Текст книги "Жрица тугов"

Автор книги: Артур Конан Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Конан-Дойль Артур
Жрица тугов

Артур Конан Дойл

Жрица тугов

Глава I

Моя жизнь была богата необычными событиями и приключениями. Но среди них есть одно, перед которым бледнеют все остальные.

Оно случилось давно, но произвело на меня столь сильное впечатление, что я не мог забыть о нём долгие годы.

Я не часто рассказывал эту историю, её слышали от меня лишь немногие мои хорошие знакомые.

Они не раз просили меня рассказать её целому собранию моих знакомых, но я всегда отказывал им в этой просьбе, потому что меня мало прельщает репутация новейшего Мюнхаузена.

Я исполнил их просьбу лишь отчасти, изложив на бумаге все факты, которые относятся к дням моего пребывания в Данкельтуэйте.

Вот первое письмо, полученное мною в 1862 году от Джона Терстона.

Его содержание я передаю буквально:

"Мой дорогой Лоренс.

Если бы Вы только знали, как одиноко и тоскливо я себя чувствую. Вы, наверное, пожалели бы меня и приехали бы разделить мою отшельническую жизнь.

Вы не раз обещали посетить Данкельтуэйт и полюбоваться равнинами Йоркшира. Почему бы Вам не сделать этого сейчас? Я знаю, что теперь Вы сильно заняты; но лекций сейчас нет, а кабинетной работой Вы можете здесь заниматься не хуже, чем на Бейкер-стрит. Итак, будьте тем милым мальчиком, каким Вы были всегда, уложите Ваши книжки и приезжайте. У нас есть небольшая комнатка, снабжённая письменным столом и креслом, – то есть как раз тем, что Вам теперь требуется. Итак, дайте мне знать, когда Вас можно ждать в наши Палестины.

Говоря об одиночестве, я вовсе не имел в виду, что живу совершенно один. Напротив – население нашего дома довольно многочисленно.

Прежде всего, назову моего бедного дядю Джереми – болтливого маньяка, без конца занимающегося кропанием скверных стихов. Во время нашего последнего свидания я как будто уже упоминал про эту слабость старика. Теперь она дошла у него до того, что он нанял секретаря, в обязанности которого входит записывание и хранение кропании своего патрона. Этот субъект, некто Копперторн, стал ему так же необходим, как и "Всеобщий словарь рифм". Не скажу, чтобы этот Копперторн сильно мне докучал, но я всегда разделял предубеждение Цезаря против худощавых людей, хотя, если верить дошедшим до нас медалям, сам Юлий принадлежал к их числу. Далее, у нас живут ещё двое детей дяди Сэмюэля, усыновлённых Джереми, – их было трое, но одна девочка умерла, и их гувернантка, красавица-брюнетка с долей индусской крови в жилах.

Кроме них, у нас есть трое слуг и старик-грум.

Группа, как видите, выходит не маленькая.

Но это не мешает мне, дорогой Гуго, умирать от желания увидать симпатичное лицо и получить приятного сердцу собеседника.

Я сильно увлекаюсь теперь химией, и потому не буду мешать Вам в Ваших занятиях. Отвечайте же скорее.

Ваш одинокий друг Джон Терстон".

В ту пору я жил в Лондоне и усердно занимался, готовясь к выпускным экзаменам на диплом доктора медицины.

Мы с Терстоном были закадычными друзьями в Кембридже, – я тогда ещё даже не начинал заниматься медициной: поэтому мне очень хотелось с ним повидаться. Но с другой стороны, я опасался, как бы это посещение не отвлекло меня от занятий.

Я вспомнил о старике, впавшем в детство; худом, как щепка, секретаре; красавице-гувернантке, детях – конечно, избалованных и шумных, – и решил, что мои занятия наверное пострадают, как только я попаду в такое общество, да ещё на лоне природы.

После двухдневных размышлений и колебаний я уж совсем было решился отклонить приглашение, но на третий день получаю второе письмо, ещё настойчивее первого:

"Мы ждём от Вас известий с каждой почтой, – писал мне мой друг. – При каждом стуке в дверь я так и жду, что мне подадут телеграмму, указывающую поезд, с которым Вы приедете.

