Текст книги "«На суше и на море» - 90. Фантастика"

Автор книги: Артур Чарльз Кларк

Соавторы: Василий Лобов,Фрэнк Ричард Стоктон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Наверно, мне следовало бы взбеситься, – тем же обыденным тоном продолжал Мак-Нил, зажав двумя пальцами пузырек. – Но я не бешусь – может быть, потому, что я никогда не питал особых иллюзий относительно человеческой натуры. И я ведь, конечно, давно заметил, к чему идет дело.

Только последняя фраза полностью проникла в сознание Гранта:

– Вы… заметили, к чему идет?

– О боже, да! Боюсь, для настоящего преступника вы слишком простодушны. А теперь, после краха вашего маленького замысла, положение у нас обоих неловкое, вы не находите?

Сдержаннее оценить ситуацию было невозможно.

– По правилам, – задумчиво продолжал инженер, – я был должен сейчас прийти в ярость, связаться с Венерой и разоблачить вас перед властями. Но в данных обстоятельствах это лишено смысла, да и ярость мне никогда по-настоящему не удавалась. Вы, конечно, скажете, что это из-за лени, но я считаю иначе. – Он криво усмехнулся. – О, ваше мнение мне известно – с присущей вам аккуратностью вы четко определили, что я за тип, нет разве? Я слабохарактерен и распущен, у меня нет понятия о нравственном величии, да и вообще о нравственности, и мне ни до кого нет дела, я люблю только себя… Что ж, не спорю. Может быть, на девяносто процентов все так. Но какую огромную роль играют оставшиеся десять процентов. Грант!

Грант никогда не поощрял психологических рассуждений, а сейчас они и вовсе были неуместны. К тому же мысли Гранта все еще были целиком заняты неожиданным и загадочным ходом событий. А Мак-Нил, отлично понимая это, явно не спешил удовлетворить его любопытство.

– Ну и что же вы намерены теперь делать? – нетерпеливо спросил Грант.

– Я, – спокойно ответил Мак-Нил, – продолжил бы дискуссию с того места, на каком она была прервана из-за этого кофе.

– Не думаете же вы…

– Думаю! Думаю продолжить, как если бы ничего не произошло!

– Чушь! – вскричал Грант. – Вы хитрите!

Мак-Нил со вздохом опустил пузырек и твердо посмотрел на Гранта.

– Не вам обвинять меня в интриганстве. Итак, я повторяю мое прежнее предложение, чтобы мы решили, кому принять яд… Только решать мы теперь будем вдвоем. И яд, – он снова приподнял пузырек, – будет настоящий. От этой штуки остается лишь отвратительный вкус во рту.

У Гранта наконец мелькнула догадка.

– Вы подменили яд?

– Естественно. Вам, может быть, кажется, что вы хороший актер. Грант, но, по правде говоря, вас насквозь видно. Я понял, что вы что-то замышляете, пожалуй, раньше, чем вы сами отдали себе в этом отчет. За последние дни я обшарил весь корабль. Было даже забавно перебирать все способы, какими вы постараетесь от меня отделаться. Мне это помогло скоротать время. Яд был настолько очевиден, что прежде всего я позаботился о нем. Но с сигналом опасности я, кажется, переусердствовал и чуть не выдал себя, поперхнувшись первым же глотком: соль плохо совместима с кофе.

Он снова невесело усмехнулся.

– Я рассчитал и более тонкие варианты. Я нашел уже пятнадцать абсолютно надежных способов убийства на космическом корабле. Но описывать их сейчас мне не хотелось бы.

Это просто чудеса, думал Грант. С ним обходились не как с преступником, а как со школьником, не выучившим урока.

– И все-таки вы готовы начать все сначала? – недоверчиво спросил он. – И в случае проигрыша даже сами принять яд?

