Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"

Автор книги: Артур Конан Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

К прошлому Конан Дойль обращался с воодушевлением исследователя и тщанием реставратора: он добивался максимальной бытовой достоверности в картинах ушедших времен. «История – такая дама, – отмечал он, – что если кто-либо позволил себе какие-нибудь вольности в отношении ее, то должен поспешить раскаяться и сознаться». Каждому историческому роману Конан Дойля предпослан список книг, специальных и популярных, которыми он пользовался, восстанавливая картину той или иной эпохи. Тут фундаментальные исторические исследования, мемуары, дневники, письма, работы по быту, по отдельным отраслям деятельности. Например, приступая к роману «Родни Стоун», Конан Дойль читал «Историю флота», «Историю бокса», «Историю скачек», «Времена кучеров». Он перечислял эти книги не только потому, что в Англии строго соблюдается авторское право и даже частичный плагиат может повлечь за собой судебное дело, но потому также, что писатель хотел подчеркнуть основательность повествования. Будет преувеличением сказать, что он и сам занимался исследованием. Нет, он лишь умело и талантливо компилировал, цепко выбирая выразительные детали, черты обихода, приметы нравов, манер, особенности речи. В каком-то смысле Конан Дойль действовал теперь так же, как поступал он еще в ученические годы: пересказывал, преображая прочитанное. С юных лет им усвоен подобный метод вдохновиться, «пропитаться» книгами, а затем наново и по-своему пережить их. «Скомбинировать и передать», – он сам говорил об этом.

Однако сверх живой детали, бытовой достоверности есть еще другая, гораздо более принципиальная «правда истории» – собственно правда, представление о которой зависит от угла зрения на прошлое, от авторской тенденции. И здесь дело обстоит сложнее.

Конан Дойль откровенно тенденциозен в своем подходе к истории. Даже когда он стремится, как в «Белом отряде», показать человека, «который одну минуту свиреп и зол, а в следующую минуту делается ласковым и мягким, на губах у него ругательство, а глаза смеются», даже когда писатель таким образом смешивает «добро» и «зло», все равно ясны его симпатии. И в истории он ищет людей родственной ему среды, следя за тем, как от прошлого к настоящему совершалось их продвижение. На этот счет у писателя существует своя, так сказать, правда, свой пафос истории. И в этом продолжают действовать ранние его пристрастия. Конан Дойль по-прежнему сохраняет привязанность к Т. Б. Маколею, ибо по-своему оправдывает повороты и жертвы истории там и тогда, где торжествует среднебуржуазная прослойка.

В романе «Белый отряд» Конан Дойль обратился к кризисному этапу истории феодальной Англии и представил в героическом ореоле мелкое или измельчавшее рыцарство, которое готово было приспособиться к новым условиям. Была, однако, в английской литературе еще одна книга о рыцарстве. Но уже не исторический роман, а памятник как раз того самого времени. Книга эта – «Смерть Артура» – появилась за рамками периода, взятого Конан Дойлем, позднее событий, изображенных им, однако в пределах все той же эпохи Столетней войны, а также междоусобицы Алой и Белой Розы.

Автор «Смерти Артура», сэр Томас Мэлори, рыцарь, личность полулегендарная, но все же установленная, был истинным сыном своего века. Он был, возможно, ровесником XV столетия, и не исключено, что юношей участвовал в прославленной битве при Азинкуре. В итоге своей бурной, ломаной жизни сэр Томас оказался в темнице и там составил обширный свод легенд о рыцарях Круглого Стола, служивших древнему королю Артуру. И Мэлори был тенденциозен, стараясь через старинные рассказы передать свое понимание современности. Патетический приверженец прошлого, плоть от плоти феодального уклада, он с безысходной горечью смотрел, как уходит в небытие его Англия. Чем ближе к развязке, тем чаще раздаются вздохи: «Так было в то время», или «Вот было время», или «Не то, что ныне». Даже когда подруга короля Артура оказывается неверна супружескому долгу, Мэлори не хочет признавать измены, «ибо и любовь в те времена была не такой, как в наши дни».