Ваша комната совсем готова; я надеюсь, что Вы найдёте её удобной. Дядя Джереми просит меня упомянуть, что он будет очень рад познакомиться с Вами.

Он написал бы Вам сам, но, к сожалению, по горло занят сочинением большой поэмы тысяч в пять стихов или около того. Он целые дни проводит в беготне из комнаты в комнату, по пятам за ним следует Копперторн с записной книжкой и карандашом в руках и моментально записывает все вещие слова, что срываются с уст его патрона.

Кстати, я как будто упоминал уже про нашу гувернантку. Она может послужить отличной приманкой, чтобы заполучить Вас к нам, – в том, конечно, случае, если Вы ещё не утратили былого интереса к вопросам этнологии.

Она – дочь вождя индусов, женившегося на англичанке. Он был убит во время восстания сипаев, сражаясь в рядах мятежников; его дочь, которой тогда было около четырнадцати лет, осталась почти без всяких средств к жизни, так как его имения были конфискованы правительством. Какой-то добрый немецкий коммерсант из Калькутты удочерил её и отправил в Европу вместе с собственной дочерью. Последняя умерла, и тогда мисс Воррендер – мы зовём её так по девической фамилии её матери – ответила на объявление, помещённое в газетах моим дядей, и стала гувернанткой его племянника и племянниц.

Итак, не ждите новых приглашений, а приезжайте".

В этом втором письме были отрывки, не позволяющие мне привести его здесь целиком.

Я не мог долее противостоять настойчивости своего старого приятеля. Ругаясь в душе, я, тем не менее, поспешил уложить книги, телеграфировал Джону в тот же вечер, а на следующее утро уже отправился в путь.

Я отлично помню это путешествие: оно было ужасно и тянулось бесконечно; я сидел в углу вагона на сквозняке, занимаясь обдумыванием и повторением отрывков из медицинских и хирургических сочинений.

Меня предупредили, что ближайшей станцией от места моего назначения был Ингльтон – станция, лежащая в пятнадцати милях от Тарнфорта. Я высадился на ней на платформу в ту самую минуту, когда Джон Терстон подкатил к крыльцу станционного здания на высоком дог-карте.

Увидев меня, он торжествующе взмахнул кнутом, осадил лошадь и выскочил из экипажа.

– Дорогой Гуго! – вскричал он. – Я в восторге! Как это мило с Вашей стороны!

И он сдавил мне руку, да так, что у меня затрещали кости.

– Боюсь, Вы найдёте меня не очень-то приятным компаньоном, – возразил я. Я занят теперь по горло.

– О, само собой, само собой! – с обычным добродушием воскликнул он. – Я уж учёл это, но думаю, у нас всё-таки найдётся время подстрелить пару-другую зайцев. Путь нам предстоит, однако, неблизкий. Вы как будто основательно прозябли, поэтому не будем мешкать и тронемся поскорее в дорогу.

И вот мы покатили по пыльному просёлку.

– По-моему, Ваша комната должна понравиться Вам, – заметил мой приятель. Вы сразу почувствуете себя точно дома. Я, к слову сказать, очень редко живу в Данкельтуэйте: я только-только успел устроиться здесь и наладить лабораторию. Я тут всего третью неделю. Всем и каждому известно, что моё имя играет довольно важную роль в завещании моего дяди Джереми. Кроме того, и отец мой всегда находил, что мой долг – приезжать в Данкельтуэйт из вежливости. Поэтому мне и приходится сюда наведываться.

– Понимаю, – сказал я.

– Кроме того, это очень милый старик. Вас весьма заинтересует наш дом. Принцесса на амплуа гувернантки – штука редкая, не правда ли? Мне почему-то сдаётся, что эта девица заинтересовала даже и нашего невозмутимого секретаря... Но поднимите-ка воротник пальто: эти холодные ветры – сущая язва наших мест.

Дорога шла среди небольших холмов, лишённых всякой растительности, кроме редких кустиков ежевики и низкорослой жёсткой травы, покрывавшей небольшую лужайку, на которой паслось стадо исхудавших от недоедания баранов.