Мак-Нил долго молчал. Потом медленно заговорил снова:

– Вижу, вы все еще мне не верите. Это не соответствует точному определению, какое вы мне дали? Но я постараюсь объяснить. В сущности все очень просто. Я брал от жизни все, что мог, не слишком терзаясь угрызениями совести, Грант… Но все лучшее у меня уже позади, и я не так сильно цепляюсь за остатки, как вам, возможно, кажется. Однако кое-что, пока я жив, мне совершенно необходимо. Вас это, может быть, удивит, но дело в том, Грант, что некоторые принципы у меня имеются. В частности, я… я всегда старался вести себя как цивилизованный человек. Не скажу, что это всегда мне удавалось. Но, сделав что-либо неподобающее, я старался загладить свою вину.

Он опять помолчал, а затем так, точно не Грант, а он сам нуждался в оправдании, объяснил:

– Я никогда не питал к вам симпатии, Грант, но я часто вами восхищался. Вот почему мне очень жаль, что такое случилось. Особенно я восхищался вами в тот день, когда корабль получил пробоину.

Первый раз Мак-Нил затруднялся в подборе слов. Теперь он избегал встречаться взглядом с Грантом.

– В тот день я показал себя не с лучшей стороны. Случившееся потрясло меня. Я всегда был уверен, что выдержу любое испытание, но… в общем удар был слишком силен, и я не выдержал… – Он попытался шуткой скрыть смущение: – Такая же история случилась со мной в моем первом полете. Я не верил, что МНЕ грозят те неприятные ощущения, которые, как я слышал, возникают в космосе. А в результате мне они дались особенно тяжело. Но я переборол себя – переборол тогда и переборол теперь… Мало что в моей жизни так сильно удивляло меня, как то, что вы, именно вы, Грант, начинаете пасовать… О, конечно, история с вином! Я понимаю, вы сейчас думаете о ней. Так вот, это – единственное, в чем я НЕ раскаиваюсь. Я сказал, что всегда старался вести себя как цивилизованный человек, а цивилизованный человек должен знать, когда напиться. Но вам этого, пожалуй, не понять.

Между тем, как ни странно, именно сейчас Грант начал его понимать. Только сейчас он почувствовал, как сильно заблуждался насчет Мак-Нила. Нет, «заблуждался» – не то слово. Во многом он был прав. Но он скользил взглядом по поверхности, не подозревая, какие под ней скрываются глубины.

В первый и – учитывая обстоятельства – единственный раз ему стали ясны истинные мотивы поведения инженера. Теперь он понимал, что перед ним не трус, пытающийся оправдаться перед миром: никто и не узнает, что произошло на борту «Стар Куин». Да и Мак-Нилу с его так часто раздражавшей Гранта самоуверенностью, вероятнее всего, наплевать на общественное мнение. Но ради той же самоуверенности ему необходимо любой ценой сохранить собственное доброе мнение о себе. Иначе жизнь утратит для него всякий смысл, а на такую жизнь он ни за что не согласится.

Инженер пристально наблюдал за Грантом и, наверно, почувствовал, что тот уже близок к истине, так как внезапно изменил тон, словно жалея об излишней откровенности:

– Не думайте, что мне нравится проявлять донкихотское благородство. Подойдем к делу исключительно с позиций здравого смысла. Какое-то соглашение мы ведь вынуждены принять. Приходило ли вам в голову, что, если один из нас спасется, не заручившись соответствующими показаниями другого, оправдаться перед людьми ему будет нелегко?

Это обстоятельство Грант в своей слепой ярости совершенно упустил из виду. Но он не верил, чтобы оно могло чересчур беспокоить Мак-Нила.

– Да, – сказал он. – Пожалуй, вы правы.

Сейчас он чувствовал себя намного лучше. Ненависть испарилась, и на душе у него стало спокойнее. Даже то, что дело приняло совсем не тот оборот, какого он ждал, уже не слишком его тревожило.

– Ладно, – сказал он равнодушно, – покончим с этим. Где-то здесь должна быть колода карт.

– Я думаю, сделаем сначала заявления для Венеры – оба, – с какой-то особой настойчивостью возразил инженер. – Надо зафиксировать, что мы действуем по полному согласию – на случай, если потом придется отвечать на разные неловкие вопросы.

Грант безразлично кивнул. Он был уже на все согласен. Он даже улыбнулся, когда десятью минутами позже вытащил из колоды карту и положил ее картинкой вверх рядом с картой Мак-Нила.

