Текст книги "Гостиница со странностями"

Автор книги: Артур Конан Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Стучать я не стал вполне осознанно, и все же одной только решимости оказалось мало, чтобы подавить ощущение вдруг возникшей неловкости. Смущение мое лишь возросло после того, как я взглянул на хозяйку внимательнее. Вместо дородной дамы свойских манер с цветущей физиономией передо мной предстала женщина, которая в любом обществе была вправе рассчитывать на самое уважительное отношение. Спокойствие и решительность, чувство собственного достоинства, светившееся в каждой черте ее смугловатого лица, производили достаточно сильное впечатление. Мое умышленно невежливое вторжение вряд ли могло теперь быть оправдано смягчающими обстоятельствами: присутствие в комнате такой женщины делало мою фамильярность совершенно неприличной.

– Вынужден принести вам свои самые искренние извинения, – начал я как нельзя серьезнее. – Единственное готовое у меня на сей момент объяснение столь бесцеремонному вторжению состоит в следующем: услышав голоса, я захотел с кем-нибудь пообщаться.

– Ничего страшного, сэр, – несколько удивленно проговорила миссис Ферн. – Я готова поговорить с вами, если это действительно необходимо. Саймон, можешь идти.

Женщина говорила с шотландским акцентом. Возможно, именно происхождение и объясняло отчасти некоторые особенности ее поведения. Саймон – он же Вертлявый – воспользовался разрешением с необычайной живостью, причем от восторга рискнул даже мне подмигнуть.

– Вам, наверное, одиноко, сэр? – спросила миссис Ферн с улыбкой, очень украсившей ее тонкие, четко очерченные губы.

– Жутко! Думаю, вы как никто другой можете это понять.

– Ага, уловили акцент? Но я не из Шотландии, хотя отец мой действительно приехал с Севера. Ужасно суеверный был человек и любил пугать меня сказками о феях, домовых и прочей нечисти, обитающей среди холодных горных вершин.

– Место, где вы поселились, вполне подходит для того, чтобы продолжить общение с миром духов, – заметил я. – Не сомневаюсь, что дом кишит привидениями. Вы чем-то взволнованы?

– Ничуть, – отвечала миссис Ферн с веселым смехом. – Да и вы, сэр, страхи свои явно преувеличиваете. Просто воображение у вас слишком развито, что для мужчин, вообще-то, нехарактерно.

– А вы, я вижу, увлекаетесь фотографией, – заметил я с улыбкой. – Подтверждение тому я нашел и в гостиной.

– Что вы, сэр, это все муж. Терпеть не могу всякий хлам и обожаю, когда перед глазами – сплошь полированное красное дерево – если, конечно, таковое в комнате вообще имеется. Но мой муж обожает мусор, и с фотографиями своими не расстанется, наверное, ради даже самых расчудесных шедевров живописи.

– Ничего не поделаешь – любимое увлечение.

– Не совсем так, сэр. Это скорее… нежное сердце. Он разве не успел еще рассказать вам, что сердце – его слабое место? Ну, так это чистая правда, хотя, насколько я могу судить, характеризуя себя таким образом, люди далеко не всегда оказываются правы. Вещи очень быстро приобретают для него ценность в силу всего лишь каких-то ассоциаций, так что любую безделушку он готов хранить по той лишь причине, что она была с ним и прежде. Я-то мелочь всякую терпеть не могу. Но муж потакает моим слабостям, а значит, и я должна быть к нему снисходительна.

– Не знаю, миссис Ферн, вправе ли я – пусть даже ради того, чтобы выделить вас как приятное исключение, – критиковать представительниц вашего пола, но во всем, что касается понятий «дать» и «взять», женщины, как правило, не отличаются особой душевной щедростью.

– Вы женаты, сэр? – хозяйка взглянула на меня так спокойно и вместе с тем проницательно, что вопрос этот не показался мне неуместным.

– Ну нет, – рассмеялся я. – Могу похвастаться полным отсутствием каких бы то ни было увлечений – не считая, разве что, слабости к сигарам. Можете вы в такое поверить?

