Текст книги "Фокус"

Автор книги: Артур Ашер Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– На днях, – осторожно начал мистер Финкельштейн, – в магазин зашел незнакомый мне негр и спросил сигареты «Кэмэл». У меня не было «Кэмэла» и я сказал ему, что у меня их нет. – Для кого ты их бережешь, – сказал он, – для Гольдберга? Если бы мы были на улице, я бы ударил его ящиком. В подобные моменты, у меня возникают определенные чувства к таким людям. Они не часто ко мне заходят. Но я стараюсь о них не думать. Я говорю себе, – в конце концов, скольких негров я знаю? Лучше будет, если я скажу, что мне не нравится этот негр и тот. Но у меня нет никаких прав обвинять весь народ, потому что всего народа я не знаю, вы понимаете, о чем я? Если я никогда не видел калифорнийское мамонтовое дерево, какое право я имею говорить, что оно не так велико, как о нем говорят? Вы понимаете, о чем я? – Я не имею права.

Они пересекли улицу, и мистер Финкельштейн продолжил. – А не понимаю я вот что, – имейте в виду, я прошу у вас не об одолжении, а информацию. Понимаете?

– Да, – сказал мистер Ньюмен. Он понял, что тот все еще говорил с ним, как с членом Фронта. Это успокоило его, потому что он все еще опасался, что мистер Финкельштейн намеревался заключить его в объятия как брата. А теперь он обнаружил, что чувствовал себя с этим евреем вполне свободно, потому что тот вообще оказался ненавязчивым. – Я понимаю, о чем вы говорите, – сказал он.

– Чего я не понимаю, так это того, как так много людей могут так завестись по отношению к евреям, если во всем том зале не было хоть одного, кто знает – сам, лично – больше трех евреев, с которыми он мог бы разговаривать. Прежде чем вы ответите мне, я понимаю, как человек может ненавидеть целый народ, потому что сам бываю в подобной ситуации, когда забываюсь. Но я не понимаю, как они могут так завестись, чтобы в такую жару идти вечером на собрание для того, чтобы избавиться от евреев. Чувствовать, э-э… неприязнь это одно. Но доводить себя до такого состояния и вести себя таким образом… Этого я не понимаю. Как это можно объяснить?

Мистер Ньюмен переложил свернутый пиджак в другую руку. – Большинство из них не очень образованы, – рассудительно поднимая вверх брови, сказал он.

– Да, но там я видел и таких, которые выглядели более образованными, чем я. Если вы не обидитесь на мои слова, я думаю, что вы тоже человек образованный… – Он запнулся, а затем быстро сказал: – Мистер Ньюмен, я хочу обсудить все открыто. Не то, чтобы я просил у вас одолжения, просто как мужчина мужчине, я хочу понять. Если вы не возражаете, обсудите это со мной. Почему вы хотите, чтобы я убрался отсюда?

Он стал дышать тяжелее и начал сопеть.

– Ну, речь не идет именно о вас… – Теперь Ньюмен почувствовал смущение, потому что на прямой искренний вопрос Финкельштейна он почему-то не мог произнести честный ответ.

– Но речь идет именно обо мне, – сказал мистер Финкельштейн. – Если вы хотите чтобы отсюда убрались евреи, значит, вы хотите чтобы убрался я. Я что, делаю что-нибудь такое, что вам не нравится?

– Это не вопрос того, делаете ли вы что-нибудь такое, что мне не нравится.

– Да? Тогда чего же?

– На самом деле вы ведь не хотите этого знать?

– Почему же, разве вы не хотите мне это рассказать?

Теперь его ожесточенное упрямство сильно задело мистера Ньюмена за живое и, появившаяся было снисходительная улыбка, исчезла – выражение превосходства на его лице ушло перед возможностью унизить себя, оставив мистера Финкельштейна с представлением, что он так же глуп и нелогичен, как та толпа, которая только что выбросила его из зала.

– Я скажу вам, если вы хотите, чтобы я это сделал, – сказал он. –Существует много причин, почему люди не любят евреев. Например, у них нет принципов.

– Нет принципов.

– Да. В торговле можно обнаружить что они, например, мошенничают и обманывают. Это то, что люди…

– Дайте мне разобраться. Сейчас вы говорите обо мне?