Со страниц исторических романов Конан Дойля также слышны вздохи о прошлом, о том, какое «было время»… Но вздохи и сетования этих двух авторов звучат не в унисон.

Разница делается особенно резка, когда Мэлори подходит к последним главам своей эпопеи. Не только степень, не только сила тоски по прошлому, но и само ее существо иные.

Содружество Круглого Стола распалось. Вместо него мы видим груду мертвых, искалеченных тел. Доблестные рыцари уничтожили друг друга. Один из немногих оставшихся в живых вассалов короля Артура отправляется взглянуть на поле битвы. В накаленном гибельными страстями воздухе реет сознание непоправимой, трагической ошибки. То, что открывается взору последнего из рыцарей, еще более жутко.

«…И услышал он и увидел при лунном свете, что вышли на поле хищные грабители и лихие воры и грабят и обирают благородных рыцарей, срывают богатые пряжки, и браслеты, и добрые кольца, и драгоценные камни во множестве. А кто еще не вовсе испустил дух, они того добивают ради богатых доспехов и украшений».

Кто же эти «пузыри земли», если воспользоваться шекспировскими словами? Вглядевшись пристальнее, мы узнаем в них обломки тех самых «белых отрядов», которые были героизированы Конан Дойлем.

Ночное поле боя, покрытое окровавленными телами, и вурдалаки, бродящие по нему в поисках добычи, – живая картина и в то же время аллегория. Так представлял себе автор «Смерти Артура» распад прежнего мира и судьбы отечества. Столь низменный облик имели в его глазах силы, способствовавшие этому распаду.

«Однако тут-то, в этом чаду смерти, – на свой лад рассуждает Конан Дойль, – в этом тумане заразы, зародилась более светлая и более свободная Англия. Тут в этот мрачный час сверкнул первый луч новой зари. Ибо не иначе, как посредством великой встряски и перемены, могла нация свергнуть железную феодальную систему, сковывавшую ее члены».

Необходимо еще раз оговорить: в «Смерти Артура» и в романе Конан Дойля, откуда взято это суждение, показаны разные события, разные этапы, но одного процесса. И если для Мэлори феодальная эпоха обрывается «днем рока», несет в себе смерть, конец, то Конан Дойль говорит о «новой заре». Говорит он об этом в то время, когда новейшие сэры Найджелы стали очень уж похожи на прозаических, благополучных Форсайтов. А Конан Дойль хочет напомнить им о бурных страстях, о былом героизме, о благородстве. Никакое другое понятие не употребляется им столь часто, как «рыцарское благородство».

И если Мэлори в свое время оправдывал супружескую измену, потому что и «любовь прежде была не такая», то Конан Дойль в том же примерно духе романтизирует наполеоновские войны, ибо и у него выходит, что раньше была иная война, не беспринципно-безжалостная, как ныне… «То был исключительный век, – говорится в авторском предисловии к наполеоновским романам, – и он давал исключительных, людей. Двадцать три года Франция находилась в состоянии войны, лишь с краткой мирной передышкой на несколько месяцев. Для французов война стала нормальным и естественным состоянием. Дети рождались на войне, росли на войне, бились на войне и умирали все в той же нескончаемой войне, не имея даже понятия о том, что такое мирная жизнь… И, оказывается, столь удивительные условия не огрубили их, между ними попадались рыцарственные, благородные души, отчаянно доблестные, чьи поступки живо напоминали об истинном духе рыцарства». И далее неунывающий бригадир Жерар на протяжении своих «Подвигов» и «Приключений» постоянно толкует о «благородстве» и «рыцарстве».