– И это вся история? – спросил первый помощник, соображая, через какое время прилично будет начать передачу.

– Да, – ровным тоном сказал Мак-Нил, – это вся история.

Помощник, кусая карандаш, подбирал формулировку для следующего вопроса.

– И Грант как будто воспринял все совершенно спокойно?

Капитан сделал свирепое лицо, а Мак-Нил холодно посмотрел на первого помощника, будто сквозь него читая крикливые газетные заголовки, и, встав, направился к иллюминатору.

– Вы ведь слышали его заявление по радио? Разве оно было недостаточно спокойным?

Помощник вздохнул. Плохо все же верилось, что в подобной ситуации двое людей сохранили такое достоинство, так бесстрастно вели себя. Помощнику рисовались ужасные драматические сцены: приступы безумия, даже покушения на убийство. А в рассказе Мак-Нила все выглядело так гладко. До обидного гладко!

Инженер заговорил снова, точно обращаясь к себе самому:

– Да, Грант очень хорошо держался… исключительно хорошо. Как жаль, что… – Он умолк; казалось, он целиком ушел в созерцание вечно юной, чарующе прекрасной планеты. Она была уже совсем близко, и с каждой секундой расстояние до этого белоснежного, закрывшего полнеба серпа сокращалось на километры. Там, внизу, были жизнь, и тепло, и цивилизация… и воздух.

Будущее, с которым совсем недавно надо было, казалось, распроститься, снова открывалось впереди со всеми своими возможностями, со всеми чудесами. Но спиной Мак-Нил чувствовал взгляды своих спасителей – пристальные, испытующие… да и укоризненные тоже.

Всю жизнь его будет преследовать шепоток. За его спиной будут раздаваться голоса: «Не тот ли это человек, который?…»

Ну и пусть! Хоть однажды он совершил нечто такое, о чем не стыдно вспомнить. Быть может, придет день, когда его собственный безжалостный внутренний голос, разоблачая тайные мотивы его поведения, тихонько шепнет ему: «Альтруизм? Не валяй дурака! Ты старался исключительно ради собственной гордыни – тебе необходимо было нравиться самому себе, самого себя уважать!»

Но сейчас этот внутренний голос, постоянно портивший ему жизнь, цинично над всем издевавшийся, молчал, и Мак-Нила ничто не тревожило. В самый разгар урагана он сумел усмирить себя. А теперь, попав в полосу штиля, он хотел в полной мере всем насладиться.

Перевод с английского Татьяны Гинзбург

Френк Стоктон
РОЖДЕСТВЕНСКОЕ КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

^{КВАЗИФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ}

Часы показывали еще только половину второго, а кабинет Главного регистратора несчастий уже был пуст. Это случилось в среду, в день, когда Главный регистратор несчастий уходил домой раньше. Он поставил себе это за правило с тех пор, как возглавил фирму. Мол, клиенты клиентами, но нельзя забывать и о личных интересах. Внимания требовали не только служебные дела, но и домик за городом, особенно в такой погожий летний день, как сегодня. Конечно, среда не была единственным днем, когда Главный регистратор позволял себе покидать кабинет после полудня. Но сам факт, что он выбрал для своих личных дел определенный день недели, немного увеличивал его престиж в глазах подчиненных, и они знали, что личные дела могут оторвать шефа от работы в любое время.

Хотя кабинет Главного регистратора был пуст, в других кипела работа. В небольшой комнате, расположенной справа от кабинета шефа, в конторе архивариуса кораблекрушений, находилось пятеро мужчин. Сам архивариус – человек весьма приятной внешности, неопределенного возраста – от двадцати пяти до сорока пяти лет, с таким выражением на лице, как будто ему некогда удалось добиться высокого поста, но из-за интриг завистников он вынужден был уйти в отставку. Его лицо выражало тщетность усилий в борьбе за справедливость и полную покорность судьбе. Второй из присутствующих являлся личным секретарем Главного регистратора несчастий. В дни, когда шеф отсутствовал по своим личным делам, он из его кабинета перемещался в кабинет своего приятеля – архивариуса кораблекрушений. Третьим в компании был мужчина средних лет по имени Мадерс. Он недавно подал в фирму прошение о назначении его на должность, занимаемую одним чиновником, который в свою очередь собирался перебраться повыше. Это зависело от того, сумеет ли его приятель, весьма влиятельный человек в графстве, выдвинуть на выборах одного известного политика. Впрочем, этот вопрос фактически был уже решен положительно, и Мадерс, не теряя времени даром, частенько наведывался в контору и знакомился с кругом своих будущих обязанностей. Четвертым в комнате был Джордж Уоттс, служивший присяжным в местном суде. Он пришел со своим шурином, которого из присутствующих никто не знал.