Мы поднимались и опускались с холма на холм по дороге, белой ниточкой уходившей вдаль.

Там и сям однообразие пейзажа нарушалось зубчатыми массивами серого гранита, – эти места выглядели точно раны на теле с выступающими из них изуродованными костями.

Вдали виднелась горная гряда с высившеюся над ней уединённой вершиной: она была окутана гирляндой облаков, озаренной пурпурным отблеском заката.

– Это Ингльборо, – промолвил мой спутник, указывая бичом на вершину, – а вот и равнины Йоркшира. Во всей Англии это самые пустынные и дикие места. Но они рождают отличных людей. Неопытная милиция, вдребезги разбившая в день Штандарта шотландское рыцарство, состояла из уроженцев именно этой части страны. А теперь, старина, вылезайте и открывайте ворота.

Перед нами была поросшая мхом стена, тянувшаяся параллельно дороге, с железными полуразрушенными воротами, снабжёнными двумя столбами, которые были украшены высеченными из камня изображениями, вероятно, какого-нибудь геральдического животного; говорю "вероятно", потому что ветер и дождь сильно попортили камень. Сбоку высился разрушенный временем коттедж, в былые дни служивший, должно быть, жилищем для привратника.

Я открыл ворота, и мы вступили в длинную темную аллею, поросшую длинной густой травой и обсаженную с обеих сторон роскошным дубняком, ветки которого, сплетаясь над нашими головами, образовали живой свод такой густоты, что сумерки дня превратились в этой аллее в полную тьму.

– Боюсь, что наша аллея не очень-то понравится Вам, – смеясь, сказал Терстон. – Но у моего старика есть мания: давать полную волю природе. А вот и Данкельтуэйт.

При этой фразе моего приятеля мы обогнули поворот аллеи, отмеченный огромнейшим дубом, высившимся над прочими, и очутились перед невероятных размеров зданием квадратной формы. Весь низ здания был в тени, но верхний ряд окон сверкал кровавым отблеском заката.

Навстречу нам выбежал слуга в ливрее, поспешивший взять лошадь под уздцы, как только экипаж остановился.

– Можете отвести её в конюшню, Юлий, – произнёс мой приятель, когда мы вышли из экипажа. – Гуго, позвольте мне представить Вас моему дяде Джереми.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – раздался чей-то дрожащий надтреснутый голос

Подняв глаза, я увидал человека небольшого роста с красным лицом, поджидавшего нас на пороге, с куском материи, обмотанным вокруг головы, как на портретах Попа1 и других знаменитостей XVIII столетия.

Ноги его были обуты в пару огромнейших туфель Эти туфли были так неподходящи к его худым, как спички, ногам, что ему приходилось волочить ноги, чтобы не растерять при ходьбе свою чудовищную обувь.

– Вы, должно быть, страшно устали, сэр, да и промёрзли тоже, – странным отрывистым тоном промолвил он, пожимая мне руку. – Мы должны показать Вам всю мощь нашего гостеприимства, ей-ей должны, сэр. Это гостеприимство – одна из добродетелей былых дней, которая ещё хранится нами в наш практический век. Не угодно ли выслушать:

Руки йоркширцев крепки и сильны,

Но – как жарки йоркширцев сердца!

Это факт, смею Вас уверить, дорогой сэр. Эти стихи из одной моей поэмы. А какой именно, мистер Копперторн?

– Из "Преследования Борроделы", – произнёс чей-то голос за спиной старика, и при свете тусклой лампы, висевшей в прихожей, выступила высокая фигура мужчины с длинным лицом.

Джон представил нас друг другу.

Во время последовавшего за сим рукопожатия рука молодого секретаря показалась мне какой-то липкой и неприятной.

Мой приятель проводил меня в мою комнату через целую сеть коридоров и переходов, соединявшихся между собой по старинной моде лестницами. По пути я обратил внимание на толщину стен и на неравномерную высоту комнат, заставлявшую предполагать существование тайников.