– Ну, нет, не о вас, но… – его правая рука начала дрожать.

– Мистер Ньюмен, меня не интересуют другие люди. Я живу в этом квартале, – они уже приближались к его магазинчику, – и в этом квартале больше нет евреев, кроме меня и моей семьи. Я когда-нибудь обманул вас в торговле?

– Дело не в этом. Вы…

– Сэр, я прошу прощения. Вам не нужно объяснять мне, что некоторые евреи мошенничают в торговле. Об этом нет разговора. Лично я знаю совершенно точно, что телефонная компания взимает пять центов за звонок по городу, хотя может получить хорошую прибыль, взимая один цент. Это факт из официального обследования коммунальных услуг. Телефонная компания управляется и является собственностью не-евреев. Но когда я опускаю пятак, чтобы позвонить, я не злюсь на вас только потому, что вы не-еврей. И не-евреи по-прежнему обманывают меня. Мистер Ньюмен, я спрашиваю вас, почему вы хотите, чтобы я убрался отсюда.

Они остановились возле освещенного окна магазина мистера Финкельштейна. Квартал был безлюден.

– Вы не понимаете, – кратко сказал Ньюмен, прижимая свою дрожащую руку к животу. – Дело не в том, что сделали вы, а в том, что делают другие люди вашей национальности.

Мистер Финкельштейн долго и пристально смотрел на него. – Иначе говоря, когда вы смотрите на меня, вы меня не видите.

– Что вы имеете в виду?

– То, что я сказал. Вы смотрите на меня и меня не видите. Вы видите что-то другое. Что вы видите? Вот этого я и не понимаю. Вы сказали, что против меня вы ничего не имеете. Тогда почему же вы пытаетесь избавиться от меня? Что вы видите такого, что раздражает вас, когда вы на меня смотрите?

Голос Финкельштейна исходил глубоко из его груди и Ньюмен неожиданно понял, что эта дрожь в голосе показывала, что он в ярости. Он был разъярен от самого пустыря. И у Ньюмена изменилось представление о нем, когда он стоял так и смотрел на его разгневанное лицо. Там, где раньше он видел довольно смешное, неприятное и подобострастное лицо, теперь он обнаружил человека, мужчину трепещущего от гнева. И почему-то его гнев сделал его понятным для мистера Ньюмена. Его не вызывающий сомнений гнев, его упорство и сдерживаемая ярость открыли широкий канал в сущность Ньюмена, так же, как в свое время это сделала Гертруда, когда сидела напротив него за столом в его стеклянной кабине. И на какое-то мгновение ему стало очень стыдно, что Финкельштейн, этот взрослый и совсем не смешной человек, отождествлял его с тем слабоумным сборищем в зале. Потому что он не знал, как должен ответить Финкельштейну член Фронта, человек охваченный ненавистью. Трудность состояла в том, что у него не было никаких претензий лично к Финкельштейну, и он не мог стоять так лицом к этому человеку, как сейчас, – а теперь он был человеком – и говорить ему, что он не любит его, потому что не любит его. Он также не мог сказать ему, что его умение зарабатывать деньги было предосудительным, потому что Финкельштейн, безусловно, не обладал таким качеством. Точно так же невозможно было сказать ему, что лично он, неопрятен, потому что Финкельштейн таким не был. Это правда, что Финкельштейн часто не брился по два дня кряду, но казалось ребячеством предлагать ему убраться из квартала, потому что он недостаточно часто бреется. И, смотря теперь на Финкельштейна, Ньюмен понял, что на самом деле он не ощущал к немуненависти, он всегда лишь собирался начать его ненавидеть – каждое утро, он проходил мимо этого человека зная, что в нем заложена склонность вести так, как, считается, ведут себя евреи – мошенничать, или быть грязным, или крикливым. То, что Финкельштейн не жил в соответствии с ожиданиями, не изменило отношение к нему Ньюмена. А при нормальном течении событий, его чувства никогда бы не изменились, как бы правильно Финкельштейн не вел себя в квартале.

Но теперь это чувство изменилось. Потому что теперь мистер Ньюмен понял, что этому человеку он мог ответить лишь то, что он не нравится ему, потому что у него лицо человека, который может сделать что-нибудь отвратительное.

– Мистер Ньюмен, что вы видите, когда смотрите на меня? – повторил мистер Финкельштейн. Ньюмен тревожно смотрел на него.

