Текст книги "Новые записки санитара морга"

Автор книги: Артемий Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Но… финальная часть моего первого рабочего дня все же двигалась к завершению. Доставая из холодильника очередного бывшего гражданина страны, обезображенного старческими недугами и скованного смертью, мы задвигали его обратно, облагороженного костюмом, в котором он отправится в мир иной завтра утром. И хотя ничего принципиально нового в этом не было, одно ритуальное новшество удивило меня.

Одевая очередного старика, иссушенного раком, я взял в руки его брюки и пиджак. И стал недоуменно разглядывать, ведь они показались странными. Слишком тонкая, почти невесомая, одежда была совсем без подкладки. Вместо пуговиц на брюках обнаружил маленькую липучку. А в мешковатый бесформенный пиджак были небрежно вшиты поролоновые плечики. Со стороны костюм казался настоящим, но стоило присмотреться, как становилось очевидно – это фальшивка. В начале девяностых ничего подобного не было. Видя мое удивление, Бумажкин объяснил, что это ритуальный комплект одежды, созданный специально для похорон.

Стандартные размеры, одна цветовая гамма. Белая рубашка, черные носки, костюм, галстук с тонким узлом, который крепится к рубашке на резинках.

– Еще и женские есть такие. Там платье на липучках, – сказал он, когда мы натягивали на мертвеца ненастоящие брюки, оторвав его за ноги от поддона. – Очень удобно, и нам, и родне. Подкладка не мешает, никаких лишних пуговиц.

– Да, удобно, – согласился я.

А сам подумал: «А им каково?» Прожить жизнь, полную разных надежд, свершений и разочарований. Завести семью, родить детей, долгие годы заботиться о них, всецело подчиняя свою жизнь их жизням. И вот в конце этого пути лечь в гроб в штанах на липучке и в пиджаке с клоунскими плечиками и без подкладки. И не потому, что по-другому невозможно, а лишь потому, что всем вокруг так удобно. Это было похоже на трагедию, тихую, обыденную и безысходную. «Мертвым уже все равно, они далеки отсюда», – возразят мне многие. Согласен, мертвым без разницы. Страшно то, что и живым все равно. И у них есть веское оправдание этого равнодушия. Им так удобно.

Когда первый похоронный день новой жизни сжалился надо мною и подошел к концу, я рухнул на стул в «двенашке», комнате отдыха санитаров. Казалось, сил нет даже переодеться. «Как же все это будет болеть завтра, я себе не представляю», – вдруг подумалось мне. А хотелось подумать о чем-то значимом, возвышенном.

– Ну что, круто быть дневным санитаром, а? – ехидно спросил меня Бумажкин, прикуривая сигарету. – Я смотрю, тебе последний дед понравился.

– Последний? Да вскрытие как вскрытие.

– Не, просто ты так его мыл, как будто спать с ним собираешься, – коротко усмехнулся Вовка.

– Да ну вас на хрен, дядя Володя. – вяло отозвался я и, тяжело встав, поплелся в раздевалку. С трудом справившись со своим гардеробом, вернулся в «двенашку» уже одетый. Младший Вовка взялся довезти меня до метро. Мы уселись в его подержанный «Мерседес». Аид расположился на заднем сиденье, как и положено вип-персоне. Оставив позади ворота Царства мертвых и сотни полторы метров унылого больничного забора, мы выехали на блестящую под солнцем апрельскую улицу.

– Спинка-то, наверное, бо-бо? – участливо спросил Старостин.

– Ножки, главным образом. Я, кажется, кисть потянул, – ответил я, потирая болевшее запястье.

– Это офисная пыль выходит. Вредная, кстати, штука. И на потенцию плохо влияет. Слышал про синдром менеджера? А у нас все по пять раз на дню моют. Говном воняет, это да. Но пыли нет, – улыбнулся он.

– А синдром санитара какой?

– Да сущая ерунда, – отмахнулся Вовка. – Артрит, проблемы с позвоночником, с дыхательными путями, варикоз, гипермолочность.

– Гипермолочность? Интересный диагноз.