Моя комната, как и писал Джон, оказалась восхитительным уютным уголком с камином и этажеркой, уставленной книгами. Когда я снял сапоги и надел туфли, я искренне поздравил себя с тем, что согласился принять это приглашение посетить Йоркшир.

Глава II

Когда мы спустились в столовую, там уже все были в сборе. Старик Джереми сидел во главе стола, имея по правую руку молодую даму, жгучую брюнетку, с чёрными глазами и волосами, которую отрекомендовал мне под именем мисс Воррендер. Рядом с ней сидели мальчик и девочка, очевидно, её ученики.

Меня посадили против неё и по правую руку от Копперторна, Джон сел vis-a-vis с дядей.

Я и сейчас помню желтоватый свет лампы, обливавший а la Rembrandt лица застольной компании, – те самые лица, которым впоследствии было суждено так сильно возбудить моё любопытства.

Это был очень приятный обед, помимо превосходной кухни и хорошего аппетита, разыгравшегося у меня во время путешествия. Дядя Джереми, обрадовавшись свежему слушателю, так и сыпал анекдотами и цитатами. Мисс Воррендер и Копперторн говорили мало; но немногие фразы, произнесённые последним, обнаружили в нём вдумчивого и воспитанного человека. Что же касается Джона, то у нас с ним было столько общих воспоминаний и по колледжу, и позднейшего периода, что я, право, боюсь, что он не воздал обеду всего того, что тот заслуживал.

Когда подали десерт, мисс Воррендер увела детей. Дядя Джереми удалился в библиотеку, в которой скоро раздался его голос, диктовавший что-то секретарю.

Мы с моим старым приятелем остались ещё посидеть у камина, перебирая разные события, происшедшие с каждым из нас со дня нашей последней встречи.

– Ну, а что Вы скажете насчёт нашего дома? – улыбаясь, спросил он.

Я ответил, что меня очень заинтересовало всё виденное.

– Ваш дядя – большой оригинал. Он очень понравился мне.

– Да, несмотря на все его странности, сердце у него доброе. Ваш приезд совсем переродил его. Со дня смерти маленькой Этель он никак не мог прийти в себя. Эта девочка – самая младшая из ребят дяди Сэма. Она приехала сюда вместе с прочими. Около двух месяцев тому назад с ней случился нервный припадок в лесу. Её нашли там вечером уже окоченевшей. Это было страшным ударом для старика.

– И для мисс Воррендер тоже, я думаю, – заметил я.

– Да, эта смерть очень поразила её. Она поступила к нам всего за неделю до рокового дня. В тот день она уезжала в экипаже в Киркби-Лонсдэль для каких-то закупок.

– Меня очень заинтересовало всё, что Вы писали о ней, конечно, серьёзно, а не в шутку, надеюсь?

– Нет, нет, всё это святая правда. Её отца звали Ахмет Кенгхис-Кханом. Он был полунезависимым вождём какого-то города центральных провинций. Несмотря на брак с англичанкой, это был ярый фанатик-язычник. Он подружился с Нана-Саибом и принимал такое видное участие в Кунпурской резне, что правительство вынуждено было обойтись с ним очень сурово.

– Во время расставания со своим племенем она должна была быть уже взрослой, – заметил я. – А каковы её воззрения насчёт религии? В кого она пошла по этому пути – в отца или в мать?

– Мы никогда не поднимаем этого вопроса; между нами говоря, я отнюдь не считаю её слишком религиозной. Её мать была, без сомнения, очень достойной женщиной, и её дочь, помимо английского языка, недурно знает французскую литературу и замечательно играет на рояле. Да вот, прислушайтесь-ка.

В соседней комнате раздались звуки фортепьяно; мы смолкли и стали слушать. Сначала пианистка взяла несколько отдельных нот, точно колеблясь, играть или не играть. Потом пошли глухие неуверенные аккорды, и вдруг из этого хаоса звуков полилась могучая странная дикая мелодия, в которой слышался рёв труб и бряцание кимвалов.

Мелодия ширилась, росла, перешла в серебристую трель и кончилась тем же самым диссонансом, каким началась.

Затем стукнула крышка рояля, и всё стихло.

