Текст книги "Вечерние новости "

Автор книги: Артур Хейли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 2

Похитители, действовавшие по указанию “Медельинского картеля”, залегли, словно лисы, в глубокой норе, в своей временной штаб-квартире, к югу от Хакенсака, в штате Нью-Джерси.

Это были старые облупившиеся строения – основной дом я три пристройки, – которыми не пользовались несколько лет, пока Мигель, изучив другие возможности и рекламные объявления, не подписал договора об аренде на год с оплатой вперед. Дело в том, что год бил самым малым сроком, на какой агенты сдавали помещение. Мигель, не желая раскрывать, что он будет пользоваться помещениями чуть больше месяца, безоговорочно согласился на предложенные условия.

И сами строения, и место их нахождения – малонаселенный, захудалый район – были идеальны во многих отношениях. Дом был большой, в нем могли разместиться все семеро членов колумбийской банды, а то, что он был в плохом состоянии, не имело значения. Пристройки же позволяли держать под крышей, сокрытыми от посторонних глаз, шесть машин. Никто поблизости не жил, к тому же участок был окружен кустарником и деревьями.

Еще одним преимуществом была близость к аэропорту Тетерборо – их отделяло от него немногим больше мили. А Тетерборо, которым пользовались главным образом частные самолеты, играл существенную роль в планах похитителей.

С самого начала Мигель предвидел, что, как только жертвы будут выкрадены, поднимется крик и вой, полиция установит заслоны на дорогах и начнет проводить усиленные поиски. Поэтому он решил, что небезопасно будет тотчас пускаться в дальний путь. А с другой стороны, им необходимо иметь временное прибежище подальше от Ларчмонта.

Дом в Хакенсаке находился приблизительно на расстоянии двадцати пяти миль от места похищения. То, с какой легкостью похитители вернулись в Хакенсак, равно как и отсутствие преследования, доказывало, что Мигель спланировал пока все правильно.

Трое похищенных – Джессика, Николае и Энгус – находились в основном доме. Они все еще не пришли в себя после уколов и были в бессознательном состоянии перенесены в большую комнату на втором этаже. В противоположность другим помещениям в ветхом, пропитанном сыростью доме эта комната была тщательно вычищена и выкрашена белой краской. Здесь установили дополнительные розетки и флуоресцентные трубки под потолком. Пол был застлан новым светло-зеленым линолеумом. Бывший врач Баудельо дал по этому поводу соответствующие указания и проследил за их выполнением, а отремонтировал комнату мастер на все руки – Рафаэль.

Сейчас в центре ее стояли две больничные койки с решетками по бокам. На одной лежала Джессика, на другой – Николае. Ноги и руки у них были связаны ремнями – на случай, если они вдруг очнутся, что было нежелательно.

Хотя анестезиология и не очень точная наука, Баудельо был уверен, что его “пациенты” – так он теперь их мысленно называл – еще полчаса, а то и больше будут находиться под влиянием снотворных.

Рядом с двумя койками стояла узкая железная кровать с матрасом, которую срочно принесли и поставили для Энгуса. Ремни для него заготовлены не были – пришлось связать его веревками. Мигель смотрел сейчас на них с другого конца комнаты: он так и не решил, как быть со стариком. Убить его и зарыть труп после наступления темноты? Или же включить и его в первоначальный план? Решение следовало принять быстро.

Тем временем Баудельо хлопотал возле трех распростертых жертв – устанавливал штативы для внутривенного вливания, укреплял на них баллоны с жидкостью. На столе, накрытом зеленым полотнищем, он разложил инструменты, пакетики с лекарствами, поставил подносы. Хотя ему потребуются лишь внутривенные катетеры, Баудельо давно привык иметь под рукой и другие инструменты – а вдруг понадобятся. Помогала ему Сокорро – та самая женщина, что была связана и с “Медельинским картелем”, и с “Сендеро луминосо”: за то время, что она жила “под прикрытием” в Штатах, она получила диплом медицинской сестры.