Приступ боли начал сводить живот мистера Ньюмена. Как будто все знаки известного ему мира поменялись, как будто во сне изменились номера его собственного дома, название его улицы, расположение надземной железной дороги по отношению к углу, как будто все то, что было истинным, теперь стало трагически ложным. Он почувствовал, как будто сейчас его вырвет и он расплачется. Не говоря ни слова, он широкими шагами пошел прочь и перед собой он видел лицо Гертруды и то, как ее чужеродная порочность рассеялась тогда, в конторе Арделла… чудо после которого она стала привычной частью его жизни…

Улица вне освещенного возле магазина пространства была темной. Мистер Ньюмен нырнул в темноту, как в закрытую комнату, где можно укрыться. Взгляд мистера Финкельштейна был на его спине, причиняя все больше боли. Если бы этот человек мог просто исчезнуть, просто уйти… ради Бога, просто уйти и дать всем стать такими же, как прежде! Как прежде, как прежде, дать нам всем стать как прежде! Он тихонько открыл входную дверь.

На кухне горел свет. Мистер Ньюмен, со свернутыми под мышкой обрывками пиджака, на цыпочках прошел через гостиную и, не привлекая внимание матери, добрался до лестницы в столовой и молча поднялся. На верхней площадке лестницы он увидел, что в спальне горит свет. Он на минуту замешкался, прошел по коридору над лестницей и вошел в спальню.

Гертруда посмотрела на него с кровати, где она развалилась с журналом Киносценарийв руках. Он положил свернутый пиджак на стул. Она не отводила от него взгляда.

Он сел рядом с кроватью на небольшой обитый сатином табурет. Ее рот был приоткрыт, глаза не моргали, в то время как она пыталась понять, что с ним произошло.

– Ты порезался, – сказала она и села на краю кровати. – Где это ты порезался?

– Через минуту я приму душ, – сказал он.

– Что с тобой случилось? Как ты порезался? Ты весь грязный.

– Я сидел там рядом с одним психом. Он начал на меня кричать.

– Почему, что ты сделал?

– Я ничего не сделал. Он увидел, что я не аплодирую. Ты же знаешь, я никогда не аплодирую.

– Так нужно было объяснить ему, – проявила недовольство она.

– Как ему вообще можно хоть что-то объяснить, такому как он? Они все были разгорячены. Ты знаешь, как это происходит.

– Там еще не закончили, да?

– Не знаю. – Он не мог поверить в это, – она сердилась на него.

– Ты не остался там до конца? Ты должен был быть там до…

– Они вытолкали меня оттуда.

Она моргнула. Появившееся на ее лице выражение он видел впервые. Лицо стало сварливым и жестоким, а губы набухли, как надутые пузыри. Он был так раздражен, что она на него сердится, что резко встал и начал раздеваться. Выражение ее лица не изменилось, когда он сбрасывал с себя брюки и туфли. Все его внутренности подступили ему к горлу.

– Не смотри на меня, – предостерег он, – просто я никогда не аплодирую.

Оставшись в одних трусах, он подошел к двери.

– Ты должен был аплодировать, – крикнула она.

– Не кричи, Гертруда, – повышая голос, ответил он.

– Боже праведный, ты ведешь себя как…

– Это свора психов! – разъяренно завизжал он… ругаясь, она выглядела так вульгарно.

Его гнев заставил ее отвернуться, и она легла на кровать спиной к нему. Через минуту он вышел в ванную комнату и стал под душ. Мыльная пена обожгла щеку и, посмотрев в зеркало, он увидел ранку. Она была не больше пореза при бритье, но этого было достаточно, чтобы что-то сжалось внутри него, и он снова ощутил унижение. Он был не из тех, кто привык к подобному обращению с собой.

Когда он вернулся в спальню, она продолжала лежать, не изменив положения. Он нашел чистое белье и носки и надел их, надел серую спортивную рубашку, которую она ему купила, а потом полосатые холщовые брюки. Она лежала на кровати не двигаясь, пока он не надел туфли, а потом перевернулась на спину и посмотрела на него.

– Зачем ты одеваешься? – из чистого любопытства спросила она.

– Мне же нужно одеться, чтобы выйти, правда?

– Куда ты собрался?