– Она занимается этим каждый вечер, – заметил мой приятель. – Не правда ли, красиво? Но ради Бога, не стесняйтесь, милый Гуго. Ваша комната вполне готова; я отнюдь не хочу мешать Вашим занятиям.

Я поймал Джона на слове и оставил его в обществе дяди и Копперторна, возвратившихся к тому времени в столовую. Я поднялся наверх и в течение двух часов прилежно штудировал врачебные узаконения.

Я думал было, что уж больше не увижу в этот день никого из обитателей Данкельтуэйта, но я ошибся. Около десяти часов вечера в дверь моей комнаты просунулась рыжеватая голова дяди Джереми.

– Удобно ли устроились? – спросил он.

– Как нельзя лучше, благодарю Вас.

– Желаю успехов! Главное не падать духом, – своей отрывистой скороговоркой произнёс он. – Покойной ночи.

– Покойной ночи, – ответил я.

– Покойной ночи, – повторил чей-то голос из коридора.

Я выглянул за порог и увидел высокий силуэт секретаря, огромной чёрной тенью скользивший за стариком.

Я вернулся назад и занимался ещё час, а затем лёг спать; но перед тем, чтобы заснуть, ещё долго размышлял о странном доме, жильцом которого я становился с этого дня.

Глава III

На следующий день я встал рано и отправился на лужайку перед домом, где застал мисс Воррендер, собиравшую подснежники для букета к завтраку.

Я подошёл к ней, незамеченный ею, и невольно залюбовался её красотой и гибкостью, с какой она наклонялась, чтобы сорвать цветок. В каждом малейшем её движении была чисто кошачья грация, какой я ранее не видал ещё ни у одной женщины. Я вспомнил слова Терстона о впечатлении, произведённом будто бы ею на секретаря. Теперь я уже не удивлялся этому.

Услыхав мои шаги, она выпрямилась и повернула ко мне своё прелестное смуглое лицо.

– С добрым утром, мисс Воррендер, – начал я. – Вы, кажется, такая же любительница рано вставать, как и я?

– Да. Я всегда встаю рано на рассвете.

– Какая дикая картина! – заметил я, бросая взгляд на огромную площадь равнин. – Я в этих местах чужак не хуже Вас. А как Вы их находите?

– Я не люблю их, – откровенно призналась она. – Даже ненавижу. Холод мрак, бедность красок... Посмотрите-ка (она подняла букет), они называют это цветами! У них даже запаха нет.

– Да, Вы привыкли к более жгучему климату и к тропической растительности.

– О, да я вижу, что мистер Терстон уж рассказывал Вам обо мне, – с улыбкой заметила девушка. – Да, я привыкла любоваться кое-чем получше.

В этот момент между нами легла какая-то тень. Обернувшись назад, я увидел Копперторна. Он с натянутой улыбкой подал мне свою худую белую руку.

– Вы как будто уже научились сами находить дорогу в наших местах, произнес он, переводя глаза с моего лица на лицо мисс Воррендер и обратно. Позвольте предложить Вам эти цветы, мисс.

– Нет, благодарствуйте, – холодно отклонила она. – Я набрала их уже достаточно и пойду в комнаты.

Она быстро прошла мимо него к дому.

Копперторн смотрел ей вслед, сдвинув брови.

– Вы студент-медик, мистер Лоренс, – сказал он, оборачиваясь ко мне и нервно притопывая ногой.

– Совершенно верно.

– О, мы кое-что слышали про вас, студентов-медиков, – повышая голос, с усмешкой продолжал он. – Ваш брат – страшнейший ловелас, не правда ли? Мы слышали, что про вас говорят. С вами положительно трудно тягаться.

– Сэр, – возразил я, – студент-медик обыкновенно бывает и джентльменом.

– Совершенно верно, – сказал он, сразу меняя тон. – Я хотел только пошутить.

Несмотря на это заверение, я не мог не приметить, что за завтраком он не спускал с меня глаз в то время, как говорила мисс Воррендер, тотчас же переводя их на последнюю, как только я произносил слово.

Можно было подумать, что он старается прочесть на наших лицах, что именно мы думаем друг о друге. Он, видимо, был безумно увлечён красавицей-гувернанткой, но, очевидно, без малейшей надежды на взаимность.