Сокорро была стройная, гибкая, с кожей оливкового цвета и черными, как вороново крыло, волосами, стянутыми на затылке в пучок; ее лицо с правильными чертами могло бы быть красивым, если бы не было всегда мрачно. Сокорро выполняла все, что от нее требовалось, не ожидая снисхождения из-за того, что она женщина, но была неразговорчива и никогда не выдавала того, что у нее на уме. Все домогательства со стороны мужчин грубо ею высмеивались и отклонялись.

Поэтому Мигель мысленно и прозвал Сокорро “непробивной”. Хотя он и знал о том, что она двойник, – собственно, это “Сендеро луминосо” настояла на включении ее в группу захвата, – он не видел оснований не доверять ей. Правда, время от времени ему приходило в голову, не повлияло ли долгое пребывание Сокорро в Штатах на ее преданность Колумбии и Перу.

На этот вопрос Сокорро и самой трудно было бы ответить. С одной стороны, она всегда была революционеркой, находившей выход своей пылкой приверженности революции в помощи колумбийским партизанам “М-19” в большей мере, чем в работе – причем с немалой выгодой для себя – на “Медельинский картель” и “Сендеро луминосо”. Она жаждала перебить весь этот гнусный правящий класс, засевший в колумбийском и перуанском правительстве, и с радостью участвовала бы в их физическом истреблении. В то же время ее учили, что государственная машина США – не меньшее зло. Однако, прожив три года в Штатах и видя лишь дружелюбное и справедливое к себе отношение там, где могла бы проявиться враждебность и стремление показать свое превосходство, она понимала, что ей трудно презирать Америку и ее парод и рассматривать их в качестве своих врагов.

Вот и сейчас она изо всех сил старалась ненавидеть троих пленников – эту плесень, этих ricos burgueses <богатых буржуев (исп.).>, как она твердила себе, – но это ей не очень удавалось.., черт подери, совсем не удавалось, а ведь революционер должен презирать жалость!

Но Сокорро была уверена, что как только она уедет из этой непонятной страны, – а все они скоро отсюда уедут, – ненависть ее снова обретет силу и уже не угаснет.

Мигель сел в кресло в дальнем конце комнаты и, откинувшись на спинку, спросил Баудельо:

– Ну-ка, скажи мне, что ты делаешь? – Это было произнесено тоном приказа.

– Готовлюсь к тому, что мидазолам, который я им ввел, очень скоро перестанет действовать. Тогда мне надо будет ввести пропофол внутривенно. Средство более долгого действия и более подходящее для того, что их ждет впереди.

Баудельо уже больше не казался изможденным призраком – в его движениях и речи появились уверенность и наставительный тон специалиста-анестезиолога, каким он когда-то был. Вскоре после похищения он снова стал держаться с давно утраченным достоинством. Но ни тогда, ни сейчас не заметно было, чтобы его волновало, с какой преступной целью он применяет свои знания или что он служит позорному делу.

– Пропофол. – продолжал он, – лекарство капризное. Оптимальная доза для каждого индивидуума – своя, а если его будет слишком много в крови, то может наступить смерть. Поэтому для начала придется ввести пробную дозу и тщательно следить за реакцией.

– А ты уверен, что справишься? – спросил Мигель.

– Если вы во мне сомневаетесь, – не без иронии заметил Баудельо, – ищите себе кого-нибудь другого. – И поскольку Мигель молчал, бывший врач продолжил:

– Во время пере езда они ведь будут без сознания, и мы должны быть уверены в том, что у них не начнется рвота или удушье. Поэтому пока мы тут выжидаем, они должны голодать. Но поскольку нельзя допустить обезвоживания, я введу им внутривенно раствор. А через два дня – вы сказали мне, что именно стольким временем я располагаю, – их уже можно будет класть в эти штуки. – И Баудельо кивком указал на стену за своей спиной.

У стены стояли два крепко сбитых, выложенных шелком гроба. Один был поменьше, другой – побольше. Затейливые крышки с них были сняты и стояли рядом.