Архивариус кораблекрушений снял с себя добротный сюртук, в котором он выходил из конторы пообедать, и надел сильно запятнанную чернилами тужурку. После этого он достал початую коробку гаванских сигар и, открыв ее, произнес: «Угощайтесь, джентльмены. К сожалению, это все, что осталось».

Мадерс, Уоттс и его шурин взяли небрежно по сигаре, но с тем видом, который отличает угощаемого от того, кто угощает. Потом коробка была предложена Гарри Ковару, личному секретарю Главного регистратора. Но молодой человек отказался от сигар, сославшись на то, что предпочитает сигареты, пачку которых он извлек из своего кармана. Он не раз уже наблюдал, как эта коробка из-под гаванских сигар, которую он сам же принес своему приятелю после того, как шеф опустошил ее, передавалась по кругу неизменно с шестью, ни больше ни меньше, сигарами. Ковар отлично понимал, что архивариус кораблекрушений не намерен снабжать его бесплатным куревом. Если бы этот джентльмен предложил своим приятелям, которые обычно заглядывали в его кабинет по средам, бумажную упаковку из-под сигар, каждая стоимостью в розницу по пять центов за штуку, или четверть доллара за дюжину, то они были бы не менее рады этому, но архивариусу больше тешило душу положить в пустую коробку шесть сигар, создавая впечатление, что остальные девяносто четыре их импортных коллеги были выкурены.

Закурив сигару, архивариус кораблекрушений сел в поворотное кресло спиной к столу и небрежно закинул ногу на ногу, как бы давая всем присутствующим понять, что здесь он у себя дома. Гарри Ковар забрался на высокий табурет, в то время как остальные расположились в трех деревянных креслах. Не успели они обменяться между собой несколькими фразами и сбросить с дымившихся сигар на пол первый пепел, как в коридоре послышались тяжелые шаги и кто-то открыл дверь кабинета Главного регистратора. Гарри Ковар соскочил со своего высокого табурета, положил на него дымящуюся сигарету и бросился в кабинет шефа, закрыв за собой дверь. Через минуту он вернулся в комнату. Архивариус кораблекрушений посмотрел на него вопросительно.

– Какой-то тип в матросской робе, – сказал Ковар, взял свою сигарету и снова взгромоздился на табурет. – Я объяснил ему, что Главный регистратор будет только утром. Он сказал, что должен сделать заявление о какой-то катастрофе. Я повторил, что Главный регистратор будет утром. Мне это трижды пришлось ему повторить, пока он не ушел.

– Ведь школы не отпускают своих учеников после полудня по средам, – с лукавой улыбкой заметил Джордж Уоттс.

– Конечно, нет, сэр, – с чувством заговорил архивариус кораблекрушений, закидывая одну ногу на другую, – человек не должен целыми днями вкалывать, иначе он надорвется. Пусть посетители говорят все, что им заблагорассудится, но так жить нельзя. Иногда работу нужно оставлять. Люди, исполняющие эту работу, нуждаются в отдыхе не менее тех, кто за ней наблюдает.

– И больше их, я бы сказал, – заметил Мадерс.

– Наши маленькие передышки по средам, – скромно отметил Гарри Ковар, – неизбежны, как смерть, она наверняка наступит, а передышки в прочие дни больше похожи на болезни, имеющиеся в различных частях тела, и нельзя быть уверенным, заболеешь ты или нет.

Архивариус кораблекрушений выразил на своем лице благосклонную улыбку в ответ на это сравнение, а остальные рассмеялись. Мадерс слышал это не в первый раз, но, не желая портить отношения со своим будущим коллегой, не дал ему понять, что сказанное им ему уже знакомо.