– Нет, не могу, – тихо, но твердо ответила она, не выказав при этом ни малейшего любопытства. После чего вернулась к прежней теме. – Видите ли, сэр, лишь человек, познавший тонкости супружеской жизни, вправе судить о том, что готова отдать женщина и сколько может она претерпеть так, что страданий ее никто не заметит. Простите меня, сэр, но вряд ли вы можете считать себя судьей в этом вопросе.

– Спасибо, что поставили меня на место, – ответил я. – Признаю за вами авторитет во всем, что касается брака. Но я, наверное, вас задерживаю – не говоря уж о том, что заставляю стоять? Ваш муж обещал провести меня по дому после ужина – показать кое-какие комнаты.

– Он будет здесь через минуту, – сказала миссис Ферн. – Не хотите ли присесть, сэр? Саймон, где Джордж?

Последние слова были адресованы Вертлявому, вернувшемуся в комнату с лопаткой угля. Не успел я удивиться тому, что столь почтенная дама, обращаясь к слуге, называет мужа по имени, как она со смехом обернулась ко мне:

– Ну, разумеется, я имею в виду не мужа, а конюха!

Я машинально кивнул и в очередной раз поразился проницательности этой женщины: конспиративная часть моего визита явно находилась под угрозой. Вспомнив о первоначальной его цели, я ощутил неловкость.

Вертлявый стоял неподвижно, разинув рот, с лопаткой в руке. Хозяйка не стала гневаться, а просто спросила решительно:

– Ты что, Саймон, окончательно рехнулся?

Воспоминание о детской песенке, герой которой отказал в угощении Саймону, пожалевшему пенни, заставило меня рассмеяться, и это не осталось незамеченным.

– Пожалуйста, извините, – пробормотал я. – Всего лишь очередной фотографический отпечаток прошлого.

– Я вижу, у вас хорошая память, – улыбнулась она. – Итак, Саймон, где Джордж?

Вертлявый задрожал всем телом; после недавней своей встречи с конюхом я мог догадаться о причине его волнений.

– Ну же, Саймон! – резко повторила хозяйка.

– Он вышел, – выпалил несчастный слуга и затрясся так, что угольки из лопатки посыпались во все стороны.

– Эй, парень! – Миссис Ферн ухватилась за рукоятку, прекратив этот угольный град. – Ты в своем уме?

Швырнув угли в огонь, она ужаснула Вертлявого следующим вопросом:

– Зачем вышел Джордж? Он под таким ливнем и потонуть может.

– Умоляю вас, мадам, я не знаю, – заикаясь, солгал Вертлявый.

Наконец хозяйка его отпустила.

– Никогда не поймешь, что у этого несчастного на уме. Правду он говорит с таким видом, будто лжет. Выдумки же получаются у него вполне правдоподобно.

«Кого надеется она ввести в заблуждение таким объяснением, себя или меня?» – подумал я, но, бросив взгляд на спокойное, открытое лицо этой женщины, тут же укорил себя за подозрительность. В комнату вошел хозяин.

– Добрый вечер, сэр, – пробасил он раскатисто. – Как вам наш ужин?

– Не припомню более вкусного угощения, – ответил я. – В комбинационной кулинарии вы настоящий виртуоз!

– Мне ведь, сэр, пришлось однажды работать под началом у хорошего шефа. В чем дело, миссис? Что-то, я вижу, тебе взгрустнулось.

– Джордж вышел из дому, – недоверчиво проговорила хозяйка.

– Неужели? – мистер Ферн наклонился, чтобы зашнуровать ботинок. – Что ж, остается только благодарить Бога за то, что он у нас такой плавучий. Этот ливень, пожалуй, и рыбу утопит.

– Зачем он вышел, хотела бы я знать.

– Вот уж, понятия не имею, – ответил хозяин, увлеченный своим шнурком. – Он у нас парень с причудами. А причуды – дело такое: лучше им не мешать. Одной переболеешь, другой – глядишь, и полегчает.