При взгляде на гробы Баудельо вспомнил, что должен задать один вопрос. И, ткнув пальцем в Энгуса Слоуна, спросил:

– А его тоже готовить или нет?

– Если мы возьмем его с собой, у тебя хватит на него медицины?

– Да. У меня всего в избытке – на всякий случай. Но нам тогда потребуется еще один… – И он снова взглянул на гробы.

– Мне можешь этого не говорить, – раздраженно заявил Мигель.

Тем не менее он сам не знал, как быть. “Медельинский картель” и “Сендеро луминосо” дали ведь ему указание выкрасть женщину и мальчишку и как можно быстрее доставить их в Перу. Гробы были придуманы для перевозки, чтобы избежать досмотра американской таможни. А в Перу узники станут ценными заложниками – козырными картами, с помощью которых “Сендеро луминосо” будет делать крупную ставку, предъявив пока еще не ясные требования. Но станет ли неожиданное появление отца Кроуфорда Слоуна, с точки зрения “Сендеро”, дополнительным козырем или же будет лишь ненужным риском и докукой?

Будь у Мигеля хоть малейшая возможность связаться со своими шефами и получить у них ответ, он так бы и сделал. Но в данный момент он не мог воспользоваться единственным надежным каналом связи, а звонок по радиотелефону мог быть прослежен. Мигель требовал от всех участников операции, чтобы телефоны использовались исключительно для переговоров между машинами или между машинами и штаб-квартирой. Ни по каким другим номерам категорически не разрешалось звонить. Необходимые звонки в другие города делались из телефонов-автоматов.

Таким образом, решать Мигелю приходилось самому. При этом следовало учесть, что дополнительный гроб повлечет за собой и дополнительный риск. Стоит ли игра свеч?

Мигель решил, что стоит. По опыту он знал, что, предъявив свои требования, “Сендеро луминосо” убивает одного из узников, а труп бросает в таком месте, чтобы его нашли: пусть все знают, что похитители – люди серьезные. Присутствие Энгуса Слоуна означало, что в их распоряжении есть лишний человек, – тогда женщину и мальчишку можно будет пока не трогать и прикончить позже, если потребуется второе подтверждение. Словом, с этой точки зрения лишний узник был выгоден.

И Мигель сказал Баудельо:

– Да, старик едет с нами.

Баудельо кивнул. Несмотря на внешнюю уверенность в себе, он внутренне трясся в присутствии Мигеля, так как накануне совершил серьезную промашку – сейчас он это понимал, – поставив под угрозу всеобщую безопасность. Он сидел в одиночестве, и ему стало бесконечно тоскливо – тогда он взял и позвонил по одному из радиотелефонов в Перу. Разговаривал он с единственным близким ему человеком – своей неряшливой подругой жизни, с которой они часто выпивали и которой сейчас ему отчаянно не хватало.

Волнение, в каком пребывал Баудельо в связи с этим звонком, и явилось причиной того, что он не сразу отреагировал на неожиданно возникшую ситуацию.

***

Когда Джессика возле супермаркета стала вырываться из рук тащивших ее людей, она была словно в шоке и лишь через минуту-другую с ужасом поняла, что происходит. Даже после того, как ей заткнули рот кляпом, она продолжала отчаянно бороться, особенно увидев, что неизвестные громилы схватили и Никки, а Энгуса безжалостно ударили, и он упал. Но буквально через несколько мгновений ей сделали укол, сильное лекарство попало в кровь, опустилась черная пелена, и Джессика потеряла сознание.

И вдруг она начала выбираться из этого состояния, оживать, к ней возвращалась память. Сначала смутно, потом все явственнее она стала различать звуки. Джессика попыталась шевельнуться, что-то сказать, но обнаружила, что не способна ни на то, ни на другое. Она попыталась открыть глаза, но и они не открывались.

Она словно находилась на дне темного колодца, старалась сделать хоть что-то, что угодно, – и не могла.

Затем наступил момент, когда голоса зазвучали явственнее, вспомнилось то, что произошло в Ларчмонте.

И Джессика открыла наконец глаза.