– Я скоро вернусь.

Он вышел из спальни, замедлил шаги на верхней площадке и прислушался к первому этажу. Он осторожно спустился по ступенькам, повернул в столовой и вышел из дома.

На небе была потрясающая луна. Он заметил это только сейчас. Было новолуние, и ужасно громко стрекотали сверчки.

Он быстро пересек свою лужайку и подошел к веранде Фреда. Наверху, в спальне у Фреда горел свет, но в остальном доме было темно. Поднявшись по кирпичным ступеням, он на цыпочках прошел по веранде и сел в низкое кресло-качалку рядом с входной дверью. Он находился в полной темноте. Он ни разу не качнулся.

Фред был на собрании. Он это знал. И он ничего не предпринял, чтобы помочь. Но он не был в ярости. Его сознание спокойно выпустило свои щупальца в улицу перед ним, в ее жестокую тишину, которая сейчас казалось, поднялась против него. Ему нужно было кое-что сделать, и он знал, что сделает это.

Из-за угла слева повернул автомобиль, и мистер Ньюмен взглядом проводил его приближающиеся фары. Он остановился перед домом, из него вышел Фред, но не уходил, а разговаривал, наклонившись к окну задней двери. В конце концов, он отошел, и автомобиль уехал и тогда он пошел по дорожке и поднялся на веранду. Он немного отпрянул в сторону, когда мистер Ньюмен сказал из темноты: – Фред, я хочу поговорить с тобой.

– Кто там? – сказал Фред, вглядываясь в сидящего в кресле мистера Ньюмена. Было ясно, что ему просто нужно время, чтобы собраться с мыслями, и он хотел сказать что-нибудь такое, что передаст его раздражение мистеру Ньюмена.

– Фред, это я. Присядь-ка на минутку. Сюда. – Он пододвинул ему другое кресло-качалку и Фред обошел его и сел.

Мистер Ньюмен был доволен, что додумался устроиться в темноте. Оба будут говорить откровеннее.

– Думаю, ты видел то, что произошло сегодня вечером, – начал мистер Ньюмен.

Фред наклонился и завязал шнурок на туфле. Он казалось, был абсолютно неповинен в коварстве. – Я слышал что произошло, но именно в этот момент меня не было в зале.

– Это произошло после начала собрания, – напомнил ему мистер Ньюмен.

Фред выпрямился и наклонился в кресле так, будто собирался встать и уйти. – Ну, ведь они не поранили тебя, правда?

– Меня немного порезали, – сказал Ньюмен. – И им удалось погнуть мои очки. – Его голос слегка дрогнул.

Фред, похоже, понял, что все будет не так просто, как он думал. – Хорошо, Ларри, ну что же ты хочешь? Это не моя вина, правда?

– Не будем об этом. Я не говорю о том, виноват ты или нет. Не будем об этом. Фред, я просто хочу, чтобы от меня отвязались.

– Случаются ошибки. Ларри, они были возбуждены.

– Это я как раз и понял. Но они не были возбуждены, когда разбрасывали мусор из моего мусорного бака.

– Это что они сделали? – неискренне изумившись, сказал тот высоким голосом.

– Фред, не валяй дурака. Я рассказывал тебе об этом.

– Да, Ларри, но ты же не будешь обвинять в этом ребят, я ничего не знал о…

– Да ты не мог не знать, Фред. Оба раза мусор был рассыпан по траве.

– Хорошо, чего же ты хочешь от меня.

– Фред, я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я хочу, чтобы ты сказал им оставить меня в покое.

Фред не ответил. В темноте мистер Ньюмен не мог увидеть выражение его лица, так что он ждал и почувствовал, что произойти может все что угодно. Теперь ему было ясно, что он ужасно ненавидел Фреда. Он был мерзким лгуном, он был подлецом.

– Ну. Фред, что ты скажешь? – настаивал мистер Ньюмен. Он очень напряженно сидел в кресле.

– Ларри, ты говоришь так, будто я руковожу партией.

– У тебя достаточно высокое положение, чтобы заставить их вычеркнуть мое имя из списка.

– Какого списка?

– Списка евреев.

– Кто тебе сказал, что у нас есть какой-то список?

– Я знаю, что у вас есть список, и я хочу, чтобы ты вычеркнул меня из него.