– Это когда молока халявного в организме так до хрена, что готовым творогом гадишь, – пояснил напарник.

– И всего-то?

– Ну, если не считать социальной окраски. Мы ж в этой пирамиде – ремесленники с низкой квалификацией. И с очень дурным и совершенно неправильным имиджем. Обратная сторона социалки. Да и потом. У меня в трудовой книжке одна запись, понимаешь?

– И что с того? У тебя два высших, ты полмира объездил, трое детей! К черту запись эту.

– Да я тоже так считаю. Пишешь сейчас? – резко перевел он тему.

– Писал пару дней назад. Да что-то решил небольшой отпуск взять.

– А что так? С работы уходишь рано, самое оно для творчества.

– Знаешь, Вова, я вот тут недавно стишок крохотный написал.

Мы остановились на светофоре, и я прочитал:

Книги пламенем горят особым,

Даже слышно, как кричат персонажи.

Если был бы я на то способен,

Памятник поставил бы для каждой.

Сотни книг живут в моей квартире.

Оглядев их, я себе признался:

Написав из них всего четыре,

Я уже порядком задолбался.

Коротко заржав в финале произведения, Старостин сказал:

– Так ведь это же удовольствие – в первую-то очередь.

– Ага, оно самое. Но за удовольствия надо платить, как говорят. И не врут. Платить приходится, Вова, тяжелым трудом и лишениями.

– Ну, ты, брат, загнул, про лишения.

– А как это назвать? Когда тебе в июле в субботу звонят друзья и зовут тебя с женой на шашлыки на берегу пруда. Туда отвезут, обратно привезут, мясцо-винишко, все блага жизни. Так еще в квартире при этом пекло, даже душ не помогает. И пива так хочется, будто умирающему. И вот тут. тут, Вова, надо как-то изловчиться и умудриться сказать: «Нет, парни, спасибо, я не могу, мне писать надо». И действительно пойти писать. Знаешь, с каждым разом сказать это все труднее и труднее. Лишения это называется, и никак иначе.

– Да не, я все понимаю, конечно. Но есть же в этом уникальная черта, да? Это же работа не только ради денег.

– Деньги – второй вопрос, тут ты прав, – кивнул я, соглашаясь.

– Есть возможность войти в историю, – многозначительно сказал Старостин, мягко притормозив перед светофором.

– Нет, не это даже. Когда понимаешь, что тебя читают. И ты, получается, можешь влиять на внутренний мир людей, а если читатель молод, то и на его формирование как личности. Вот тут все встает на свои места. И можно отказаться от пляжа с друзьями, хотя и трудно.

– Пиши, Темыч, пиши. – назидательно произнес Вовчик. – Купишь особняк в Майами, буду к тебе в отпуск приезжать. Есть буду и жрать исключительно за твой счет. Билеты сам куплю.

– Ну, если билеты сам купишь, тогда договорились. Буду писать, – пообещал я ему.

Забегая вперед, скажу, что в следующие пару месяцев после этого разговора я не написал ни строчки. Творчества не происходило, зато происходило много чего другого. И ты найдешь это в книге, которую держишь в руках.

Начнем с малого. Происходило метро.

На пути в царство. Метро

Надо сказать, что последние несколько лет я работал в «шаговой доступности от дома», как любил говорить бывший мэр столицы. И пользовался метрополитеном довольно редко, для прочих поездок частенько позволяя себе такси. А потому успел отвыкнуть от московской гордости: самого быстрого, комфортного, почти безопасного. Теперь же приходилось совершать минимум две поездки в консервных банках синих вагончиков. Всего четыре станции, или пятнадцать минут. Тридцать минут в день, 26 дней в месяц, то есть 13 часов. А это больше половины суток, за которые можно добраться до Индонезии. Отныне я шесть с половиной дней в году буду жить в подземке, деля ее с толпой незнакомых людей, прошедших мимо взгляда или замеченных мною.

Вскоре после старта похоронных будней поймал себя на знакомом моменте. Замечая того или иного соседа по транспорту, я почти автоматически мысленно прикидывал вес тела, а затем и вес тела вместе с гробом, закрытом крышкой. Это началось сразу после одного случая на работе.