Баудельо, Сокорро и Мигель этого не заметили.

Джессика чувствовала, что к ней возвращается жизнь, но не могла понять, почему не может двинуть ни рукой, ни ногой – разве только чуть-чуть. Потом увидела, что левая рука ее привязана ремнями к кровати, и поняла, что лежит на чем-то вроде больничной койки и что другая ее рука и обе ноги тоже привязаны.

Она слегка повернула голову и застыла от ужаса.

На соседней койке лежал Никки, привязанный так же, как и она. А за ним – Энгус, тоже привязанный, только веревками. А дальше – о нет. Только не это! – она увидела два раскрытых гроба разной величины, явно предназначенных для нее и для Никки.

Вот тут она закричала и стала отчаянно биться. Каким-то образом ей удалось высвободить левую руку.

Трое заговорщиков тотчас повернулись на крик. Баудельо, которому следовало немедленно отреагировать, оцепенел от испуга.

А Джессика, продолжая отчаянно биться, протянула левую руку и стала шарить, пытаясь найти хоть что-то, что можно было бы использовать в качестве оружия. Радом находился стол с инструментами. Под руку ей попалось что-то вроде кухонного ножа для чистки овощей. Это был скальпель.

Баудельо, придя в себя от изумления, кинулся к Джессике. Увидев, что она сумела высвободить руку, он хотел было снова пристегнуть ее ремнями с помощью Сокорро.

Но Джессика оказалась быстрее него. В своем отчаянии она взмахнула ножом и рассекла лицо Баудельо, затем руку Сокорро. У обоих на коже сначала появились узкие красные полоски. А через мгновение хлынула кровь.

Баудельо, не обращая внимания на боль, все-таки пытался схватить руку Джессики. В этот момент к койке подскочил Мигель и, ударив Джессику изо всей силы кулаком, помог Баудельо пристегнуть руку пленницы.

Мигель вырвал у нее скальпель. Джессика еще пыталась бороться, но это было уже бесполезно. Сознавая свою беспомощность, она разразилась слезами.

Тут возникло новое осложнение. Анестезия переставала действовать и на Никки. А крики матери довольно быстро привели его в сознание. Он тоже начал кричать и вырываться, но, конечно, не смог высвободиться.

Энгус же, которому ввели снотворное позже, чем остальным, даже не шевельнулся.

В комнате стоял невероятный шум, но и Баудельо, и Сокорро – оба понимали, что пора заняться собственными ранами. Сокорро заклеила пластырем порез на руке и стала помогать Баудельо, пострадавшему больше нее. Она прилепила к ране на его лице марлевые тампоны, но они тотчас пропитались кровью.

Баудельо, кивком поблагодарив ее, указал на инструменты и пробормотал:

– Помоги-ка мне.

Сокорро жгутом перекрутила левую руку Джессики. Баудельо ввел ей в вену иглу и сделал инъекцию пропофола. Джессика продолжала кричать и дергаться, пока глаза у нее не закрылись, и она снова погрузилась в забытье.

Баудельо и Сокорро перешли к Никки и повторили процедуру. Он тоже перестал кричать и обмяк – сознание снова покинуло его.

Затем, не желая дожидаться, когда старик тоже придет в себя и надо будет усмирять его, Баудельо вколол пропофол и ему.

Мигель не вмешивался в их действия, но кипел от бешенства. И теперь набросился на Баудельо:

– Ах ты, безрукая задница! – Глаза его сверкали. – Pinche cabron! <Козел недоучка (исп.).> Ты же мог все погубить! Да знаешь ли ты, что ты вообще делаешь?

– Знаю, – сказал Баудельо. Марлевые тампоны, прикрывавшие рану на его лице, промокли, и кровь текла по щеке. – Я неверно рассчитал. Обещаю – такого больше не случится. Красный от злости, Мигель молча выскочил из комнаты. Осыпав Баудельо ругательствами, он ушел, а Баудельо с помощью ручного зеркальца принялся обследовав свою кровоточащую рану. И сразу все понял. Во-первых, у него теперь до конца жизни будет шрам через все лицо. И во-вторых, – что было куда важнее, – надо немедленно зашить рану. В данных обстоятельствах в больницу или к другому врачу он обратиться не мог. Значит, оставалось только сделать все самому – с помощью Сокорро.