Столь либеральное высказывание по упомянутому вопросу, похоже, не произвело на миссис Ферн должного впечатления. Я видел, что с губ ее готов был сорваться какой-то вопрос – более того, несколько раз она удержалась от него в самый последний момент. Я, разумеется, удалился бы, чтобы дать хозяйке возможность свободно высказать все свои сомнения, если бы не понимал при этом, что муж ее явно не в восторге от перспективы остаться тут в качестве единственного ответчика. Желая хоть как-то меня задержать, он потребовал у жены «пузырек сосудорасширяющего», выразив уверенность в том, что это средство «наверняка и труп вернет к жизни». Я заметил, что означенные твари могут услышать нас и явиться с ближайшего кладбища, дабы отведать чудесного эликсира, на что он со смехом предложил мне, как потенциальному кандидату, оценить его свойства заранее.

Вино – сладкое, как «нуайо», ароматное, как «шартрез» – оказалось великолепным. Стоило мне, однако, заговорить о шартрезе, как тут же услышал легенду о старом монахе, которому приятели – за то, что он выдал секрет старого ликера, – придумали славное наказание: стали поить одним только этим самым ликером, пока бедняга не испустил дух.

– Лучшая диета из всех, о которых мне приходилось слышать, – заверил хозяин и пошел вставлять клинышек в расшатавшуюся оконную раму.

За то время, пока мы беседовали, буря усилилась. Словно вихрь дикой ярости вырвался вдруг из самого ее сердца: в том, как стучался ветер в окна и двери ощущалась почти личная ненависть ко всему живому.

Лицо хозяйки побледнело, тонкие губы сжались так, что стали почти незаметны. Муж отпил «сосудорасширяющего», поднес бутылку к свету и принялся восхищаться цветом вина с веселостью, показавшейся мне слегка наигранной.

Я сгорал от желания расспросить супругов о ребенке, но не знал, как перевести разговор на эту тему. Миссис Ферн была в черном платье, но без траурной повязки: ничто, кроме цвета, о трауре в нем не напоминало. В гостиной не видно было тех мелких деталей, что свидетельствуют о присутствии в доме ребенка. Тщетно искал я взглядом куклу или игрушку, ленточку или туфельку. Где находилась Люси Ферн? В гостях? В постели? Исключено. В самом облике супругов не было и намека на то, что мысли их заняты ребенком. В такую ужасную ночь родители не смогли бы оставить дитя; мать – да еще такая нежная и внимательная (черты лица миссис Ферн выдавали в ней присутствие этих качеств) – обязательно осталась бы у кроватки ребенка, напуганного буйством промозглого мрака.

Я выпил два бокала вина, и хозяйка принялась настойчиво предлагать мне третий, когда в заднюю дверь постучали и мистер Ферн пошел открывать. Вошел Джордж и вместе с хозяином в сопровождении Вертлявого проследовал в комнату. Миссис Ферн, уже опускавшая горлышко к моему бокалу, поставила бутылку на стол.

Хозяин снял шляпу и вновь натянул ее на голову, явно пытаясь преодолеть таким образом неловкость первого мгновения. Миссис Ферн пристально осмотрела Джорджа. Конюх промок с головы до ног: струйки воды с густых бровей стекали на широкое, чуть приплюснутое лицо, то и дело проникая в разинутый рот.

– Слушай, Джордж, – голос миссис Ферн прозвучал весьма резко. – Намок ты основательно, но воды, я вижу, наглотался мало! Подойди к огню, дружок, и дай-ка нам на тебя наглядеться.

Джордж без видимого удовольствия двинулся на осмотр, а я вновь не смог удержаться от улыбки. Жилистый конюх промок до нитки, короткий плащ его пестрел пятнами, дождевые капли всеми цветами радуги играли на рукавах. Выглядел он так, словно утратил внезапно какую-то часть человеческой сути, превратился в водоплавающее и теперь сам удивляется своему новому состоянию.

– Слушай, парень, – нетерпеливо продолжала миссис Ферн, – я вижу, ты решил в сообразительности переплюнуть даже нашего Саймона. Что вынудило тебя прогуляться в такую ночь?