Бокс, и тот был прежде благороднее, как стремится показать это Конан Дойль в романе «Родни Стоун». «Во времена Джексона, Брейна, Крибба, Блетчеров, Пирса Галли и прочих главарями ринга оставались люди, чья честность стояла выше подозрений», – так утверждает Родни Стоун. Он не хочет остаться голословным: «Вы слышали, как Пирс спас в Бристоле девушку из горящего дома, как Джексон завоевал уважение и дружбу лучших людей своего века и как Галли занял место в первом Парламенте после реформы». Готовые отдубасить друг друга по всем рыцарским правилам на ринге, эти бойцы тем более являли образцы благородства за чертой канатов. Словом, «были люди»! А ныне? И слово «проходимцы» – первое, что срывается с языка у Родни Стоуна.

Никакая жестокая схватка, даже никакое коварство или урон, нанесенный рыцарской чести, не способны были вывести сэра Томаса Мэлори из равновесия до тех пор, пока все это совершалось в пределах Круглого Стола. И повествователь с толком, со знанием дела и высоким чувством готов без устали живописать, как рыцари в доблестном бою наступали, да отступали, да приседали, да увертывались от нападений и сами отвечали противнику могучими ударами. Сэр Томас внимательно следит за тем, как хлещет кровь, подробно передает, что за раны и увечья были нанесены в честной схватке и какое множество полегло на поле. А сколько раз не только в силу повествовательного ритуала, а по непосредственной склонности и охоте Мэлори наблюдает и передает: вот один рыцарь поверг другого замертво, и спешит к нему, и снимает с него шлем, и становится на грудь ногой или поступает каким-нибудь еще страшным способом и собирается отсечь ему голову, если только побежденный не успеет или не пожелает вымолить себе пощаду!

Весь этот ужас, по меньшей мере, нормален, если не привлекателен для Мэлори. И для него это вовсе не «ужас», но суровая и даже страшная цена единства Круглого Стола. А Круглый Стол, как и чаша Святого Грааля, – превыше и важнее всего! Совершенно иными глазами смотрит Мэлори, когда вдруг откуда-то из-под земли выползает кровососное пожирательство, хищничество, чуждое каких бы то ни было одушевляющих понятий, кроме наживы.

По-своему и Конан Дойль говорит о войне как о «нормальном и естественном состоянии», о кулачной драке, как о честном и благородном занятии и, наконец, о разбое «белых отрядов» как о чем-то героическом, поскольку каждая из этих сфер – замкнутый, живущий своими законами мир, отличный в этом смысле от мира новейшего, где, кажется, нет пределов, нет норм, короче, нет «благородства».

Конан Дойль соблюдает, конечно, меру иронии в отношении к браваде и доблестям Жерара, вообще ко всему «героическому» и «благородному», что берет он из прошлого. Но эта мера далеко не всегда выдерживается им или оказывается подвластна ему. Его голос дрожит, взор затуманивается, ему чудится «воссоединение народов английского языка», ему видится торжествующий «дух нации».

Конан Дойля привлекают цельные, жизнелюбивые и волевые характеры, героями его исторических романов выступают люди, чуждые религиозного фанатизма и сословной ограниченности, проникнутые свободолюбивым духом, наделенные чувством личного достоинства. Обращаясь от прошлого к современности, он духу наживы и буржуазному хищничеству стремится противопоставить дух бескорыстия и благовидной деятельности, дельцам-живоглотам – деловых людей иного склада. Вместе с тем он невольно обнажает зависимость неприглядных и преступных явлений, злобных характеров и зловещих замыслов от условий жизни, как он это делает, например, в «Торговом доме Гердлстон», в социально-бытовом романе с криминальным и детективным сюжетом.

Хотя исторические романы Конан Дойля, а также «Торговый дом Гердлстон» имели успех, все же им не была суждена столь долгая и постоянная жизнь в читательской памяти, какая была у книг о Шерлоке Холмсе. Да и научно-фантастические повести Конан Дойля оказались в этом смысле удачливее. «Затерянный мир», «Отравленный пояс», «Маракотова бездна» – именно фантастические свои произведения, и прежде всего «Затерянный мир», Конан Дойль посвятил «мальчику, наполовину ставшему мужчиной, или мужчине, наполовину остающемуся мальчиком», то есть читателю, готовому отправиться в страну вымысла. Впрочем, фантазируя, Конан Дойль также добивался достоверности.

