет лишь заводит в лабиринт противоречий. Вы высказались тогда в том смысле, что, как ни странно, такое состояние в точности напоминает сон. "Временами, – добавили вы, – человек будет пробуждаться от этого безумного сна с ясным осознанием абсурдности своего мышления". И мы оба задумались над тем, не являются ли противоречия, которых не может избежать ни один человек, силящийся постичь природу пространства и времени, доказательством того, что все в жизни есть лишь кошмарный сон, а луна и звезды являются частичками этого кошмара. С тех пор я постоянно вспоминаю об этом. Подобно доктору Джонсону, лягнувшему камень, чтобы удостовериться в том, что все вокруг нас находится на своих местах, я обрушиваю удары на окружающие меня предметы. Но тогда передо мной неизменно встает другой вопрос: на самом ли деле мир, знакомый каждому из нас с рождения, идет к своему концу и на что будет похож новый мир, который придет ему на смену? Я не мог ^тпредставить его себе. Все это похоже на историю с Ноевым Ковчегом и Всемирным Потопом – люди привыкли судачить о конце мира и огня, но ни одному из живущих не приходило в голову всерьез задуматься над этим.

И еще одно беспокоит меня. Время от времени мне вдруг кажется, что все мы в этом доме просто сошли с ума. Вопреки всему, что я вижу и ощущаю, – а может быть, именно потому, что все, что я вижу и ощущаю, абсолютно невозможно, – я спрашиваю себя, а не страдаем ли мы некой формой массовых галлюцинаций? Может быть, мы добровольно заключили себя в эту тюрьму, за стенами которой нам никто и ничто не угрожает? Может быть, всего того, что нам кажется, на самом деле не существует в действительности?

Раньше мне доводилось слышать о целых семьях, одновременно сходивших с ума, – так, может быть, за последние четыре месяца я просто подпал под нездоровое воздействие этого старинного и странного дома? Я знаю о людях, которым больничные смотрители насильно запихивали в глотку куски пищи, ибо те были совершенно уверены, что у них сомкнулось горло и они теперь не в силах проглотить даже маковой росинки. Порой мне думается: а не уподобились ли все обитатели Трефф-Лойна, включая меня, этим несчастным больным? Однако в глубине своего сердца я уверен, что это не так.

И все же я не хочу даже в своем предсмертном письме произвести впечатление совершенно спятившего с ума человека, а потому не стану рассказывать всего, что мне довелось здесь увидеть наяву или во сне. Если я нахожусь в здравом уме, то вы сами сможете восполнить пробелы в моем повествовании, воспользовавшись собственными знаниями. Если же я все-таки спятил, то сожгите это письмо и нигде не упоминайте о нем. Хотя я до сих пор не исключаю возможности того, что в любой момент могу проснуться и услышать громкий голос Мэри Гриффит, веселой скороговоркой возвещающий о том, что завтрак будет готов "сию же минуту". Тогда я с удовольствием позавтракаю и, неспешно прогулявшись до Порта, расскажу вам самый странный и ужасный сон, какой когда-либо довелось увидеть человеку, а заодно и узнаю у вас, что в таких случаях полагается принимать на ночь.

Во вторник мы впервые заметили, что вокруг нас творится что-то неладное. В то время мы, конечно же, и представить себе не могли насколько "неладно" было это неладное. С утра я отправился рисовать болото, но только изрядно взопрел и вымотался от бесплодных усилий. Около пяти или шести вечера я вернулся домой и застал женщин во дворе. Они вовсю потешались над Тигром – их старой и верной овчаркой. Коротко и отрывисто взвизгивая, собака стремительно металась по двору от внешних ворот до дверей дома. Миссис и мисс Гриффит стояли у крыльца и с веселым изумлением наблюдали за тем, как Тигр бросался к ним, заглядывал каждой в лицо, а затем пулей летел к воротам фермы и принимался с нетерпеливым и скулящим лаем оглядываться на женщин, словно приглашая их последовать за собой. И так, раз за разом, она подбегала к ним, хватала за юбки и изо всех сил пыталась оттащить прочь от дома.

Тем временем с поля вернулись мужчины, и спектакль возобновился – только на сей раз Тигр исполнял свою роль с удвоенным рвением. Собака металась по двору фермы, с лаем и визгом заглядывая в амбары, хлева, сараи, и всегда повторялось одно и то же – прервав свой стремительный бег, она вдруг подскакивала к одному из хозяев и тут же улепетывала в направлении главных ворот, не переставая поскуливать и оглядываться на ходу, как бы проверяя, следуют ли за ней люди. Когда же все прошли в дом и уселись ужинать, она и тут не дала никому покоя. В конце концов ее пришлось прогнать на крыльцо, где она принялась выть и царапать дверь когтями. Принеся мне в комнату еду, мисс Гриффит обмолвилась: "Никто не может понять, что такое стряслось со стариной Тигром. Он всегда был таким хорошим псом".

Весь вечер собака лаяла, выла, визжала и царапалась в дверь. Наконец ее пустили в дом, но тут она вовсе лишилась разума и впала в буйное неистовство. Глаза ее налились кровью, а на морде выступила белая пена. Она подбегала то к одному, то к другому члену семьи и, ухватив его за край одежды, пыталась тащить к входной двери. В конце концов ее выгнали на улицу, где к тому времени уже сгустились ночные сумерки. Там она разразилась долгим, мучительным и полным отчаяния воем – и больше мы ее уже не слышали".

Последние слова мистера Секретана

"В ту ночь я спал дурно. Не раз вскидывался я на постели, пробуждаясь от неспокойных сновидений, в которых мне чудились странные зовы, шумы, бормотание и удары в дверь. Чьи-то низкие и глухие голоса отдавались у меня в голове эхом только что пережитого кошмара, а наяву я слышал лишь печальное завывание осеннего ветра, проносившегося над вершинами окружавших нас холмов. Потом меня разбудил ужасный визг, прозвучавший, казалось, непосредственно у меня в ушах, но в доме было по-прежнему тихо, и я снова погрузился в свой тревожный сон.