Наступила тишина. Хозяин вспомнил о своем ботинке. Вертлявый начал медленно ускользать к двери. Джордж стоял неподвижно, опустив голову и глядя в пол. Я оставался единственным заинтересованным зрителем этой живописной сценки. Лицо миссис Ферн помрачнело: чистые серые глаза подернулись жарким туманом. Повернувшись в полоборота, она открыла дверцу буфета.

– Ну, конечно, – тихо и взволнованно заговорила она, – я так и знала. Джордж, ты привел его обратно?

Последние слова прозвучали слегка вызывающе; женщина вопросительно взглянула на конюха.

– Да, мэм, – ответил Джордж. – Я не хотел говорить вам об этом, пока не привел его, но Вертлявый – он же не удержит в себе ничего, что размером поболе воробьиного яичка.

Миссис Ферн снова взялась за бутылку. Рука ее была теперь не столь тверда, но она налила мне вина, после чего достала еще один бокал, наполнила его наполовину и подала конюху.

– Выпей, Джордж, и отправляйся в постель: Саймон высушит твою одежду. Ты славный малый. Козел в порядке?

– Да какая холера его возьмет? Он если и помрет, так только от упрямства – нам назло, – заверил всех Джордж с улыбкой. – Ни одна живая душа не в силах управиться с ним после того, как…

– Ну вот что, хватит! – воскликнул хозяин. – Кончай дрожать тут, парень, доживи сначала до моих лет – можешь потом заводить себе ревматизм.

Джордж, пожелав всем покойной ночи, отправился восвояси; за ним поплелся и Вертлявый. Странная грусть овладела хозяином, да и хозяйка показалась мне вдруг необычно суровой и опечаленной. Расспрашивать их в этот вечер я был не вправе. Миссис Ферн дала мне свечу и предложила показать спальню. Было еще достаточно рано, но возвращаться в гостиную, напоминавшую склеп, у меня не было никакого желания. Хозяин высказал уверенность в том, что сон мой будет спокоен и крепок – я ответил ему тем же. Миссис Ферн провела меня наверх, открыла дверь спальни и выразила надежду, что я не испытаю тут никаких неудобств. Ответив ей в том же духе, я остался наедине со свечой и собственными размышлениями.

Комната располагалась как раз над гостиной и была тех же размеров; более того, в четырех стенах ее царило то же уныние. Мебель тут казалась еще более обветшалой, а огромная кровать, подобно севшему на мель ковчегу, торчала прямо посреди комнаты. Я прошел по изъеденному червями полу к тому месту, где стоял мой рюкзачок и начал его расстегивать. Ремешки заскрипели, но одновременно раздался и посторонний скрип. Я подскочил к двери, распахнул ее, но ничего особенного за порогом не обнаружил. Из замочной скважины торчал старый ключ – слишком ржавый, чтобы стоило пытаться его повернуть. Засов отсутствовал, так что защититься от непрошенных гостей я мог лишь придвинув к двери стул и поставив на него два оловянных подсвечника в надежде, что пришелец, ворвавшись в комнату, по меньшей мере выдаст себя каким-то шумом.

Ураган усиливался с каждой минутой. Я отдернул шторы и попытался вглядеться в полузатопленную сельскую местность. Ливень обрушивался с небес сплошной водяной лавиной, но сквозь этот шквал местами проглядывал мрачный пейзаж и печальные в своем одиночестве гиганты-деревья. Вдали слабо мерцали огоньки деревеньки, но и они, казалось, вот-вот погаснут под яростным напором ветра. Поскольку вид, открывавшийся из окна, навевал в лучшем случае мысли о смерти, я вновь обратил свое внимание к интерьеру. В комнате, пусть даже защищенной от ливня и ветра, было не намного веселее, чем снаружи. Я поднял свечу и огляделся.

Стену украшала единственная картина. Точнее, увеличенная и раскрашенная фотография очаровательной девочки со светло-голубыми глазами, льняными волосами и милым личиком, в чертах которого угадывались и твердость миссис Ферн, и искреннее добродушие ее мужа. Вне всяких сомнений, я глядел на лицо ребенка, чью дату рождения мистер Ферн внес в регистрационный листок, найденный мною в Библии. На вид девочке было лет семь, но высокий лоб и светящиеся умом большие глаза свидетельствовали о том, что в интеллектуальном и духовном развитии она намного опередила свой возраст.