Очень крупная дама в тяжеленном широком гробу (такие еще называют колодами), сделанном из сырых досок, ждала, когда двое санитаров и ритуальный агент вынесут ее из траурного зала и поставят в нутро старенького автобуса. Такая ситуация называется «спортивный вынос», так как требует спортивной подготовки. Из нас троих в этом смысле я был самым слабым звеном, ведь работал совсем недавно и не успел набрать форму.

Когда скорбящие родственники расступились, мы подошли к гробу. Ручек на нем не было, что сильно усложняло задачу. Двое в голове, один в ногах. Взялись и. То, что было потом, лучше всего описать фразой «мы его поднимаем, а он не поднимается». Сначала показалось, что пытаюсь поднять автомобиль. А ведь груз надо было еще пронести несколько метров до «пазика», стоявшего перед распахнутыми дверями ритуального зала. Нас и грузную даму выручил водитель катафалка. Вчетвером мы с трудом оторвали мертвую гражданку и ее последнее жилище от подката. И под аккомпанемент надрывного пыхтения кое-как двинулись вперед. Когда гроб оказался на своем месте, я был пунцового цвета. Пошатнувшись, выдохнул «слава богу» и вернулся в отделение. «Да, чудом пронесло», – думал я, рассматривая царапины на руке, которые оставили доски гроба. Мои напарники не знали, что в какой-то момент я чуть было не уронил ношу, обрушив на нас всех крикливый шквал скандала. А все свидетели этого конфуза помнили бы это всю жизнь, их друзья и сослуживцы покойницы помнили бы тоже. Гантели теперь не просто стояли под столом, в углу комнаты отдыха, а укоризненно смотрели на меня, будто говоря: «Эх, санитар нашелся, тоже мне. с таким-то теловычитанием».

Так что теперь попутчики в вагоне как-то сами по себе делились на легких, так себе, хороший вес, слишком хороший и на «совсем нехороший вес» или «а вот тут проблемы будут». Был еще вес под грифом «свистать всех на борт», когда мы привлекали всех, кого только могли. Но такое встретишь не часто, и среди живых, и среди мертвых.

Кроме того. Катаясь на метро, стал регулярно листать одноименную бесплатную газету, которую совали мне в руку недалеко от турникета, отчего был в курсе всяких ненужных вещей и знал в лицо второсортных звезд.

Ладно я, мало того. Вова Бумажкин, который читал исключительно

«Московский комсомолец» и возвел эту традицию в ритуал, тоже стал почитывать подземную прессу, притащенную мной на работу.

– Володь, ты что же это, изменяешь? – изумленно спросил как-то Старостин, зайдя в «двенашку».

– Во-первых, однозначно нет. А во-вторых, кому, извините за вопрос? – оторвался от метрогазеты Бумажкин.

– Комсомольцу из Москвы, как кому. Смотри, не переживет он такого удара, сделает с собой что-нибудь, – сдерживая смех, сказал Вовке тезка.

– Ага, смешно. – спокойно соглашался Бумажкин, чуть улыбался и неспешно возвращался к газете, на ощупь вытягивая сигарету из пачки.

Словно в обмен на толкотню, грохот вагонов и задержку поездов метрополитен подарил мне пару памятных случайностей. Точно знаю, что никогда не забуду то чувство, которое испытывал, когда увидел молодого паренька, сидевшего напротив с книжкой в руках.

Это была моя книга. По праву она принадлежала ему, но была моей и только моей. Он мог делать с ней все что ему вздумается. Вытираться в сортире, крутить самокрутки, подарить кому-нибудь, забыть в транспорте, выбросить или поставить на видное место. Но он не мог сделать с ней главного – написать. Это священное право всегда принадлежит автору, даже когда у него нет на книгу прав юридических. Тогда я очень остро осознал, что создал и владею чем-то нематериальным, но имеющим материальное выражение в виде крепкого увесистого томика.