Работая над «Затерянным миром», населяя плато на Амазонке разными доисторическими животными, Конан Дойль консультировался со специалистами. На него, в частности, оказал влияние своими трудами и советами зоолог Эдвин Рей Ланкестер. «Как насчет гигантской змеи длиной в шестьдесят футов? – предлагал Ланкестер Конан Дойлю новых обитателей „Затерянного мира“. – Или зверя, похожего на кролика, а величиной с быка?»

«Затерянный мир» вышел самой удачной и убедительной научно-фантастической книгой Конан Дойля. Вот почему, должно быть, подобно тому, как искали на Бейкер-стрит дом Шерлока Холмса, современные летчики, пролетая над Амазонкой, высматривают плато, описанное Конан Дойлем.

В поздних книгах сказались кризисные настроения, владевшие тогда писателем. Фантазия там переставала быть трезвой, она наполнялась мистикой.

Конан Дойля всегда внутренне задевало, что книги, которые писались у него как бы сами собой, оказывались лучше его же произведений, требовавших большего труда. Если бы было наоборот, полагал Конан Дойль, «я занимал бы иное положение в литературе». У него не было болезненного самолюбия или честолюбия. Напротив, он отдавал себе отчет в своих творческих возможностях. О многом говорит тот факт, что на предложение завершить оставшийся незаконченным последний роман Р. Л. Стивенсона «Сент-Ив» Конан Дойль ответил отказом: Стивенсон слишком хороший писатель, чтобы он, Дойль, мог как бы то ни было равняться с ним…

Его тревожило другое.

Принадлежа к поколению Оскара Уайльда, Дж. Б. Шоу, Джозефа Конрада, Джерома К. Джерома, Р. Киплинга, Г. Дж. Уэллса и Дж. Голсуорси, Конан Дойль тем не менее не попадал в разряд «серьезных литераторов», а числился каким-то развлекателем. В молодости он попробовал писать, подражая Генри Джеймсу, мэтру «серьезной литературы». Не вышло: он не владел психологизмом. Р. Л. Стивенсон, который с блеском проявил себя во многих жанрах, также оставался недосягаем для него.

Уровень, составлявший предел мечтаний Конан Дойля, требовал, в частности, резко индивидуального, изысканного стиля. А его язык был подвижен, легок, прям, но не более. Не доставало богатства оттенков. И как ему было тягаться с литераторами-психологами, когда наиболее выразительное лицо, им созданное, не допускало, по его собственному признанию, светотени? И читательская популярность, по размаху которой Конан Дойль мог поспорить с самим Стивенсоном, не успокаивала его. Он искал прочной литературной репутации.

Все это говорит о требовательности писателя к себе. Между тем он мог бы чувствовать себя спокойнее: его место и в читательской памяти и в истории английской литературы определенно и оригинально. Оно заметно для всех.

Конечно, были ценители, которые смотрели на Конан Дойля свысока. Тот же Генри Джеймс говорил как-то Уэллсу о «бессилии своей выдумки» и тут же прибавлял: «Это скорее для Конан Дойля», – считая занимательность сюжета чем-то второстепенным и второсортным.

Конан Дойль думал иначе.

Быть понятным, интересным и умным – вот требования, которые он предъявлял писателю. Некоторые крупные литераторы, отмечал он, иногда сполна удовлетворяют последнему условию, однако два первых им никак не даются, и дорога к читателю закрыта для них. Такова была судьба выдающегося английского романиста и поэта Джорджа Мередита, которого Конан Дойль знал лично и ставил как мастера очень высоко. Конан Дойль же старался по мере своих сил следовать всем трем пунктам, и книги его до сих пор не выпускают из рук читатели самых разных стран и возрастов.

«Много было писем из России», – вспоминал в автобиографии Конан Дойль, говоря об откликах на свои произведения, главным образом на рассказы о Шерлоке Холмсе. Конан Дойля знают у нас давно, и большинство его художественных произведений переведено.