Это утро дало нам самое что ни на есть очевидное доказательство беспримерной наивности добрых йоркширцев. Дело в том, что горничная и кухарка, спавшие вместе в одной комнате, были встревожены ночью чем-то, что было принято их суеверными головами за привидение.

После завтрака я сидел в обществе дяди Джереми, так и сыпавшего с помощью своего суфлёра цитатами из разных поэм; в дверь вдруг постучали, и в комнату вошла горничная. За нею следовала кухарка, особа дородная, но трусливая. Входя к нам, они взаимно ободряли друг друга.

Свой рассказ они вели, точно греческий хор, – то есть каждая говорила, покуда хватало дыхания, предоставляя затем слово товарке. Добрая доля их истории осталась мне непонятной в силу дьявольского местного наречия; но самую суть я всё-таки разобрал.

На рассвете кухарка, по её словам, почувствовала, будто кто-то трогает её за лицо. Проснувшись, она увидала около своей кровати какую-то тень, бесшумно выскользнувшую из комнаты. Горничная проснулась от крика кухарки и тоже видела привидение.

Как мы ни бились, как ни уговаривали их, они стояли на своём и требовали расчёта – так они были перепуганы ночным происшествием. Наш скептицизм очень оскорбил их, и в конце концов они вышли из комнаты с большим шумом, сильно обозлившим дядю Джереми, очень развеселившим меня и вызвавшим презрительную улыбку на губах Копперторна.

Большую часть второго дня я провёл у себя в комнате за усердными занятиями.

Вечером этого дня мы охотились с Джоном на зайцев. На пути домой я рассказал ему утреннюю сцену с прислугой, но он посмотрел на неё отнюдь не так легко, как я.

– Это факт, – заметил он, – что в старинных зданиях вроде нашего можно иногда наблюдать явления, располагающие к суеверию. За то время, что я живу здесь, я слышал ночью раз или два нечто такое, что способно испугать нервного человека, а тем более невежественную прислугу. Само собой, все эти истории о привидениях – сущая чепуха, но раз разыгралась фантазия, с ней уж трудно совладать.

– А что Вы такое слышали? – сильно заинтересовавшись, спросил я.

– О, пустое! Но вон сидят ребятишки и мисс Воррендер. Ей не следует слушать такие вещи. Не то она тоже потребует себе расчёта, а это будет большой потерей для дома.

Мисс сидела на скамейке у опушки леса; дети сидели по обе стороны, держа её за руки и с жадным вниманием глядя ей в лицо.

Картина была очень красивая. Мы остановились на минутку, чтобы полюбоваться ею. Но мисс уж услыхала наши шаги и пошла нам навстречу, дети шли за ней,

– Я нуждаюсь в Вашем авторитете, – сказала она Джону. – Эти шалунишки любят вечернюю прохладу и ни за что не хотят идти в комнаты.

– Не хочу в комнаты, – решительным тоном заявил мальчуган. – Хочу дослушать сказку.

– Да, сказку, – подхватила девочка.

– Вы дослушаете её завтра, если будете послушны. Мистер Лоренс – доктор. Он скажет вам, что маленьким девочкам и мальчикам вредно оставаться на воздухе после вечерней росы.

– Значит, вам рассказывали сказку? – спросил Джон, когда мы все тронулись к дому.

– Да, и очень-очень хорошую сказку, – восторженно вскричал мальчуган. Дядя Джереми тоже рассказывал нам сказки; но то была поэзия, и его сказки сравнить нельзя со сказками мисс Воррендер. У ней есть одна, в которой являются слоны.

– И тигры, и золото, – перебила девочка.

– Да, и там ведут войну и дерутся, и король сигар...

– Сипаев, друг мой, – поправила гувернантка.

– А ещё есть там рассеянные племена, узнающие друг друга посредством сигналов; и человек, убитый в лесу. О, она знает великолепные сказки. Попросите – она и Вам расскажет сказку, кузен Джон.

– А в самом деле, мисс Воррендер, – сказал мой товарищ. – Вы возбудили наше любопытство. Что если бы Вы и нам рассказали про эти чудеса?