– Он набрался подобных идей от своей дьявольской статистики, – сказал архивариус кораблекрушений.

– Которая, я полагаю, на него сильно действует, – добавил Мадерс.

– Она бы не влияла на него так, – сказал архивариус кораблекрушений, – если бы Джон Лейлор (он имел в виду самого Главного регистратора) был на своем месте. И дела здесь пошли бы совсем по-иному. У нас было бы больше силы.

– Это так, – заметил Мадерс.

– Да и не только это, были бы лучше здания и больше помещений. Кто-нибудь из вас бывал у «Акстера»? Ну так вот, как-нибудь поезжайте туда и взгляните, какие здания у этого департамента. Вильям Грин – это совсем не то, что Джон Лейлор. Вы не увидите его сидящим всю зиму в своем кресле с неизменной зубочисткой в зубах. Если бы я имел здесь власть, я бы сделал такие переделки, что вы бы и здания самого не узнали. Я бы переместил с этого конца здания два кабинета, коридор и парадный вход в другой конец. Я бы закрыл эту дверь, – сказал он, показывая рукой в сторону кабинета Главного регистратора, – и если Джон Лейлор захотел бы сюда зайти, ему пришлось бы идти с другого конца, как и всем людям.

Гарри Ковара осенила при этом мысль, что в таком случае здесь не будет и самого Джона Лейлора, но он не стал прерывать говорившего.

– И более того, – продолжал архивариус кораблекрушений, – я бы закрывал все управление по субботам в двенадцать часов. Так, как сейчас это делается, человек не имеет возможности заняться своим частным делом. Положим, я намерен купить участок земли и хочу поехать посмотреть на него, или, предположим, любой из вас, джентльмены, работал бы здесь и мечтал о покупке земельного участка и захотел бы поехать взглянуть на него. Ну и что же вы сделаете? Вы не желаете ехать в воскресенье, а когда же вы соберетесь поехать?

Надо сказать, что никто из присутствующих и мысли не имел о покупке земельного участка, даже квадратного дюйма земли, если речь не шла о земле для цветочного горшка, но тем не менее все согласились с тем, что при нынешнем положении дел у человека действительно не остается времени на личные нужды.

– Да, от Лейлора ждать нечего, – заключил архивариус кораблекрушений.

Однако была одна вещь, которую этот джентльмен всегда мог ждать от Джона Лейлора.

В те минуты, когда архивариусу во время делопроизводства, окруженному группой клиентов, удавалось произвести на них впечатление важности своей персоны и они начинали понимать, что для завершения дела к нему нужно относиться почтительно, на пороге кабинета неизменно появлялся Джон Лейлор и обращался с архивариусом таким образом, словно давал понять присутствовавшим, что тот был всего-навсего клерком, и не более, и что он, регистратор, является главой управления. Подобных унижений архивариус кораблекрушений никогда не забывал.

Наступила недолгая пауза, и Мадерс произнес:

– Я полагаю, вам страшно наскучили все эти бесконечные истории о кораблекрушениях, которые вам приходится слушать от приходящих клиентов.

Мадерс хотел перевести беседу в другое русло, потому что, хотя он и желал остаться в хороших отношениях с будущими подчиненными коллегами, не хотел оказаться вынужденным высказываться против Джона Лейлора.

– Нет, сэр, – ответил архивариус кораблекрушений, – не наскучили. Я пришел сюда не скучать и, пока я возглавляю эту контору, не намерен этим заниматься. Старые, просоленные морские волки, которые приходят сюда с докладом о своих погибших судах, никогда не рассказывают мне свои скучные бесконечные истории. Первое, что я делаю, – это даю им понять, что мне от них нужно, и ни на йоту больше. Пока я веду здесь дела, еще ни один из них не сказал лишнего. Случается, что иногда в кабинет заходит Джон Лейлор, сует свой нос в наши дела, ему, видите ли, хочется услышать всю историю от начала до конца, которая чистая ложь и чепуха, поскольку Джон Лейлор понимает в кораблекрушениях столько же, как, скажем…

– Как в эпидемии в районе озера Джордж, – вставил Гарри Ковар.