Метро мне всегда больше нравилось, чем не нравилось. Видимо, отпечаток детской эйфории, случившейся со мною во время первой в жизни поездки. Тогда она стоила пятачок. И отец вручил мне его, а потом приподнял к прорези в автомате. Я бросил монету, словно в замедленной съемке, оглядывая величественный и огромный вестибюль станции «ВДНХ» и эскалатор, который был диковинным входом в сказочное пространство. Когда поезд влетел на станцию, а мы стояли не очень далеко от края, я был похож на самого храброго зрителя премьеры братьев Люмьер. Тоннели, ампирное величие сталинских станций и, конечно же, спуск и подъем на эскалаторе. От всего этого меня бросило в эндорфиновый восторг, и я словил нешуточный кайф. И вот теперь – каждый день, хоть укатайся, а кайфа нет. Хоть бы разочек еще впервые в метро проехаться.

Кстати, с метро связана и еще одна важная история моего детства, навсегда вошедшая в летопись жизни. Возможно, там есть даже отдельная глава. Как-то, когда Теме Антонову было лет пять и будущий санитар уже немало раз бывал в подземке, услышал я красивое и величественное слово «митрополит». Ничего более величественного, чем метро, я в то время своими глазами не видел, а потому понял, что митрополит – это директор метрополитена. Эта нечаянная светлая догадка сильно обрадовала меня. Ребенок упивался собственной сообразительностью. Но продолжалось это недолго. Спустя год или около того мне случилось увидеть по телевизору старый советский фильм про Ивана Грозного. И среди прочих персонажей там, к моему ужасу и стыду, был и митрополит. Тот самый директор метрополитена лично беседовал с государем за пять сотен лет до появления метро. Я был раздавлен, чего уж скрывать.

Конечно же, наши отношения с подземкой корыстны, это плохо. Но хорошо, что взаимовыгодны. Правда, есть одно но. Она нужна мне больше, чем я ей, а значит, я от нее завишу. Стоит метрополитену остановить поезд всего-то минут на двадцать – и я опоздаю на работу. А на такую работу опаздывать нельзя, тут вам не офис. Бывает, он заставляет меня немного понервничать, но, к счастью, редко. К тому же я очень уважаю его за высокий художественный уровень станций. Если взглянуть на метрополитен словно на человека, моими глазами. Он этакий франтоватый художник, раздольный хиппи средних лет, хорошо и небрежно одетый, шумный и даже гуляка, при этом не отстает от моды, мелькая мобильником и футуристическим дизайном новых станций. Ему бы очень подошла сигара, но он не курит. К группам агрессивно настроенных граждан относится плохо. Впрочем, как любой хипарь. Заботится об инвалидах, детях и беременных женщинах. Не терпит рохлей, потому просит побыстрее входить и выходить.

Еще не любит он коробейников, сильно пьяных тоже не любит, но к нищим милостив, и они этим пользуются. Не нравятся ему лица в пачкающейся одежде, но такие, по-моему, никому не нравятся.

К тому же я верю, что составы, несущие пассажиров в разные точки маршрутов, навсегда вбирают в себя потусторонний след каждого из нас. И мой отпечаток там тоже есть. ФИО, дата рождения и открытая дата смерти. Статус: пассажир. Спрут узнает меня каждый раз, когда бросаюсь в его запутанное нутро. Помнит маленьким, подростком, в разных компаниях, трезвого, пьяного, счастливого и в депрессии. Я же знаю его поверхностно. Скорее просто ориентируюсь, не больше. Но мне простительно, ведь я, как и любой другой из живущих, существо скоротечное. Он же был задолго до меня и будет долго после. У спрута время других масштабов, а потому он помнит все.

Когда метро отпускало меня, выдавив вместе с утренней хмурой толпой, я вскоре оказывался у дверей отделения клиники. А ведь четвертая клиника была режимным объектом.

Режим

И первым, кого я видел у входа в Царство мертвых, был страж. В быту страж Царства назывался сотрудником частного охранного предприятия с гордым звучным названием «Центурион». В строгой черной форме, с рацией в руке и массивным жетоном на груди, в фуражке-шестиклинке, он был решительно не похож на римского воина, зато сильно смахивал на американского полицейского. С коротким мечом, в сандалиях и кожаных доспехах он, на мой взгляд, смотрелся бы куда уместнее. Но на столь смелый шаг отважные бойцы нашего ЧОПа были не способны.