– О, мои сказки покажутся Вам глупостью, – смеясь, возразила она. – Это только воспоминания из моего прошлого.

В это время нам навстречу показался Копперторн.

– А я искал Вас всех, – деланно весёлым тоном вскричал он. – Время обедать.

– Это мы и без Вас могли узнать по часам, – возразил Джон немного резким, как мне показалось, тоном.

– А, Вы охотились вместе, я вижу, – продолжал секретарь.

– Не вместе, – возразил я. – Мы повстречали мисс Воррендер с детьми на обратном пути.

– О! Мисс Воррендер пошла Вам навстречу, когда Вы уходили.

Ехидство тона, каким были произнесены эти слова, возмутило меня, и я воздержался от резкого отпора лишь ввиду присутствия дамы.

Посмотрев случайно на гувернантку, я заметил злобный огонёк в её глазах, обращённых на секретаря, и заключил из того, что она разделяет моё негодование. Отсюда нетрудно понять моё изумление, когда около десяти часов вечера того же дня я увидал их обоих прогуливающимися по саду при лунном свете и поглощёнными оживлённой беседой.

Право, не знаю почему, только это зрелище так взволновало меня, что после нескольких тщетных попыток взяться за занятия я отложил книги в сторону.

Около одиннадцати часов я снова выглянул в окно, но их уж не было. Через несколько минут я услышал шарканье дяди Джереми и твёрдую тяжёлую походку его секретаря, поднимавшихся по лестнице в свои комнаты, расположенные в верхнем этаже дома.

Глава IV

Джон Терстон никогда не отличался особой наблюдательностью, и я уверен, что за три дня пребывания под кровлей его дяди я узнал о жизни дома больше, чем он за три недели.

Мой приятель был всецело поглощён химией и целые дни проводил за опытами и реакциями, радуясь сочувственному собеседнику, с которым можно потолковать о своих открытиях. Что касается меня, я всегда питал слабость к изучению и анализу человеческой натуры, и потому находил много интересного в этом маленьком мирке, жить в котором закинула меня судьба.

Говоря короче, я с таким рвением отдался наблюдениям, что начал серьёзно опасаться за успешность моих научных занятий.

Первым моим открытием было то, что истинным хозяином Данкельтуэйта был не дядя Джереми, а его секретарь мистер Копперторн.

Профессиональное чутьё говорило мне, что страсть старика к поэзии, бывшая вполне безвредной в дни его молодости, превратилась теперь в манию, овладевшую его мозгом и не оставлявшую в нём места никакой посторонней идее.

Копперторн, потакая этой мании и направляя её согласно своим выгодам, добился того, что во всех других отношениях приобрёл над стариком неограниченную власть. Он совершенно бесконтрольно распоряжался всеми финансовыми и хозяйственными делами своего принципала.

Надо отдать ему справедливость – у него хватило такта проявлять свою власть мягко и деликатно, не оскорбляя своего раба-хозяина: поэтому он не встречал со стороны последнего никакого сопротивления.

Мой друг, вечно занятый анализами и реакциями, не отдавал себе отчёта в том, что давным-давно стал в доме совершенным нулём.

Выше я уже выражал убеждение в том, что если Копперторн и испытывал нежные чувства к гувернантке, то эта последняя и не думала отвечать ему взаимностью. Но через несколько дней я пришёл к заключению, что между этими двумя личностями, кроме нежных и не находящих взаимности чувств Копперторна, должна была существовать ещё какая-то иная связь.

Я не раз видел, как Копперторн обращался с гувернанткой манером, который нельзя назвать иначе, как повелительным. Раза два-три я снова видел их гуляющими по саду поздно вечером и поглощёнными оживлённой беседой.

Я никак не мог угадать, что именно могло их связывать. Эта тайна дразнила моё любопытство.