– Ларри, как я смогу это сделать?

– Это уже ты знаешь, а не я. – Это было слишком неприятно, но он должен был сказать это, должен был. Ничего не будет сделано, пока он не скажет этого. – Фред, придумал бы чего-нибудь получше, чем делать из меня еврея.

– Ларри, никто не делает из тебя еврея.

– Никогда дважды не нападут на человека, если не убеждены, что он еврей. Не два раза.

– Сегодня вечером они просто были возбуждены.

– Фред, там не все были возбуждены. Этот скандал можно было так же легко остановить, как и начать.

– Я же сказал, что не был там, когда это произошло.

– Фред, а я говорю, что ты был.

– Хорошо, замечательно, значит я лгун.

– Фред, никто не называет тебя лгуном. Давай, садись, я хочу поговорить с тобой.

– Хорошо, но меня там не было.

Некоторое время они сидели молча. И тишина угрожала остановить ослабевающий поток красноречия Ньюмена, поэтому он заговорил несколько раньше, чем хотел бы.

– Я хочу, чтобы ты честно сказал мне кое-что. Они что, думают, что я и правда, еврей.

Фред помолчал. Мистер Ньюмен снова подумал, что хорошо, что все происходит именно так, в темноте.

– Ладно, Ларри, я скажу тебе. – Фред говорил, как будто сам не имел к этому никакого отношения. Его коварство вызывало у Ньюмена отвращение и ему захотелось ударить его.

– Как и во всякой большой организации, в нашей, есть определенная группа горячих голов. Без этого не обойдешься. Без таких людей не обойдешься, понимаешь?

– Да.

– Да, кое-кто обратил на тебя внимание. Я это признаю. Ты должен признать, что стал немного похож на иудея с тех пор, как начал носить очки.

Мистер Ньюмен промолчал.

– Вы что, сказал я им, это мой давний сосед. Но они настаивают, что отвечают за свои слова. Я хочу сказать, что когда ты один против десяти, тебе приходится с ними считаться, понимаешь?

– Но ты хорошо знаешь, что я…

– Ларри, это язнаю. Но один против десяти, это слишком неравное соотношение.

Снова тишина. Так что его действительно обсуждали. И Фред не особенно его защищал.

– Значит, я остаюсь в списке, да?

– Ну, Ларри, я говорю тебе правду. Я понемногу продвигался в этом вперед. Но ты привел к себе эту дамочку, и она все испортила.

– Почему это она все испортила? – сердито спросил мистер Ньюмен.

– Ну, ведь она же еврейка, правда?

– Боже милостивый, Фред, ты что сошел с ума?

– Ты хочешь сказать она…

– Конечно же, нет. Откуда, черт побери, взялась эта мысль?

На мгновение Фред замолчал. Потом он сказал: – Вот это да! Ларри, мне очень жаль, что так вышло. Я не знал.

Это было все, и мистер Ньюмен поднялся из кресла. Густое зловоние фальшивого раскаяния Фреда коснулось ноздрей мистера Ньюмена. Он больше был не в состоянии приводить доводы. Фред не поверил ему, возможно, не мог позволить себе поверить. Фред начал подниматься…

– Ларри, я действительно очень сожалею. Но я и сам думал, что ты сошел с ума и привел к себе еврейку.

Особое внимание, с которым он произнес – «еврейку», выдало то, что он продолжает в это верить. И от этого что-то стиснулось в груди мистера Ньюмена. Он подошел к верхней ступеньке веранды и остановился, глядя на аккуратные и темные дома на другой стороне улицы.

– Фред, я не собираюсь выезжать из своего дома…

– Откуда у тебя эта мысль, – неубедительно хохотнул Фред.

– Послушай, Фред, теперь я скажу тебе, что собираюсь делать. – Ньюмен говорил тихо, потому что если бы он повысил голос, его тело начало бы быстро двигаться к Фреду, и он знал это. – Я купил себе этот дом, и я заплатил за него и никто меня из него не выселит. Мне наплевать, кто попробует это сделать и сколько их будет, я с места не сдвинусь. А что касается тебя… – Он повернулся и посмотрел на Фреда, чье лицо он теперь мог видеть лучше, потому что тот вышел из тени от дома. – А что касается тебя, относительно меня не обманывайся. – Он не знал, как выразить словами свою ненависть и свой вызов и сказал следующее: – Только не обманывайся относительно меня. Я могу за себя постоять. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я очень хорошо могу за себя постоять. Так что не обманывай себя.