Необычайная яркость этого детского облика удивить меня не могла: мать Люси была женщиной выдающейся, пусть и надломленной обстоятельствами. Самый одаренный скульптор никогда не проявит себя, если заставить его всю жизнь заливать в формы металл. Условия жизни, которые уготовила судьба миссис Ферн, вряд ли могли способствовать развитию всех сторон ее оригинальной натуры. А ведь в иные времена она вполне могла бы оказаться в центре бурных событий, вызывая всеобщее восхищение и проявляя неженскую стойкость. Такой характер можно лишь уничтожить: подавить его невозможно.

Детский лик словно светился аурой надежды: казалось, юное существо это должно оставить в нашем мире заметный след, и речь его всегда будет слышна в гуле толпы. Но где она сейчас, эта девочка? Разве мать не должна всем сердцем любить такое дитя – лелеять этот уникальный росток, которому суждено расцвести в грядущем?

Пока за окном бушевал шторм, заснуть я, конечно, не мог. Откатив от стены диванчик, стоявший в одном из углов, я прилег и стал вслушиваться в дьявольские придыхания ветра. Тысячеголосым бесовским хором вопил он у моего окна, посылая вопли в трубу и дымоход; словно шотландец, обезумевший в пляске, то выплевывал страшные ругательства, то опустошенно стонал, то всхлипывал от яростной боли.

Наконец, подавленный этими тягостными впечатлениями, я сомкнул веки, и тут же передо мной возникло лицо девочки – лицо, которое было последним, что я видел в тот вечер. Умоляющий взгляд серьезных глаз, решительно сжатые губы, сдвинутые брови… Тоненькое существо, напряженно выпрямившись, тянулось ко мне и капли дождя стекали по ручонкам куда-то вниз. Я попытался прикоснуться к ней, но не смог: видение отпрянуло прочь, продолжая издалека молить меня о чем-то. А когда я совсем уже отчаялся понять его, приблизилось вдруг к самому уху и прошептало ледяными губами: «Я обречена бродить здесь… навеки обречена бродить здесь.» Бесприютная и измученная, усталая, но неугомонная, сущность эта жаждала успокоения, не в силах отыскать себе клочка земли, который согрел бы ее остов, навсегда укрыл бы от этого мира.

Тусклые глаза молили о вожделенном сне, юное измученное лицо жаждало коснуться подушки, маленькое тельце, уставшее от жутких скитаний, трепетало в последней надежде обрести себе вечное ложе. Ни прикоснуться к ребенку, ни заговорить с ним я не успел: видение вдруг исчезло. На смену ему явился мрак, окутав меня пустым и тяжелым сном.

Что-то вдруг разбудило меня: что именно, понять было невозможно. Я вскочил на ноги, охваченный тем странным чувством, что возникает при внезапном пробуждении, когда не подозревая еще, с какой стороны грозит опасность, человек готов действовать, и притом без промедления. Нервы мои напряглись. Что разбудило меня? Во всем доме не слышно было ни звука. И все же… Так ли уж безмолвен был этот мрак? Когда все чувства обострены до предела, звук скорее чувствуется, нежели слышится. Теперь я мог уже сказать совершенно точно: в нескольких шагах от меня кто-то бесшумно ступал по половицам.

Я взглянул на часы: стрелки показывали час ночи. Я проспал три часа. Послышались тихие шаги: кто-то приближался к моей двери. Тяжелой поступью шел мужчина, за ним едва слышно следовала женщина. Я в ужасе глядел на дверь, ожидая, что она распахнется, подсвечники слетят со стула и произойдет нечто ужасное. Но дверь оставалась закрытой. Я быстро приблизился к ней и прильнул к замочной скважине. Совсем рядом прошуршало женское платье.

– Томас, дорогой, не сегодня! – послышался печальный шепот миссис Ферн. – Нет, только не в эту ночь!