Он сел перед зеркалом, чувствуя, как от слабости кружится голова, и велел Сокорро принести медицинскую сумку. Он достал хирургические иглы, шелковую нитку и препарат для местной анестезии – лодокаин. Затем объяснил Сокорро, что каждый из них должен делать. Она, по обыкновению, лишь время от времени произносила: “Si!” или: “Esta bien!” <Да! Хорошо! (исп.)> Затем Баудельо начал вкалывать лодокаин по краям раны.

Вся процедура заняла почти два часа, и, несмотря на местную анестезию, боль была жуткая. Баудельо несколько раз едва не терял сознание. Рука у него то и дело вздрагивала, отчего швы получились неровные. Осложняло дело и то, что ему приходилось работать, глядя в зеркало. Сокорро подавала ему то, что он просил, и, когда он был на грани обморока, помогала прийти в себя. Он все-таки выдержал до конца, и хотя шов получился плохой и Баудельо понимал, что останется шрам, он не сомневался, что рана заживет.

Когда с этим было покончено, Баудельо, зная, что самая трудная часть задания еще впереди и ему необходимо отдохнуть, принял двести миллиграммов секонала и заснул.

Глава 3

Около 11.50 в гостиной квартиры в Порт-Кредите Гарри Партридж включил телевизор и поймал станцию “Буффало” – филиал Си-би-эй в штате Нью-Йорк. Передачи “Буффало” отлично принимались в районе Торонто – телеволны, не встречая помех, пересекали пространство всего в шестьдесят миль над озером Онтарио.

Вивиен куда-то ушла и должна была вернуться не раньше обеда.

Из дневного выпуска новостей Партридж надеялся узнать о последствиях вчерашней аварии самолета “Маскигон эйрлайнз” в далласском аэропорту Форт-Уорт. В 11.55, когда в программу “врезался” специальный выпуск Си-би-эй, Партридж сидел у телевизора.

Как и все остальные телезрители, он был глубоко потрясен и взволнован услышанным. Неужели это правда или просто какое-то чудовищное недоразумение? Но он знал по опыту, что Си-би-эй не выпустит информацию, не проверив факты.

Он вглядывался в лицо Дона Кеттеринга и вслушивался в его слова. Партриджа охватила тревога за Джессику. К этому чувству примешивались сострадание и жалость к Кроуфорду Слоуну.

Ему сразу стало ясно: отпуск закончился, не успев начаться.

Поэтому он не удивился, когда минут через сорок пять раздался телефонный звонок и его попросили прибыть в штаб-квартиру телестанции Си-би-эй в Нью-Йорке. Удивило его лишь то, что просьба исходила от Кроуфорда Слоуна.

По голосу Партридж понял, что Слоун – на грани срыва. После первых малозначащих фраз Слоун сказал:

– Гарри, без тебя мне никак не обойтись. Лэс и Чак набирают команду, которая будет работать на двух уровнях – ежедневный эфир и тщательное расследование. Они спросили, кого бы я хотел видеть в качестве руководителя группы. Я ответил, что кандидатура только одна – ты.

Партридж почувствовал, что никогда еще – а они со Слоуном знали друг друга много лет, – они не были так близки, как в эту минуту.

– Держись, Кроуф. Вылетаю ближайшим рейсом.

– Спасибо, Гарри. Можешь назвать людей, с которыми бы ты хотел работать?

– Да. Достаньте из-под земли Риту Эбрамс – она где-то в Миннесоте – и попросите приехать Минь Ван Каня.

– Если их еще не будет к твоему приезду, они появятся чуть позже. Кого-нибудь еще? Подумав, Партридж сказал:

– Мне нужен Тедди Купер из Лондона.