– Или как в любом вопросе своих дел, – сказал архивариус кораблекрушений, – и если ему взбредет в голову вмешаться, то все дело становится в тупик, если какой-нибудь второй помощник каботажной шхуны поведал ему всю историю, с того момента, как однажды утром он заметил берег, и до того, как на следующий день после полудня они выбрались на сушу. Итак, я не согласен с подобной чепухой. На свете нет человека, который смог бы мне поведать что-нибудь новое о кораблекрушениях. Я сам в море никогда не бывал, да это и не обязательно, а если бы я и отправился в море, то едва ли меня бы постигло кораблекрушение. Но я прочитал о всех видах кораблекрушений, которые когда-либо происходили. Как только я поступил в эту контору, я заставил себя заняться этой проблемой. Я прочитал «Робинзона Крузо», «Гибель Гровекора», «Потопление „Ройял Джорджа“», о кораблекрушениях из-за смерча, цунами и других причин, которые могут превратить судно в щепки, я классифицировал каждый вид катастрофы и отнес его в соответствующую рубрику. И теперь, когда я сталкиваюсь с каким-либо кораблекрушением, я уже знаю, к какой рубрике оно относится, и знаю о нем все. И вот, когда приходит клиент с докладом о гибели судна, первое, что ему следует сделать, – это заткнуться со своей историей, встать и начать честно отвечать на некоторые мои вопросы. Через пару минут я уже знаю, какого рода кораблекрушение он потерпел, и, после того как он сообщит мне название своего судна и кое-какие подробности, он может идти. О его кораблекрушении я знаю все и пишу отчет о происшедшем намного лучше, чем он, стоя здесь и болтая три дня и три ночи. Деньги, вырученные нашими сборщиками налогов, благодаря системе, которую я разработал в этой конторе, невозможно выразить в цифрах.

Шурин Джорджа Уоттса стряхнул пепел со своей сигары, задумчиво глянул на тлевший еще огонь и произнес:

– Я понял вас, что не существует видов кораблекрушений, которые вы бы не знали?

– Да, именно это я имел в виду, – ответил архивариус кораблекрушений.

– Думаю, – ответил шурин, – я бы мог рассказать вам об одном кораблекрушении, к которому лично причастен и которое не вписывается ни в одну из ваших рубрик.

Архивариус кораблекрушений отбросил в сторону потухший окурок сигары, засунул обе руки в карманы брюк, вытянул ноги и пристально посмотрел на человека, который высказал столь неосмотрительное заявление. Со снисходительно-одобряющей улыбкой на лице он произнес: «Хорошо, сэр, я готов выслушать ваш рассказ об этом, но вы не успеете поведать и четверти его, как я вас прерву и сам доскажу вашу историю до конца».

– Это уж точно, – заметил Гарри Ковар, – дальше история помчится, словно локомотив по рельсам.

– Ну тогда, – сказал шурин Джорджа Уоттса, – я расскажу ее.

И он начал:

– Это было два года назад, в первый день того месяца, когда я отплыл в Южную Америку на «Томасе Хайке».

Тут архивариус кораблекрушений взял огромный реестр и открыл страницу на букву «Т».

– Об этом случае в вашу контору не сообщалось, – сказал шурин, – и вы не найдете его в ваших делах.

– Возможно, у «Акстера»? – спросил архивариус, закрывая книгу и ставя ее на место.

– Об этом не знаю, – ответил шурин, – я никогда не был у «Акстера» и не просматривал их реестры.

– Да в этом и нет необходимости, – сказал архивариус, – у «Акстера» хорошее здание, но у них нет такой системы учета погибших судов, как у нас.

– Вполне возможно, – ответил шурин и продолжил свою историю:

– «Томас Хайк» был небольшим пароходом в шестьсот тонн, он совершал рейс из Олфорда в Вальпараисо с грузом, который в основном состоял из чугуна в чушках.

– Чушки для Вальпараисо? – спросил архивариус кораблекрушений, нахмурил брови и сказал: – Продолжайте.