– Нет, сейчас! – этот угрюмый бас мало напоминал голос моего радушного хозяина. – Иди в постель, моя милая, я просто принесу тебе свечку.

– Как же я могу вернуться, Томас, ты сошел с ума. Не этой ночью, пожалуйста. Твои нервы уже на пределе.

– Возвращайся, моя девочка. Оставь меня: я просто принесу тебе свечку.

Обладатель тяжелой поступи стал подниматься, легкие шаги затихли внизу. Наступила тишина. Десятки самых фантастических предположений ночными тенями возникали у меня в мозгу. Одна такая минута по насыщенности своей стоит сотни жизней. Свеча догорела, и я вдруг осознал, что за окном тихо. Я отдернул шторы: на небе, словно разорванном пополам, сияла безмятежная луна. Ее бездушный свет не несет в себе любви и огня: он – квинтэссенция чужого сияния – сродни тем из нас, кто любит пригреться в тени великого человека, не испытывая при этом даже симпатии к источнику, этот огонь порождающему.

Все же лучше отраженный свет, чем свеча, – решил я, – тем более, что свечи-то у меня теперь как раз и не было. Но потом понял, что весь свет Вселенной я отдал бы в ту минуту за одну-единственную свечку: не понесешь же луну с собой в коридор! Впрочем, без нее было бы, пожалуй, еще хуже. Я чуть-чуть выждал, но не услышал ни звука. Возможно, хозяин также решил довериться яркому свету царицы ночи и не стал искать свечу. Я открыл дверь и остановился в темном коридоре. Через несколько секунд внизу послышались шаги; на лестнице не видно было ни зги. Шаги приближались. Прежде, чем человек достиг лестничной площадки, на которой располагалась моя комната, я успел скрыться за дверью и тихо ее прикрыть. Наступила пауза; затем вновь раздались звуки шагов – хозяин продолжал подниматься. С неожиданной решимостью я в одних носках вышел на темную лестницу и отправился вслед за ним.

На следующей площадке он опять постоял в темноте; вновь миссис Ферн вышла из спальни и стала уговаривать мужа вернуться. Тот с прежним упрямством посоветовал ей возвращаться в постель и продолжал свой путь. Лунный свет, струившийся из маленького оконца, падал на лесенку, скрывавшуюся в нише на верхней площадке. Хозяин взбежал по ней с юношеской прытью, затем разжал кулак, вставил ключ в замок скрывавшейся в темноте двери, бесшумно повернул его и вошел внутрь. Дверь осталась чуть приоткрытой. Вверх по той же лесенке осторожно двинулся и я. Ноги меня не слушались, поступь была нетвердой, но я сумел добраться до вершины без единого звука. Затем толкнул дверь и оказался в комнате – точнее, на чердаке.

В первое же мгновение я успел охватить взглядом все детали обстановки; в следующее – разгадать тайну «верхнего этажа». Каждый уголок комнатки был освещен ярким и холодным лунным светом. Скошенная крыша, подпираемая грубо отесанными суковатыми балками. Черная ткань на стенах. Красный коврик в середине помещения, а на нем – ящичек с высокими серебристыми рукоятками. Перед гробиком в ярком сиянии лунного света согнулся в три погибели – скорбно, но явно не для святой молитвы – пожилой мужчина. Все мои чувства напряглись, словно натянутые струны.

Похолодев от ужаса, я шагнул в комнату. Хозяин вскочил на ноги, да так и остался стоять передо мной, не в силах произнести ни слова. Я заговорил первым.

– Итак, мистер Ферн, вы наконец-то разоблачены.

Он продолжал глядеть на меня, словно ожидая, пока из хаоса мыслей не составится вразумительного ответа. Затем вздохнул и с какой-то вялой покорностью произнес:

– Да, наконец-то.

Я растерялся. Хозяин не оправдывался – похоже, он был в замешательстве.

– При моем скромном участии закон настиг вас, мистер Ферн, и вам придется ему подчиниться.

– Да, да, – тихо ответил он. – Вот уж три года исполнится в октябре, как я дурачу его, этот самый закон.