– Купер? – В голосе Слоуна прозвучало недоумение, потом он вспомнил. – Это тот, что занимался расследованием в нашем отделении?

– Верно.

Тедди Купер, двадцатипятилетний англичанин, из тех, кого на его родине снобы именуют “выходцами из кирпичных университетов”, был в то же время жизнерадостным кокни, который мог с успехом пройти на роль в фильме “Я и моя девушка”. По мнению Партриджа, он умел гениально превратить обычную поисковую работу в детективное расследование, из которого делал проницательные умозаключения.

Партридж открыл Купера, работая в Европе, – в то время Тедди работал младшим библиотекарем на Би-би-си. Партриджа поразила изобретательность, с которой Купер выполнил для него кое-какую розыскную работу. После чего он помог Куперу устроиться в лондонское отделение Си-би-эй, где тот получал хорошее жалованье и перед ним открывались более интересные перспективы.

– Считай, что он в твоем распоряжении, – ответил Слоун. – Он вылетит из Англии на первом же “конкорде”.

– Если ты в состоянии отвечать, – сказал Партридж, – я бы хотел задать тебе несколько вопросов – мне надо кое-что обдумать по дороге.

– Конечно. Спрашивай.

Вопросы почти полностью совпадали с теми, что уже задавал агент ФБР Хэвелок. Угрозы?.. Злейшие враги?.. Что-нибудь необычное?.. Предположение, пускай самое невероятное, кто?.. Не располагает ли он дополнительной информацией, не включенной в передачу?

Задать эти вопросы было необходимо, однако все ответы на них оказались отрицательными.

– Ну неужели тебе ничего не приходит в голову? – упорствовал Партридж. – Может, был какой-то пустяк, на который ты не обратил внимания или почти не заметил, но который может иметь отношение к тому, что произошло.

– Пока ничего не припоминаю, – сказал Слоун. – Но я подумаю.

Повесив трубку, Партридж возобновил сборы. Еще до звонка Слоуна он начал укладывать чемодан, который распаковал всего час назад.

Он позвонил в “Эйр Канада” и забронировал место на самолет, вылетающий в 14.45 из международного аэропорта Пирсона в Торонто. Он прибывал в нью-йоркский аэропорт Ла-Гуардиа в 4 часа пополудни. Затем Партридж заказал такси, которое обещали подать через двадцать минут.

Уложив вещи, Партридж чиркнул Вивиен прощальную записку. Он знал, что Вивиен, как и он сам, будет огорчена его внезапным отъездом. К записке он приложил щедрый чек на расходы по ремонту квартиры, который они задумали.

Пока он размышлял, куда бы лучше положить записку и чек, раздался звонок. Звонили по домофону из холла внизу, Пришло такси.

Уходя, он увидел билеты на завтрашний концерт Моцарта и с грустью подумал, что они – как, впрочем, и другие пропавшие билеты и приглашения – символизируют извечную непредсказуемость жизни тележурналиста.

В “Боинге-727” компании “Эйр Канада”, вылетавшем беспосадочным рейсом, места были только экономического класса. Пассажиров было мало, и Партридж сидел в своем ряду один, без соседей. Он обещал Слоуну, что постарается собраться с мыслями уже на пути в Нью-Йорк, и сейчас намеревался обдумать стратегию группы расследования Си-би-эй. Однако он располагал лишь обрывочными сведениями, и ему явно не хватало информации. Так что по прошествии некоторого времени он бросил это занятие и, потягивая водку с тоником, предался совсем другим размышлениям.

Он пытался разобраться в своем отношении к Джессике.

За годы, прошедшие с вьетнамской войны, он приучил себя к мысли, что Джессика принадлежит прошлому – когда-то он любил ее, но теперь они далеки друг от друга, по крайней мере ома от него. Отчасти Партридж так думал, стараясь совладать с собой, воздвигнуть барьер чувству жалости к себе, которое ненавидел.

Однако сейчас, когда Джессика была в опасности, он признался, что она столь же много значит для него, как и прежде. “Взгляни правде в глаза, ведь ты все еще любишь ее”. – “Да, люблю..” Причем он любил не некое туманное воспоминание, а существующую, живую, реальную женщину.