У нас ценили и ценят Конан Дойля за талант увлекательного рассказчика, за его жизнелюбие и веру в человека и его разум, за силу фантазии и мастерство, с каким он строит напряженный детективный или приключенческий сюжет, за серьезное отношение к писательскому труду и уважение к читателю, который любит занимательное чтение.

Настоящее восьмитомное собрание сочинений Конан Дойля не является полным. И в Англии не издан «полный Конан Дойль». У него, автора семидесяти книг, слишком многое не выдержало испытания временем. Сам Конан Дойль стремился отдать трезвый отчет в своих творческих успехах и неудачах. В его автобиографии и письмах встречаются прямые признания: «мне удалось» или, напротив, «не получилось»… Эти авторские оценки не всегда совпадают с объективным значением тех или иных его произведений, но необходимость отбора очевидна.

Что же читатель найдет в нашем собрании? Образцы художественной прозы писателя, лучшие его романы, повести и рассказы. Публицистические и очерковые его книги, в том числе упоминавшиеся выше «Война в Южной Африке», «На трех фронтах» и другие, остаются, естественно, за рамками издания.

Произведения в собрании расположены в хронологическом порядке, однако выделены сложившиеся циклы. Выделены, например, повести и рассказы о Шерлоке Холмсе – они занимают три начальные тома. При распределении по томам других повестей и рассказов также учитывалась их принадлежность к тематическим или иным циклам.

М. Урнов

Этюд в багровых тонах

(Перевод Н. Треневой)

Часть I
Из воспоминаний доктора Джона Г. Уотсона, отставного офицера военно-медицинской службы

Глава I
Мистер Шерлок Холмс

В 1878 году я окончил Лондонский университет, получив звание врача, и сразу же отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. После окончания занятий я был назначен ассистентом хирурга в Пятый Нортумберлендский стрелковый полк. В то время полк стоял в Индии, и не успел я до него добраться, как вспыхнула вторая война с Афганистаном. Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой полк форсировал перевал и продвинулся далеко в глубь неприятельской территории. Вместе с другими офицерами, попавшими в такое же положение, я пустился вдогонку своему полку; мне удалось благополучно добраться до Кандагара, где я наконец нашел его и тотчас же приступил к своим новым обязанностям.

Многим эта кампания принесла почести и повышения, мне же не досталось ничего, кроме неудач и несчастья. Я был переведен в Беркширский полк, с которым я участвовал в роковом сражении при Майванде [1]1
  В битве при Майванде во время второй англо-афганской войны (1878–1880) англичане потерпели поражение.


[Закрыть]. Ружейная пуля угодила мне в плечо, разбила кость и задела подключичную артерию. Вероятнее всего я попал бы в руки беспощадных гази [2]2
  Гази – фанатик-мусульманин.


[Закрыть], если бы не преданность и мужество моего ординарца Мюррея, который перекинул меня через спину вьючной лошади и ухитрился благополучно доставить в расположение английских частей.

Измученный раной и ослабевший от длительных лишений, я вместе с множеством других раненых страдальцев был отправлен поездом в главный госпиталь в Пешавер. Там я стал постепенно поправляться и уже настолько окреп, что мог передвигаться по палате и даже выходить на веранду, чтобы немножко погреться на солнце, как вдруг меня свалил брюшной тиф, бич наших индийских колоний. Несколько месяцев меня считали почти безнадежным, а вернувшись наконец к жизни, я еле держался на ногах от слабости и истощения, и врачи решили, что меня необходимо немедля отправить в Англию. Я отплыл на военном транспорте «Оронтес» и месяц спустя сошел на пристань в Плимуте с непоправимо подорванным здоровьем, зато с разрешением отечески-заботливого правительства восстановить его в течение девяти месяцев.