– О, Боже, как можете вы столь хладнокровно говорить о содеянном! – вскричал я. – Неужто сердце ваше так очерствело, что, даже совершив ужаснейшее убийство…

– Как вы сказали?! – воскликнул хозяин, пораженный моими последними словами. – Убийство? Да будьте вы прокляты! Пусть Бог осудит вас так же несправедливо, как вы меня осудили!

Он схватил меня своей огромной ручищей и принялся трясти за плечо. По лицу его потекли слезы, а проклятия, казалось, вырвавшиеся из глубин сердца, так и застыли на губах, не находя себе выхода. Я поглядел на него, на посеребренный гробик, стоявший посреди этого заброшенного чердака, и вырвался из тисков.

– В таком случае, во имя общего нашего Судии ответьте мне, что это такое? – я указал на жуткий ящик.

Страсть его вдруг угасла. Он закрыл руками лицо и как слепой побрел к середине комнаты. Затем опустил голову к гробику и сквозь слезы принялся шептать какие-то ласковые слова, тут же сливавшиеся со всхлипываниями. Почувствовав какое-то движение за спиной, я обернулся и увидел миссис Ферн. Лицо ее было таким же белым, как и падавший на него свет, но женщина держалась с достоинством, являя собой резкий контраст как с мрачным чердачным склепом, так и с самим видом сломленного горем мужа. Видно было, как быстро под длинной ночной рубашкой вздымается грудь – в остальном хозяйка оставалась совершенно спокойной.

Бросив на меня быстрый взгляд, она подошла к мужу и обвила руками его шею. Он вздрогнул от прикосновения и склонил свою огромную взъерошенную голову ей на плечо. Глубина горя, потрясшего этого человека, была неизмерима: его необузданный темперамент открылся вдруг передо мной с совершенно неожиданной стороны. Она вытерла ему, как младенцу, ладонями слезы с лица. А когда несколько мгновений спустя взгляды их обратились к маленькому окошку, указала на небо, по которому проплывали облака и где торжественная синева словно спряталась среди россыпи мерцающих звезд, спасаясь от яркой луны. Он снизу вверх взглянул на жену, подобно бессловесной твари, требующей от высшего существа объяснения собственным невыразимым чувствам. В голосе миссис Ферн, ответившей на его немой вопрос, послышалась особенная теплота:

– Почему бы тебе не обратить взгляд твой – туда?

Мистер Ферн повернулся к гробу и закрыл руками лицо, словно защищаясь от мыслей, навеваемых видом звездного неба.

– Потому что она – тут… – грубый голос его дрожал. – Тельце, которое я обнимал – здесь, губы и щечки, которые я целовал – здесь. Ты говоришь, что это – материя, а не дух. Дух – в вышине, такой же холодный и жуткий, как те божественные звезды. Но ведь это тело я так лелеял, так любил. Эти яркие глаза… ее голубые глаза, я сохранил их!

Он кивнул мне и продолжал свою печальную, но как ни странно, весьма горделивую речь.

– В отношении меня, сэр, вы только что употребили страшное слово, которое само по себе подчас искушает оправдать его смысл. В чутье вам не откажешь, но в самый последний момент оно вас обмануло. Имя демона, погубившего мое дитя – круп: я же лишь поцеловал ее мертвые веки. Пойдите в церковь: вы увидите там могильный камень с ее именем, а окажись вы здесь три года назад, могли бы попасть и на похороны. Они спустили гроб в могилу – верно я говорю, жена? но моей дорогой девочки в нем не было. Мистер Ферн выпрямился, всем телом дрожа от возбуждения, и в порыве неожиданного красноречия продолжал свою речь.