Какова бы ни была его роль в поисках Джессики – впрочем, Гарри уже знал, что любовь к Джессике, пусть тайная, сжигающая изнутри, не позвонит ему опустить руки и придаст сил.

***

Тут, с присущим ему мрачноватым юмором, он спросил себя: “Это что, измена?"

Измена кому? Разумеется, Джемме, которой нет в живых. Джемма, милая! Сегодняшнее воспоминание о том единственном случае, когда он смог наконец разрыдаться, чуть было не разбередило душевные раны. Но он тут же отогнал его как непозволительное. Однако сейчас воспоминания о Джемме нахлынули вновь.

По прошествии нескольких лет после Вьетнама и ряда других тяжелых командировок Партридж был назначен постоянным корреспондентом программы новостей Си-би-эй в Риме. Он провел там почти пять лет.

Попасть в римское отделение любой телестанции считалось большой удачей. Уровень жизни здесь был высоким, повседневные расходы по сравнению с другими крупными городами небольшими, а будни, несмотря на неизбежность нервной и напряженной работы, протекали мирно и легко. Освещая самые разнообразные события в стране, Партридж не мог не оказаться в Ватикане. Он даже несколько раз сопровождал папу Иоанна Павла II в его заграничных поездках.

И вот однажды, находясь на борту самолета с папой, он познакомился с Джеммой.

Партриджа часто забавляло бытовавшее среди непосвященных мнение, будто на борту самолета папы следует неукоснительно соблюдать жесткие нормы этикета и благопристойности. На самом деле ничего подобного. Скорее, наоборот, во всяком случае, в хвосте самолета, где летели журналисты. Здесь царило веселье и рекой лилось вино – бесплатной выпивки было в избытке, – а во время долгих ночных перелетов не обходилось и без любовных утех.

Однажды Партридж слышал, как один из его коллег, описывая самолет папы, сравнивал его с дантовым адом – каждый здесь в своем “круге”. (Папа не имел постоянного самолета для своих путешествий, однако всякий раз внутренняя планировка помещений была одинаковой.) Носовая часть самолета неизменно отводилась под просторные апартаменты папы. Здесь стояли кровать и два, иногда три, больших удобных кресла.

Следующий отсек предназначался для приближенных лиц папы: первый министр, несколько кардиналов, личный врач, секретарь и камердинер. Затем – салон для епископов и прочего духовенства.

Где-то в головной части – в зависимости от типа самолета – отводилось место для подарков, врученных папе во время путешествия. Подарки всегда были дорогими и многочисленными.

И наконец, в самом хвосте – салон для журналистов. Это был типичный туристический класс, с той лишь разницей, что сервис здесь соответствовал первому – сонмы стюардесс, превосходная еда и напитки. Журналистам тоже преподносились щедрые подарки, обычно от авиакомпаний – как правило, это была “Алиталия”. Искушенные в рекламе авиакомпании не упускали шанс заработать лишние очки.

Что же до самих журналистов, то среди них присутствовали все представители этой профессии: газетные, радио– и телерепортеры из разных стран – последних сопровождали съемочные группы – со свойственными им интересами, скептицизмом и склонностью поозорничать.

Все телестанции придерживались неписаного закона: считалось, что корреспондент, освещающий религиозную тематику – в частности, зарубежные поездки папы, – не должен быть истово верующим. Набожность в данном случае была чревата слащавыми репортажами. Предпочтение отдавалось здоровому скептицизму.

В этом смысле Гарри Партридж был просто находкой.

Примерно через семь лет после собственного опыта общения с папой Партридж пришел в восторг от телерепортажа Эй-би-си, сделанного в 1987 году Джадом Роузом о визите папы Иоанна Павла II в Лос-Анджелес. Роуз удачнейшим образом сочетал строгую объективность в обзоре новостей со скепсисом комментариев:

"В столице средств массовой информации, каковой является Голливуд, происходит событие, ниспосланное самим небом. Здесь и вся пышность королевской свадьбы, и все великолепие церковного праздника – в этом спектакле заняты тысячи актеров, а исполнитель главной роли – звезда первой величины… Технические достижения космической эры в сочетании с глубиной образа по душе Иоанну Павлу и по вкусу телекамере.