– Это было новое судно, – продолжал рассказчик, – построенное с водонепроницаемыми отсеками, что, кстати, не совсем обычно для судов такого класса, но оно было именно таким. Я сам не моряк и в судах ничего не смыслю. Я был пассажиром, со мной был еще один, по имени Вильям Андерсон, с сыном Сэмом, мальчиком лет пятнадцати. Мы направлялись в Вальпараисо по делу. Не помню, сколько дней мы уже находились в море, а также и то, в каком месте океана мы были, но это произошло где-то у побережья Южной Америки, когда однажды темной ночью, во время тумана, когда я спал, мы, насколько мне известно, врезались в пароход, который шел на север. Как мы умудрились это сделать, когда вокруг нас места было достаточно, чтобы свободно могли пройти все суда мира, я не знаю, но так случилось. Когда я выскочил из каюты на палубу, то другого судна уже видно не было, больше мы его не видели. Затонуло оно или добралось до порта, сказать не берусь.

Вскоре мы выяснили, что в носовой части «Томаса Хайка» некоторые листы обшивки здорово вмяты и что судно заглатывает воду, словно жаждущий пес. Капитан приказал закрыть передние водонепроницаемые переборки и включить насосы. Но это не помогло. Носовой отсек наполнился водой, и «Томас Хайк» зарылся в воду. Его палуба стала наклонной, как сторона холма, а гребной винт задрался вверх и стал бесполезным, хотя машина парохода работала. Капитан приказал срубить мачты, надеясь, что это хоть как-то облегчит пароход. Но толку от этого было мало. На море были большие волны, они свободно вкатывались на пароход по наклонной палубе, словно на пляж. Капитан отдал команду крепко заколотить все люки трюмов, чтобы в них не проникла вода. Теперь попасть внутрь парохода можно было лишь через дверь рубки на корме. Заделывание всех отверстий на верхней палубе оказалось опасным делом: палуба носовой частью круто уходила в воду, и если бы кто-то из матросов соскользнул по ней, то угодил бы прямо в открытый океан. Но матросы завязали вокруг пояса веревки, чтобы подстраховать себя. Довольно быстро они сумели закрыть все отверстия на палубе: пароход теперь напоминал бутылку. Дымовая труба, которая находилась впереди кожуха машинного отделения, была снесена за борт реем, когда рубили мачты, и теперь вода заливала чрево парохода через это большое отверстие. Его пришлось забить старыми парусами и заколотить досками. Страшно было смотреть, как судно, уйдя под воду носом, с высоко задранной кормой раскачивалось среди гигантских волн. Если бы не водонепроницаемые переборки парохода, которые остались неповрежденными, то «Томас Хайк» пошел бы ко дну, как чугунный утюг.

После полудня того дня, когда произошло столкновение, ветер утих, и волнение значительно снизилось. Капитан вполне был уверен в том, что мы благополучно сможем в таком положении продержаться на плаву, пока к нам не подойдет какое-либо судно, чтобы снять нас с борта. На кормовом флагштоке мы подняли перевернутый флаг (сигнал бедствия), да если даже кто-нибудь и увидел такое зрелище, какое представлял собой «Томас Хайк», то и без этого сигнала суда подошли бы к нему ради чистого любопытства. Мы пытались разместиться как можно удобнее, но из-за страшного крена сделать это было не легко.

Ночью мы услышали какой-то грохот и скрежет, доносящиеся из трюма. Нам показалось, что крен судна увеличился. Вскоре капитан сообщил, что груз чугунных чушек переместился к носу, еще немного, и он проломит переборки, и наш пароход, наполнившись водой, камнем пойдет ко дну. Капитан приказал всем пробраться к шлюпкам и покинуть судно как можно скорее. Спустить шлюпки на воду оказалось делом довольно несложным. Матросам даже не пришлось спускать их за борт, они просто опустили их на палубу, и шлюпки соскользнули по наклонной плоскости в воду. Шлюпки были привязаны веревками, чтобы их не унесло, пока шли все необходимые приготовления. Когда три шлюпки с запасом питьевой воды и продовольствия на борту были готовы, начали посадку. Вильям Андерсон со своим сыном и я никак не могли решиться сесть в шлюпку, чтобы, покинув наш бедный пароход, оказаться в открытом море. Хотя это и были самые большие шлюпки из тех, что имелись на борту, они казались жалкими и беспомощными в безбрежном океане. Наш пароход казался куда более надежным, и к тому же заметить его было намного легче, чем шлюпку, которую могло отнести ветром бог знает куда.