Он повернулся на верхней ступеньке и пошел вниз, его мышцы подрагивали, как маленькие потревоженные змейки и, уходя с веранды Фреда, он думал, что сердце разорвется у него в груди. Медленным, размеренным шагом, рассчитанным на то, чтобы продемонстрировать вызов, он прошел по дорожке Фреда до тротуара, потом, в конце, свернул налево и когда он дошел до своей дорожки, он услышал, как у Фреда яростно захлопнулась дверь с сеткой от насекомых. С этим звуком он остановился перед своей верандой.

Перед ним стоял его дом. – Гертруда, дорогая, здесь мы должны выстоять и победить.

Отвернувшись от дома, он начал неторопливо прогуливаться дальше. И минуя одинаковые, уставившиеся на него молчаливыми квадратными окнами дома, он по-новому осознал, что оттого, что ветви деревьев низко наклоняются к тротуару, между двумя уличными фонарями существует длинная полоса кромешного мрака. Здесь невозможно было разглядеть даже бордюр. Он шел по длинному чулану. Алиция! Алиция!Он продолжал идти, а вокруг его головы метался высокий стонущий крик. Полиция!

Если представить, что кто-нибудь вооруженный набросится на него спереди. Помогите, помогите!Кто выйдет к нему из-за этих жалюзей. Кто?

Прогуливаясь, он внимательно осматривался. Все в квартале обязательно либо сами видели, либо им рассказали о его мусорном баке. Никто из них даже не заикнулся об этом, даже те, с кем он встречался по пути на работу в подземке.

Алиция!Той ночью здесь ее могли убить, изуродовать до смерти. Никто не рискнул выйти из дома, чтобы помочь, хотя бы сказать, что она человек. Потому что все они наблюдали из окон, зная, что она не белая…

Но он белый. Белый человек, сосед. Он здешний. А может, нет? Несомненно, что этот слух теперь обошел всех. Ньюмен – еврей. Нападение на него будет для них доказательством. Обратите внимание на фамилию – Ньюмен. Разумеется – Ньюмен! Кто выйдет в ночную темноту, чтобы спасти его от бандитов? Кто выйдет, чтобы помочь, например, Финкельштейну? Финкельштейн. Они соединили его с Финкельштейном. Он знал, что никогда бы не вышел, чтобы ввязаться в драку, защищая Финкельштейна. Он знал, что остался бы за жалюзи, говоря себе, что Финкельштейн должен был выехать отсюда, когда узнал, что его преследуют, что побои для еврея не так страшны потому что он готов к ним с рождения. И для той женщины, которая привыкла к нападениям, это не было так страшно, потому что никогда в жизни она не была в безопасности. Для них это было не так страшно, для них это было вполне нормально… «Иначе говоря, когда вы смотрите на меня, вы меня не видите. Что же вы видите?»

Он перешел на другую сторону улицы. И он представил себе за жалюзи семью Блай, которые обсуждают новость о том, что избили Ньюмена. Оказалось что он еврей. Завтра, когда он выедет отсюда, все пройдет. И тогда все снова будет в порядке. Как бы сильно еврей ни казался похожим на обыкновенного человека, в ослепляющий миг насилия, он все же не обладает такой неприкосновенностью, как они сами. Они бы не вышли, потому что в их глазах он бы был евреем, следовательно, виновным. По какой-то причине, которую невозможно выразить словами, но, виновным. У них нет никаких свидетельств, что он когда-либо устраивал против них заговор, или принес им вред, и все же, он знал, что если бы хоть раз они заподозрили, что он еврей, они бы решили, что в душе он их проклинает, и если бы он лежал здесь на дороге, истекая кровью, они бы успокаивали свою совесть, думая об этих проклятиях. И если бы он тысячу раз кричал, что у него нет к ним ненависти, и что им было бы так же больно от ударов, как и ему, что он абсолютно во всем подобен им, они бы пялились ему в лицо и те, кто бы ему поверил, не поверили бы до конца, а те, кто не поверил бы ему совсем, презирали бы его еще больше. « Иначе говоря, когда вы смотрите на меня… »

Все еще пребывая под воздействием старого кошмара, он направился к светящемуся желтым окну магазинчика. Так вот что производилось в глубине под безобидной каруселью. За фасадами этих уютных домов с плоскими крышами, еженощно возникает проницательное кровожадное чудовище, и его взгляд остановился на нем – он был незаметно отмечен рыкающим воплощением этого гнева, которое вырвется из стен этих домов и безошибочно найдет его.