В Англии у меня не было ни близких друзей, ни родни, и я был свободен, как ветер, вернее, как человек, которому положено жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в день. При таких обстоятельствах я, естественно, стремился в Лондон, в этот огромный мусорный ящик, куда неизбежно попадают бездельники и лентяи со всей империи. В Лондоне я некоторое время жил в гостинице на Стрэнде и влачил неуютное и бессмысленное существование, тратя свои гроши гораздо более привольно, чем следовало бы. Наконец мое финансовое положение стало настолько угрожающим, что вскоре я понял: необходимо либо бежать из столицы и прозябать где-нибудь в деревне, либо решительно изменить образ жизни. Выбрав последнее, я для начала решил покинуть гостиницу и найти себе какое-нибудь более непритязательное и менее дорогостоящее жилье.

В тот день, когда я пришел к этому решению, в баре Критерион кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел молодого Стэмфорда, который когда-то работал у меня фельдшером в лондонской больнице. Как приятно одинокому увидеть вдруг знакомое лицо в необъятных дебрях Лондона! В прежние времена мы со Стэмфордом никогда особенно не дружили, но сейчас я приветствовал его почти с восторгом, да и он тоже, по-видимому, был рад видеть меня. От избытка чувств я пригласил его позавтракать со мной, и мы тотчас же взяли кэб и поехали в Холборн.

– Что вы с собой сделали, Уотсон? – с нескрываемым любопытством спросил он, когда кэб застучал колесами по людным лондонским улицам. – Вы высохли, как щепка, и пожелтели, как лимон!

Я вкратце рассказал ему о своих злоключениях и едва успел закончить рассказ, как мы доехали до места.

– Эх, бедняга! – посочувствовал он, узнав о моих бедах. – Ну, и что же вы поделываете теперь?

– Ищу квартиру, – ответил я. – Стараюсь решить вопрос, бывают ли на свете удобные комнаты за умеренную цену.

– Вот странно, – заметил мой спутник, – вы второй человек, от которого я сегодня слышу эту фразу.

– А кто же первый? – спросил я.

– Один малый, который работает в химической лаборатории при нашей больнице. Нынче утром он сетовал: он отыскал очень милую квартирку и никак не найдет себе компаньона, а платить за нее целиком ему не по карману.

– Черт возьми! – воскликнул я. – Если он действительно хочет разделить квартиру и расходы, то я к его услугам! Мне тоже куда приятнее поселиться вдвоем, чем жить в одиночестве!

Молодой Стэмфорд как-то неопределенно посмотрел на меня поверх стакана с вином.

– Вы ведь еще не знаете, что такое этот Шерлок Холмс, – сказал он. – Быть может, вам и не захочется жить с ним в постоянном соседстве.

– Почему? Чем же он плох?

– Я не говорю, что он плох. Просто немножко чудаковат – энтузиаст некоторых областей науки. Но вообще-то, насколько я знаю, он человек порядочный.

– Должно быть, хочет стать медиком? – спросил я.

– Да нет, я даже не пойму, чего он хочет. По-моему, он отлично знает анатомию, и химик он первоклассный, но, кажется, медицину никогда не изучал систематически. Он занимается наукой совершенно бессистемно и как-то странно, но накопил массу, казалось бы, ненужных для дела знаний, которые немало удивили бы профессоров.

– А вы никогда не спрашивали, что у него за цель? – поинтересовался я.

– Нет, из него не так-то легко что-нибудь вытянуть, хотя, если он чем-то увлечен, бывает, что его и не остановишь.

– Я не прочь с ним познакомиться, – сказал я. – Если уж иметь соседа по квартире, то пусть лучше это будет человек тихий и занятый своим делом. Я недостаточно окреп, чтобы выносить шум и всякие сильные впечатления. У меня столько было того и другого в Афганистане, что с меня хватит до конца моего земного бытия. Как же мне встретиться с вашим приятелем?

– Сейчас он наверняка сидит в лаборатории, – ответил мой спутник. – Он либо не заглядывает туда по неделям, либо торчит там с утра до вечера. Если хотите, поедем к нему после завтрака.