Просто поздороваться с центурионом было недостаточно. Я должен был предъявить ему зеленую книжицу пропуска с фотографией, печатью и подписью главного врача. Ее выдали мне в отделе кадров, и с этого момента бюджет государства Российского имел права на санитара Антонова. «Еще недавно я распоряжался бюджетом, – подумал я тогда, вспоминая водочную эпоху. – А вот теперь бюджет распоряжается мной». Действительно, немалая часть моей жизни отныне принадлежала Департаменту здравоохранения города Москвы. И пропуск был тому доказательством. День за днем я открывал им, словно магическим ключом, проход в предел усопших. А вот Аид, нередко следующий за мной, входил в отделение без пропуска, на правах истинного хозяина Царства, о котором в департаменте ничего не знали.

За прошедшие годы в филиале Царства мертвых на Финишном проезде случилось немало перемен. Похоронный комбинат жил и менялся вместе с новой Россией, которая отражалась в нем, будто в тусклом старинном зеркале в массивной оправе. Но новые режимные правила были, наверное, самым парадоксальным новшеством.

В смутные девяностые клинику охраняла рота милиции, специально созданная и расквартированная на территории больницы. Крепкие милиционеры несли круглосуточную вахту, экипированные бронежилетами, касками, рациями, автоматами Калашникова и суровыми лицами. Их воинственный вид нравился мне, ведь в те неспокойные годы нам нередко случалось общаться с заказчиками похорон, имевшими при себе огнестрельное оружие. Я сразу узнавал их. Специфическая манера общения и спортивная одежда в сочетании с массивным золотом прямо говорили об их профессиональной принадлежности к цеху организованной преступности. Они вели себя как полноправные хозяева страны, которым позволили взять ее силой. «Значит, так, пацан, слушай сюда», – частенько говорила братва вместо приветствия. Они не просто оформляли заказ на ритуальные услуги, а выдвигали свои требования, демонстративно поправляя наплечную кобуру. И в такие моменты парни с автоматами, охраняющие клинику, помогали держаться увереннее. Но.

Несмотря на напряженную криминогенную обстановку девяностых, тогда никакого поста охраны в нашем патологоанатомическом отделении не было. Автоматчики были где-то там, в глубине клиники, вроде бы готовые явиться по первому зову. Мало того, ворота морга были гостеприимно распахнуты круглые сутки. А потому то и дело в нашем дворе появлялись непрошеные гости. Летними вечерами шумные компании, изрядно подгулявшие в парке напротив клиники, вольготно располагались на скамейках недалеко от дверей траурного зала, продолжая начатый банкет. Иногда нетрезвые сограждане настойчиво давили на звонок служебного входа, желая пообщаться с дежурным санитаром. Предлагали разделить с ними трапезу, а заодно провести экскурсию в холодильник, чтобы «глянуть на жмуриков». Некоторые из них были настолько настойчивыми, что приходилось звонить ментам. А когда те неспешно появлялись во дворе отделения, неудавшиеся экскурсанты еще долго препирались с представителями закона, пытаясь отстоять свое право на экзотическую пирушку у стен морга.

Заглядывали и куда более странные личности, влекомые к нашим распахнутым воротам романтическим ореолом смерти. Были среди них откровенные сумасшедшие, несущие ахинею, вроде просьбы продать голову мертвеца или налить мертвой крови в баночку из-под маринованных огурцов, предусмотрительно принесенную с собой. Но чаще встречались экзальтированные подростки, возомнившие себя сатанистами, фанаты «Каннибал корпс» и прочие малолетки, испорченные тлетворным влиянием западной контр-культуры. Так или иначе, все они хотели экстремальных зрелищ, представляя патологоанатомическое отделение этаким кровавым предбанником ада. А санитаров – зловещими мясниками. Мы слали их восвояси как могли вежливее. Но открытые ворота манили новых.