Тем временем грохот в трюме прекратился, и мы предположили, что груз перестал смещаться. Обдумав наше незавидное положение, мы все же решили, что будет безопаснее остаться на судне. Капитан пытался уговорить нас сесть в шлюпку, но вскоре убедился, что это бесполезно.

– Если хотите пойти ко дну, дело ваше, а я умываю руки.

Еще он добавил, что на корме есть небольшая шлюпка и что нам лучше держать ее наготове, если наше положение ухудшится настолько, что заставит нас покинуть корабль. С этими словами капитан поспешил сесть в шлюпку, и она отвалила, дабы не быть затянутой в водоворот, если судно пойдет ко дну.

Оставшись втроем на борту, мы стали спускать на воду шлюпку. При этом мы обвязались веревками, следуя примеру тех, кто только что покинул пароход. Мы погрузили в нее вещи, которые, как мы считали, нам понадобятся. Потом мы забрались в рубку и стали дожидаться утра. Это была довольно странная рубка, с покатым, словно крыша дома, полом. Но мы расселись по углам и чувствовали себя вполне сносно. Горела подвесная лампа, и внутри было гораздо уютней, чем снаружи.

Однако чуть забрезжил рассвет, мы снова услыхали в трюме грохот и скрежет, а нос «Томаса Хайка» стал опять погружаться все глубже и глубже. Вскоре передняя переборка, которая обычно находится в вертикальном положении, оказалась у нас под ногами, и лампа теперь висела на стене, в которую превратился потолок. Нам показалось, что настало время выбираться из нашего убежища. В рубке были привинченные к полу скамьи, с их помощью мы вскарабкались на трап, ведущий в рубку, и спустились по нему вниз, вместо того чтобы подняться, как это бывает в обычном положении. Выбравшись из рубки, мы увидели перед собой часть нашей палубы, стоящей вертикально, наподобие стены дома, построенного на воде, как, рассказывают, дома в Венеции. Шлюпка, которую мы привязали длинной веревкой к двери рубки, теперь спокойно плавала в двадцати футах под нами. Мы подтянули ее так близко, насколько оказалось возможным, и стали опускать вниз на веревке нашего Сэма. После долгих раскачиваний он наконец попал в шлюпку и, взяв весла, пытался удержать ее прямо под нами, пока мы по веревке спускались вниз. Оказавшись в лодке, мы перерезали канат и стали грести что есть сил. Отплыв на безопасное, с нашей точки зрения, расстояние, мы остановились, чтобы взглянуть на «Томаса Хайка». Держу пари, никто из вас не видел в своей жизни ничего подобного. Судно погрузилось в воду на две трети и стояло вертикально, вверх кормой. Руль теперь находился на уровне марселя, а гребной винт обнажился.

Груз в трюме настолько сместился к носу, что судно почти перевернулось. Пойти ко дну мешал лишь воздух между переборками отсеков, куда не проникла вода. Довершением к этому плачевному зрелищу был перевернутый флаг, обозначающий сигнал бедствия, который развевался на кормовой мачте. Уже рассвело, но мы почему-то еще не видели остальных шлюпок. Мы предполагали, что они не станут отплывать очень далеко, а отойдут лишь на безопасное расстояние, чтобы дождаться рассвета. Но очевидно, все были до того напуганы, что гребцы старались вовсю и оказались теперь значительно дальше, чем рассчитывали. Итак, мы весь день оставались в шлюпке и не спускали глаз с «Томаса Хайка». Судно держалось на плаву и, казалось, больше не собиралось погружаться в воду. Не имело смысла трогаться с места, так как мы не знали, куда плыть. К тому же мы думали, что с проходящего мимо судна скорее заметят торчащую из воды корму парохода, чем нашу крошечную шлюпку. Запасов у нас было вроде бы достаточно, и мы решили поочередно стоять на вахте, дав возможность другим отдыхать.