– Разумеется, хочу, – сказал я, и разговор перешел на другие темы.

Пока мы ехали из Холборна в больницу, Стэмфорд успел рассказать мне еще о некоторых особенностях джентльмена, с которым я собирался поселиться вместе.

– Не будьте на меня в обиде, если вы с ним не уживетесь, – сказал он. – Я ведь знаю его только по случайным встречам в лаборатории. Вы сами решились на эту комбинацию, так что не считайте меня ответственным за дальнейшее.

– Если мы не уживемся, нам ничто не помешает расстаться, – ответил я. – Но мне кажется, Стэмфорд, – добавил я, глядя в упор на своего спутника, – что по каким-то соображениям вы хотите умыть руки. Что же, у этого малого ужасный характер, что ли? Не скрытничайте, ради бога!

– Попробуйте-ка объяснить необъяснимое, – засмеялся Стэмфорд. – На мой вкус, Холмс слишком одержим наукой – это у него уже граничит с бездушием. Легко могу себе представить, что он вспрыснет своему другу небольшую дозу какого-нибудь новооткрытого растительного алкалоида, не по злобе, конечно, а просто из любопытства, чтобы иметь наглядное представление о его действии. Впрочем, надо отдать ему справедливость, я уверен, что он так же охотно сделает этот укол и себе. У него страсть к точным и достоверным знаниям.

– Что ж, это неплохо.

– Да, но и тут можно впасть в крайность. Если дело доходит до того, что трупы в анатомичке он колотит палкой, согласитесь, что это выглядит довольно-таки странно.

– Он колотит трупы?

– Да, чтобы проверить, могут ли синяки появиться после смерти. Я видел это своими глазами.

– И вы говорите, что он не собирается стать медиком?

– Вроде нет. Одному Богу известно, для чего он все это изучает. Но вот мы и приехали, теперь уж вы судите о нем сами.

Мы свернули в узкий закоулок двора и через маленькую дверь вошли во флигель, примыкающий к огромному больничному зданию. Здесь все было знакомо, и мне не нужно было указывать дорогу, когда мы поднялись по темноватой каменной лестнице и пошли по длинному коридору вдоль бесконечных выбеленных стен с коричневыми дверями по обе стороны. Почти в самом конце в сторону отходил низенький сводчатый коридорчик – он вел в химическую лабораторию.

В этой высокой комнате на полках и где попало поблескивали бесчисленные бутыли и пузырьки. Всюду стояли низкие широкие столы, густо уставленные ретортами, пробирками и бунзеновскими горелками с трепещущими язычками синего пламени. Лаборатория пустовала, и лишь в дальнем углу, пригнувшись к столу, с чем-то сосредоточенно возился какой-то молодой человек. Услышав наши шаги, он оглянулся и вскочил с места.

– Нашел! Нашел! – ликующе крикнул он, бросившись к нам с пробиркой в руках. – Я нашел наконец реактив, который осаждается только гемоглобином и ничем другим! – Если бы он нашел золотые россыпи, и то, наверное, его лицо не сияло бы таким восторгом.

– Доктор Уотсон, мистер Шерлок Холмс, – представил нас друг другу Стэмфорд.

– Здравствуйте! – приветливо сказал Холмс, пожимая мне руку с силой, которую я никак не мог в нем заподозрить. – Я вижу, вы жили в Афганистане.

– Как вы догадались? – изумился я.

– Ну, это пустяки, – бросил он, усмехнувшись. – Вот гемоглобин – это другое дело. Вы, разумеется, понимаете важность моего открытия?