А вот сейчас все наоборот. Охрана наша безоружна. Кроме того, случается, что на дежурство в морг заступает слабый пол средних лет и в случае чего сами будут нуждаться в защите. Зато строгий пропускной режим, ворота открываются в восемь утра и закрываются в 16.00. А после шести часов еще и выключают лифты, и чтобы забрать труп из отделения, ночнику приходится звонить в диспетчерскую, просить включить. Государство в последние годы закрутило гайки. И клиника, будучи его частью, сделала то же самое. Особенно это коснулось нашего отделения, и тому был повод. Вовки рассказали мне об этом давнем происшествии, случившемся несколько лет назад.

Как-то раз городская бригада трупоперевозки привезла нам труп некоего гражданина, скончавшегося где-то в Бибиреве. И в этот самый момент ночной санитар отлучился в одно из отделений клиники за умершим, оставив пустым закрытое отделение. Парни с перевозки потрезвонили в дверь, а когда им не открыли, решили просто выгрузить пластиковый мешок с телом у крыльца служебного входа. А там санитар его обнаружит – и все обойдется. Так и сделали. Вполне возможно, все и обошлось бы, но. в эту историю вкрались непредвиденные обстоятельства. Главное – фельдшер забыл прикрепить бирку на покойного. А кроме того, больше в ту ночь перевозка в четвертую клинику не приезжала. В результате ранним утром мирно спящего ночника разбудил настойчивый дверной звонок. На пороге служебного входа стояли два охранника, нашедшие бесхозный труп во время утреннего обхода. Не обнаружив на теле бирки, все не на шутку всполошились. Неопознанный покойник лежал на территории охраняемого объекта, ситуация совершенно криминальная. Пришлось вызывать милицию, ведь признаки преступления были налицо. Лишь через несколько часов руководство клиники и прибывшие сотрудники органов разобрались, что к чему, поставив на уши Департамент здравоохранения города. Бригаду нашли, нашли и бирку. Кое-кого уволили задним числом, и настоящего скандала не случилось. Слава богу, родня покойного так и не узнала об этом происшествии. Но с тех пор бригадам трупоперевозки, чтобы выбраться за ворота больницы, нужна бумажка, подписанная санитаром, Итак, отомкнув ключом пропуска вход в Царство мертвых, я взбираюсь вверх по древу рабочего дня, оставляя позади минуту за минутой. Удачно добраться до его окончания, без ошибок и травм, – вот моя ежедневная цель. И первая моя задача – выдачи.

Выдачи

В 8.30 утра все начинается с закипающего чайника, форменных хирургических пижам, приглушенного звука радио. «Пойду открою фирму», – говорю я, забирая ключи от зоны выдач. На них брелок в виде деревянного гроба – сувенир с ежегодной отраслевой выставки ритуальщиков. Еще одно напоминание о переменчивом времени: ведь подобных выставок раньше не было. Открываю дверь «ритуальной комнаты», бужу ее щелчком выключателя, расположение которого помню с юности. Яркий резкий свет дневных ламп – никогда его не любил. Передо мною подкат, слева у стены стол с рабочими принадлежностями и шкаф с разным подсобным добром. В нижней его части несметное количество разных одеколонов – от совковых до перестроечных. Одного «Тройного» разновидностей двадцать. Богемный «Саша», суровая забористая «Гвоздика», резкий грубоватый «Шипр», гламурная «Розовая вода». Эту коллекцию ребята собирали много лет. Верхняя часть шкафа прикрыта зеркальными дверцами. В ней, кроме перекиси, моментального клея, гвоздей, молотка, детского крема и пудры, хранилась другая коллекция. Исключительно подлинные образцы французского, итальянского, японского парфюмерного искусства. Все распечатаны, ведь ими душили мертвецов.

Я прохожу вперед, к траурному залу. Щелкая клавишами, заливаю его кремовые гранитные стены теплым желтым светом. И нередко чуть слышно говорю: «Красота!» Потому что и впрямь – красота. Жаль даже, что мертвым все равно. Но совсем скоро здесь появятся живые. И прольют слезы, и будут горевать, кто искренне, кто через силу. И равнодушные тоже будут, куда ж без них. Но пока здесь тихо. Я подхожу к большому деревянному распятию, висящему на стене позади массивного постамента. Наскоро крестясь, прислоняюсь к нему лбом и прошу у Всевышнего сделать этот день милостивым ко мне и ко всем, кто рядом. Это самый личный момент дня, его не видят ни живые, ни мертвые.