И не было такой правды, чтобы противопоставить ему. Не существовало таких слов, чтобы его умиротворить. В темноте таилось безумие, и его нельзя было встретить лицом к лицу и успокоить.

Не задерживаясь возле газетной стойки, он зашел в магазин. Мистер Финкельштейн сидел на деревянном табурете перед висевшим рядом с кассовым аппаратом высоким журнальным стендом. Магазинчик был таким узким, что, опершись спиной на витрину в стене, он смог положить ноги на полку на противоположной стене. Когда он увидел мистера Ньюмена, он опустил ноги на пол и пока его черные глаза осматривали его, рот улыбался.

– Добрый вечер, – сказал он, подтягивая брюки.

Какое-то время мистер Ньюмен казалось, не замечал его. Затем, мигнув, он прогнал свои видения и кивнул. Опершись на витрину, он, как будто для того чтобы чувствовать себя увереннее, держал руки в карманах. Он делал вид, что с того места, где стоял, осматривает товар на полках по всей длине узкого магазина.

– Как вы себя чувствуете? – отважился мистер Финкельштейн.

Мистер Ньюмен с отсутствующим видом сказал, что чувствует себя хорошо. Потом он посмотрел на доски пола и сказал: – Я хотел спросить вас кое о чем.

Мистер Финкельштейн с готовностью кивнул и пухлыми губами подвигал во рту недокуренной сигарой.

Ньюмен поднял глаза на него. – А вы думали, что будете делать, если что-то… если они что-то предпримут против вас?

Финкельштейн стал выглядеть обеспокоенным. Он вынул сигару и осмотрел ее. – У вас есть какая-то конкретная информация, что они собираются за меня взяться?

Теперь его глаза заблестели. И Ньюмен понял, что тот испугался и пытался не показать своего страха.

– Они собираются, это точно. Я не знаю когда, но они собираются.

– Ну, – сказал Финкельштейн, и когда его сигара задрожала, он пошел к пепельнице на кассовом аппарате и, затушив ее, успокоился. Ньюмен понял, что обычно он продолжал курить дальше. – Конечно, я не могу сделать очень много. Что я могу сделать, я сделаю, – сказал он. Потом, посмотрев Ньюмену прямо в лицо, он признал: – Если их придет не слишком много я, возможно, смогу с ними справиться. Если их будет слишком много, мне придется туго.

– Это странно, я думал у вас есть какой-нибудь план.

– Ну, у меня есть кое-что, я… – После непродолжительного колебания, смущенно улыбаясь, Финкельштейн пошел к выходу из магазина, выдвинул там внизу длинный ящик и, вынув из него блестящую бейсбольную биту, подошел с ней к мистеру Ньюмену. – Это называется «Луизвильский удар». Цельное дерево, – сказал он, протягивая биту, чтобы показать Ньюмену. Ньюмен потрогал гладкую поверхность и снова сунул руку в карман. Финкельштейн вернулся к шкафу и аккуратно положил биту назад. Он остался стоять там, смотря в глаза Ньюмену.

Ньюмен сказал: – Я думал, что если бы вы рассказали обо всем в полиции…

– Мистер Ньюмен, – сказал тот, медленно покачивая головой, – вы говорите так, будто это происходит впервые.

Теперь Ньюмен смотрел на него и знал, что помогало ему удерживать душевное равновесие.

– Это собрание, – продолжал Финкельштейн, – проходило не в секретном бункере. Полиция знала, о чем идет речь. Просто не существует закона против людей, которые ненавидят друг друга. Это не… в этом нет ничего плохого. Это их право организовывать такие собрания, чтобы убивать людей, – продолжал он саркастически. – Идти в полицию есть смысл, только если… если придет делегация. Я говорю им, но они выслушивают и уходят. Миссис Дипо говорит им, но она пожилая женщина, что она для них значит? Если бы несколько человек из квартала… если бы…

Ньюмен представил, как он стоит в полицейском участке рядом в Финкельштейном, и полицейский-ирландец переводит взгляд с еврея на него.