– Как химическая реакция – это, конечно, интересно, – ответил я, – но практически…

– Господи, да это же самое практически важное открытие для судебной медицины за десятки лет. Разве вы не понимаете, что это дает возможность безошибочно определять кровяные пятна? Подите-ка, подите сюда! – В пылу нетерпения он схватил меня за рукав и потащил к своему столу. – Возьмем немножко свежей крови, – сказал он и, уколов длинной иглой свой палец, вытянул пипеткой капельку крови. – Теперь я растворю эту каплю в литре воды. Глядите, вода кажется совершенно чистой. Соотношение количества крови к воде не больше, чем один к миллиону. И все-таки, ручаюсь вам, что мы получим характерную реакцию. – Он бросил в стеклянную банку несколько белых кристалликов и накапал туда какой-то бесцветной жидкости. Содержимое банки мгновенно окрасилось в мутно-багровый цвет, а на дне появился коричневый осадок.

– Ха, ха! – Он захлопал в ладоши, сияя от радости, как ребенок, получивший новую игрушку. – Что вы об этом думаете?

– Это, по-видимому, какой-то очень сильный реактив, – заметил я.

– Чудесный! Чудесный! Прежний способ с гваяковой смолой очень громоздок и ненадежен, как и исследование кровяных шариков под микроскопом, – оно вообще бесполезно, если кровь пролита несколько часов назад. А этот реактив действует одинаково хорошо, свежая ли кровь или нет. Если бы он был открыт раньше, то сотни людей, что сейчас разгуливают на свободе, давно бы уже расплатились за свои преступления.

– Вот как! – пробормотал я.

– Раскрытие преступлений всегда упирается в эту проблему. Человека начинают подозревать в убийстве, быть может, через несколько месяцев после того, как оно совершено. Пересматривают его белье или платье, находят буроватые пятна. Что это: кровь, грязь, ржавчина, фруктовый сок или еще что-нибудь? Вот вопрос, который ставил в тупик многих экспертов, а почему? Потому что не было надежного реактива. Теперь у нас есть реактив Шерлока Холмса, и всем затруднениям конец!

Глаза его блестели, он приложил руку к груди и поклонился словно отвечая на аплодисменты воображаемой толпы.

– Вас можно поздравить, – сказал я, немало изумленный его энтузиазмом.

– Год назад во Франкфурте разбиралось запутанное дело фон-Бишофа. Он, конечно, был бы повешен, если бы тогда знали мой способ. А дело Мэзона из Брадфорда, и знаменитого Мюллера, и Лефевра из Монпелье, и Сэмсона из Нью-Орлеана? Я могу назвать десятки дел, в которых мой реактив сыграл бы решающую роль.

– Вы просто ходячая хроника преступлений, – засмеялся Стэмфорд. – Вы должны издавать специальную газету. Назовите ее «Полицейские новости прошлого».

– И это было бы весьма увлекательное чтение, – подхватил Шерлок Холмс, заклеивая крошечную ранку на пальце кусочком пластыря. – Приходится быть осторожным, – продолжал он, с улыбкой повернувшись ко мне, – я часто вожусь со всякими ядовитыми веществами. – Он протянул руку, и я увидел, что пальцы его покрыты такими же кусочками пластыря и пятнами от едких кислот.

– Мы пришли по делу, – заявил Стэмфорд, усаживаясь на высокую трехногую табуретку и кончиком ботинка придвигая ко мне другую. – Мой приятель ищет себе жилье, а так как вы жаловались, что не можете найти компаньона, я решил, что вас необходимо свести.

Шерлоку Холмсу, очевидно, понравилась перспектива разделить со мной квартиру.

– Знаете, я присмотрел одну квартирку на Бейкер-стрит, – сказал он, – которая нам с вами подойдет во всех отношениях. Надеюсь, вы не против запаха крепкого табака?

– Я сам курю «корабельный», – ответил я.

– Ну и отлично. Я обычно держу дома химикалии и время от времени ставлю опыты. Это не будет вам мешать?

– Нисколько.

– Погодите-ка, какие же еще у меня недостатки? Да, иногда на меня находит хандра, и я по целым дням не раскрываю рта. Не надо думать, что я на вас дуюсь. Просто не обращайте на меня внимания, и это скоро пройдет. Ну, а вы в чем можете покаяться? Пока мы еще не поселились вместе, хорошо бы узнать друг о друге самое худшее.