– Неужели вы думаете, что я способен отдать мою красавицу червям на съедение – чтобы они выели ей глаза, уши, губы? Как мог я предать мою девочку стуже, буре, сырой земле? Разве эта старая крыша, которая защищала Люси при жизни, неспособна дать ей приют сейчас, когда она сделалась тиха и безмолвна? Из одной древней книги я узнал, как бальзамируют мертвых, сохраняя их облик на долгие годы. Я изготовил два гроба: один вставил в другой, и уложил ее на мягкую подстилку из перьев. А потом вынул тело и перенес его сюда. Пустой гроб закопали, а мы с женой провели здесь свою службу: стоны и слезы были единственной нашей молитвой. Дитя мое всегда боялось бури: я приходил к ней каждый раз, как только начинался дождь и поднимался ветер. Сегодня жена начала уговаривать меня не ходить сюда: потому что вы остановились на ночь. Я терпел, но душа моя не могла успокоиться. Я должен был навестить ее и пришел – просто чтобы удостовериться, что ей хорошо и покойно среди бушующего урагана. Но вы, сэр, перехитрили меня. Моя жена – проницательная женщина – что-то такое прочла в вашем взгляде. Вы не были женаты, вам не приходилось терять родное дитя. Вы думаете, легко схоронить свою мертвую девочку и больше уже никогда ее не увидеть? О нет, сэр, ошибаетесь. Одна только мысль об этом способна разорвать мне сердце! О, Боже!

Он вновь склонил голову над крышкой гроба. Я шагнул к миссис Ферн и прошептал:

– Простите, я должен покинуть вас. Ухожу к себе в комнату. Утром мы увидимся?

Она кивнула, и я вышел.

Год спустя мы с конюхом Джорджем стояли на бэйтаунском кладбище у могильного камня, под которым нашли наконец пристанище останки маленькой Люси Ферн.

Тогда, на следующее утро после той памятной грозовой ночи, я отправился к приходскому священнику. Выслушав мой рассказ с профессиональным ужасом и чисто человеческим участием, он сделал затем все, чтобы гробик с телом, три года пролежавшим на чердаке, обрел последний приют.

И вот год спустя мы с Джорджем бок о бок стояли у могилы. Я помалкивал, а конюх бормотал – в своей привычной философской манере.

– Храни вас Господь, сэр: вы сделали доброе дело для нашего хозяина и его миссис. О нас давно уже перешептывались в округе. Они все равно не смогли бы жить счастливо с мертвым телом, разлагающимся над головами. Как говорила моя мамаша, черви тоже хотят жить, и кто мы такие, чтобы лишать несчастных хлеба насущного? А знаете, маленькая Люси отдала Богу душу, когда за окнами бушевала буря, и непонятно было, кто воет громче – ветер ли за окном, или наш хозяин. Миссис – нет: она из тех, кто привык проглатывать слезы.

Этот козел, дьявол его забери, был для мисс Люси, ну, словно игрушка. До чего ласков был с ней – ни дать, ни взять ослик на пастбище. В ту ночь, когда она умерла, он впервые и выбежал – прямо под дождь. Миссис тут же снарядила меня за козлом, но пока я притащил его, крошка уже испустила дух. С тех пор, как только начинается буря, наш козел непременно убегает из дома. Привязывать его миссис не хочет, опять же из-за мисс Люси. Но и терять его нам теперь никак нельзя: ей, видите ли, взбрело в голову, будто душа девочки с этим козлом связана какой-то незримой нитью. И если он вдруг утонет в пруду, то и дух мисс Люси пропадет вместе с ним. Хотя, храни вас Господь, сэр, не верю я в эти сказки про духов. Как говаривал мой папаша, тот «дух» только и хорош, который сидит в бутылке: он не холодком пробирает, а наоборот, душу греет. Хорошенькая получилась могилка, сэр. Фиалки я посалил. Земля, она лучше нас знает, как приукрасить то, что в ней покоится.

– Решили и мы, сэр, последовать за вами, – послышался голос мистера Ферна. С ним была и жена. Я посторонился, чтобы пропустить ее к могильной плите. Некоторое время она очень спокойно и нежно глядела на надпись – так, словно любовалась чертами любимой дочери. Мистер Ферн нагнулся, сорвал фиалку и подал ее жене.

Наступившую вдруг тишину нарушил порыв свежего весеннего ветерка: дыханием своим он донес до нас безмолвное слово о вечной юности мира и нежно обнял могилку девочки, умершей, едва успев расцвести – как весенний цветочек.

1895 г.