Для папы не допускается отклонений от скрупулезно разработанного сценария. Он много говорит, но с ним заговаривают редко. У репортеров есть только одна возможность обратиться к нему с вопросами – во время коротких пресс-конференций на борту самолета… Средства массовой информации не скупятся на подробности. Визиты папы римского стали чем-то вроде эффектного шоу, сродни передачам “Живая помощь” или “Свободный выходной”. Некоторые католики недоумевают – а есть ли между ними разница?

Теология и технология – могущественный союз, на который и опирается в своих проповедях Иоанн Павел II, как не удавалось никому из его предшественников. На папу смотрит весь мир, но вот вслушивается ли он в его слова – главный вопрос для великого проповедника”.

Роуз был абсолютно прав – Партридж вспомнил, как в самолете ему выпала возможность задать папе несколько вопросов. А ведь если бы не тот единственный короткий диалог, то, что произошло между ним и Джеммой, могло бы никогда…

То была одна из самых длительных поездок папы Иоанна Павла II – около двенадцати стран Латинской Америки и Карибского бассейна – на борту самолета “Алиталии” “ДС-10”. Как-то раз они летели всю ночь, а рано утром, примерно за два часа до посадки, папа неожиданно появился в салоне для журналистов. Он был в повседневном облачении – белая сутана, круглая шапочка, коричневые кожаные ботинки; другое одеяние полагалось только в том случае, если он служил мессу.

Он в задумчивости остановился рядом с Гарри Партриджем. В салоне зажглись лампочки телекамер, несколько журналистов включили магнитофоны.

Партридж встал и, желая завязать непринужденный разговор, который потом попадет в средства массовой информации, вежливо поинтересовался:

– Хорошо ли вы спали, ваше святейшество?

– Всего несколько.

– Всего несколько, ваше святейшество? Несколько часов? – спросил озадаченный Партридж.

Вместо ответа папа лишь слегка тряхнул головой. При том что Иоанн Павел в совершенстве владел несколькими языками, иногда он допускал грубые грамматические ошибки в английском. Партридж мог бы с равным успехом обратиться к нему по-итальянски, но хотел, чтобы слова папы прозвучали на родном языке телезрителей Си-би-эй.

Он решил задать более содержательный вопрос. Вот уже несколько недель ходили разноречивые слухи относительно возможного визита папы в Советский Союз.

– Ваше святейшество, – спросил Партридж, – вы намерены побывать в России? На сей раз ответ был четким:

– Да. – И папа добавил:

– Поляки, русские – все они забитые. Но все они мой народ.

Никто не успел рта открыть, как папа повернулся и удалился в свои скрытые от посторонних глаз апартаменты.

Тут же салон загудел – суждения и вопросы сыпались сразу на нескольких языках. Стюардессы “Алиталии”, готовившие завтрак, прекратили работу и напряженно слушали. Кто-то из газетчиков воскликнул:

– Вы слышали, что он сказал – “забитые”! Партридж взглянул на своих кино– и звукооператоров. Оба кивнули. Звукооператор сказал:

– Понятно.

Кто-то, перемотав магнитофонную кассету, включил запись. Отчетливо прозвучало слово “забитые”.

Репортер английского агентства печати с сомнением произнес:

– Он имел в виду забытые. Забытые Богом. Это же ясно.

– Но “забитые" – то пройдет куда лучше, – откликнулся другой голос.

Замечание было справедливым. Партридж это знал. Прилагательное “забитые” привлечет к себе внимание всего мира и вызовет широкий резонанс, а возможно, спровоцирует международный скандал – Кремль, Варшава и Ватикан начнут выяснять отношения. Папа окажется в неловком положении, и вся его триумфальная поездка пойдет насмарку.