Лёгкость, с какой люди влюбляются на лоне природы, вошла в поговорку; но я никогда не отличался особенной сентиментальностью и потому относился к мисс Воррендер совершенно бесстрастно. Я принялся изучать её, как естествоиспытатель изучает какое-либо редкое насекомое, – старательно, но хладнокровно. Для этой цели я так распределил свои занятия, чтобы быть свободным в те часы, когда она выходит с детьми на прогулку. Таким образом, мне много раз пришлось гулять с ней, и во время этих прогулок мне удалось близко познакомиться с её характером, чего я не достиг бы никаким иным способом.

Она, в самом деле, много читала, отлично знала несколько языков и имела большие природные способности к музыке.

Но под этим культурным налётом в ней хранилась большая доля природной дикости.

В разговоре у неё подчас проскальзывали словечки, заставлявшие меня вздрагивать.

Впрочем, этому нельзя было слишком удивляться, она рассталась со своим племенем, уже будучи взрослой женщиной.

Припоминаю одно обстоятельство, которое особенно поразило меня. Тут чрезвычайно резко сказалась дикость её натуры.

Мы шли по проселочной дороге. Говорили мы о Германии, в которой она провела несколько месяцев, и вдруг она остановилась как вкопанная и приложила палец к губам

– Дайте мне на минутку Вашу палку, – понизив голос, обратилась она ко мне.

Я подал ей палку, и она тотчас же, к великому моему удивлению, пролезла в отверстие в заборе, присела и затаилась там. Я всё ещё удивлённо смотрел ей вслед, как вдруг перед нею выскочил из травы заяц. Она швырнула в него палкой и попала; тем не менее, зайцу удалось улизнуть, хотя и прихрамывая на одну лапу.

Она вернулась ко мне, вся запыхавшись, но с торжествующим выражением на лице.

– Я видела, как он шевелится в траве. Я попала в него!

– Да, и перебили ему лапу, – холодно добавил я.

– Вы сделали ему больно! – со слезами в голосе вскричал мальчуган.

– Ах, бедный зверёк! – в один момент переменив тон, воскликнула мисс. – Я, право, в отчаянии, что поранила его!..

Она в самом деле как будто сильно сконфузилась и всю остальную прогулку больше молчала.

Я со своей стороны не мог слишком строго судить её. Эта сцена была, очевидно, просто-напросто вспышкой старинного инстинкта, который заставляет дикаря бросаться на добычу. Тем не менее, эта вспышка производила крайне неприятное впечатление в Англии, когда автором её являлась прелестная, по последней моде одетая дама.

В один прекрасный день, когда её не было дома, Джон Терстон показал мне её комнату. В ней было много индусских вещиц, доказывавших, что она покинула родину не с пустыми руками. Присущий Востоку вкус к ярким цветам тоже наложил свой отпечаток на эту девичью комнату. Она купила на ярмарке целую кипу синей и красной бумаги и завесила ею стены своей комнаты, скрыв под нею скромные обои.

Эта попытка воссоздать Восток в скромном английском жилище имела в себе что-то трогательное.

В первые дни моего пребывания в Данкельтуэйте странные отношения, существовавшие между секретарём и мисс Воррендер, возбудили во мне только любопытство; но потом, когда я заинтересовался красавицей англоиндианкой, мною овладело другое, более глубокое чувство.

Я тщетно ломал себе голову, чтобы разгадать соединявшую их связь. Почему она гуляет с ним по ночам по саду, днём как нельзя очевиднее показывая, что ей противно его общество?

Очень возможно, что дневное отвращение было просто-напросто уловкой, рассчитанной на то, чтобы скрыть её истинное отношение к нему. Но такое допущение противоречило прямоте её взгляда и откровенному выражению резких черт гордого лица.

А в то же время – как объяснить иначе эту необъяснимую власть над нею секретаря! Эта власть проскальзывала в массе разных мелочей, но проявлял он её так скрытно и осторожно, что заметить её можно было лишь при очень тщательном наблюдении.

Однажды я поймал его на таком повелительном, таком грозном взгляде, устремлённом на лицо девушки, что минуту спустя едва мог поверить, чтобы это бледное бесстрастное лицо способно было на такие взгляды. В те минуты, когда он смотрел так, она сгибалась и дрожала, точно от физической боли.

"Нет, нет! – думал я. – Тут замешана не любовь, а страх".