– Мистер Финкельштейн, – перебил он, – я скажу вам, что я думаю.

– Да, – с готовностью слушать, сказал Финкельштейн.

Ньюмен больше не смотрел на него, а продолжал разглядывать товары на полках. – По-моему, из вашего положения есть только один разумный выход.

– Да, – прошептал Финкельштейн, подняв подбородок и стиснув губы.

– Вы не должны забывать, какие люди живут в этом районе, – снова начал он. – Это новый район. Мне довелось узнать, что многие семьи переехали сюда, чтобы избавиться от старых соседей, – напряженно прищурившись, сказал он – и, разумеется, они не выносят никаких… никаких… ну, вы знаете, что я имею ввиду.

Рот Финкельштейна приоткрылся немного шире и, пристально смотря на Ньюмена, он совсем незаметно кивнул.

– Если бы здесь было лишь несколько сторонников этой точки зрения, я бы сказал, стойте на своем и держитесь до конца. Но я не думаю, что у вас здесь много друзей, и я… ну, честно, я думаю, вам следовало бы подумать о переезде. Это мое искреннее мнение.

Брови Финкельштейна сдвинулись. Ньюмен не смог выдержать его удивленного взгляда и снова посмотрел вниз на доски пола, как будто задумавшись. Прошла минута. Другая. Он поднял глаза и увидел, что выражение лица Финкельштейна изменилось. Его рот был плотно сжат.

– Мистер Ньюмен, вы еврей? – спросил Финкельштейн.

Кожа Ньюмена похолодела. – Нет, – сказал он.

– Вы не еврей, – сказал Финкельштейн.

– Нет, – готовый рассердиться, повторил мистер Ньюмен.

– Но они думают, что вы еврей.

– Да.

– Представьте себе, что я предложил вам переехать.

– Это…

– Представьте себе, что я сказал вам, что здесь в районе живет слишком много людей похожих на евреев. Этим невеждам это не нравится. Переезжайте мистер Ньюмен, потому что мне не дадут покоя, пока вы будете…

– Я высказал вам свое искреннее мнение, а вы…

– Я тоже высказываю вам свое искреннее мнение, – сказал Финкельштейн дрожащим голосом. Его глаза повлажнели. – По моему мнению, они пометили вас несмываемыми чернилами, и вам ничего не даст если я…

– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, – тонким возмущенным голосом сказал Ньюмен.

– Я не вчера родился, мистер Ньюмен. – Штанины брюк Финкельштейна задрожали. – Я думал, что по воскресеньям вы покупали газету у этого хулигана, потому что они заставили вас. Я думал, что независимо от того, что вы делаете, вы все равно оставались моим приятелем, потому что вы разумный человек, интеллигентная личность. Но вы…

– Я пришел сюда не для того, чтобы меня оскорбляли, – твердо сказал Ньюмен.

– Ни в коем случае! – сжав кулаки, воскликнул Финкельштейн. – Вы что не видите, что они делают. Какого черта они хотят от евреев? В этой стране живет сто тридцать миллионов человек и всего пару миллионов из них это евреи. Это вы им нужны, а не я. Я… Я… – от ярости он начал заговариваться, – Я – это мелочь, я ничего не значу. Я гожусь только на то, чтобы они могли показывать на меня, и все остальные отдадут им свои умы и свои деньги, и они заполучат эту страну. Это мошенничество, это вымогательство. Сколько раз это должно произойти, сколько войн на этой земле мы должны пережить, прежде чем вы поймете, что они с вами делают? – Ньюмен стоял камнем. – Выехать. Вы хотите, чтобы я выехал, – сказал Финкельштейн, пытаясь двигаться по крошечному магазинчику, – я не уеду. Мне здесь нравится. Мне нравится воздух, он подходит для моих детей. Я не знаю, что мне придется сделать, но я с места не сойду. Я не знаю, как бороться с ними, но я буду бороться. Эта дьявольская шайка хочет захватить страну. И если бы вы хоть немного уважали эту страну, вы бы не сказали мне этого. Мистер Ньюмен, я с места не сойду. Я не сделаю этого. Нет.