Следующие пару-тройку часов мертвецы и их родня будут окружать меня и моих напарников плотным кольцом. Это самый ответственный этап сегодняшнего труда. Количество выдач все сильно меняет. Если их пять – это одна работа. Но если их, например, восемнадцать, большая часть которых должна быть отдана родне до 10.30. тогда – совсем другая.

Все на своих местах, и часовой механизм выверенного алгоритма стартует без промедления. Он поет на разные голоса, сливаясь в нечто среднее между мелодией марша и ходом поезда. Подъемники гремят выезжающими из холодильника поддонами, заливаются дверные звонки, надрывным треньканьем хрипит старенький аппарат внутреннего номера, на который никто не обращает внимания. С глухим стуком гробы ложатся на подкаты, чтобы навсегда принять их обитателей. Мы держим недурной темп, выдавая тело в среднем каждые пятнадцать минут. Звучат новые фамилии, родня откликается разными вопросами. И мы отвечаем, работая для живых.

– Мы за Киреевым, у нас на 9.30 назначено.

– Машина ваша пришла?

– Не знаю, а какая она?

– Фургон, катафалк. Вы номер знаете?

– Нет. это дочь знает, она заказчица, но она еще не приехала.

– Тогда ждите дочь, нам заказчик нужен.

– Но ведь у нас на 9.30 похороны!

– Мы в курсе, вы это лучше заказчице скажите.

Порой бывает, что на выдаче происходит неразбериха, отчего случаются курьезы разной степени тяжести. Например такой.

Похороны гражданина Копейкина стояли в череде еще десятка таких же и не сулили ничего необычного. Копейкины оказались весьма прижимистой, простоватой публикой. Похороны отца семейства были туго втиснуты в рамки весьма скромного бюджета. Приобретя самый дешевый гроб и отказавшись от услуг морга, они даже не стали заказывать у агента автобус, сказав, что у них есть свой на примете. И он у них действительно был – обычный пассажирский «Форд», в котором было решительно некуда поставить гроб. Копейкиных это почему-то не смутило. Кроме того, водитель нанятого «Форда» и не подозревал, в каком качестве собираются использовать его машину. А как только узнал, без колебаний попрощался с Копейкиными и был таков. Но потеря транспорта не смутила семейство. Не имея катафалка, они невозмутимо забрали тело.

Оставив Копейкиных наедине с покойным, мы не видели происходящего дальше. Мы вообще были не в курсе их проблем, ведь они нам о них даже не обмолвились. А дальше было вот что. Наскоро попрощавшись с покойным, Копейкины сноровисто вынесли гроб из траурного зала и направились к одному из четырех катафалков, стоящих у крыльца зала. К тому, что был с открытыми дверями. Загрузив гроб в машину, они вдобавок схватили не ту крышку – совпадающую по цвету с гробом, но чуть короче. Уверенно объяснив водителю, что можно ехать, погрузились в ритуальный «Фольксваген» и отправились хоронить своего усопшего. В чужом автобусе, с гробом, накрытого чужой крышкой.

Вся дикость ситуации проявилась в полный рост, когда настало время следующей выдачи. Это были Сергеевы. Они остались без катафалка, присвоенного Копейкиными. И с излишне длинной крышкой. С нее-то все и началось. Сначала мы обнаружили пропажу крышки, а затем уже прояснился и автобус. Агент Леха, работающий с нами в клинике, бросился звонить агенту Сергеевых, а тот водителю, везущих Копейкиных. Раскрыв ему глаза на ситуацию, мы очень удивили его. А затем и Серегиных.

– Ну, дела! Давно такого не было, – говорил Старостин.

– А Копейкины-то каковы, а? Не растерялись, решили вопрос, – подхватил Леха.

Агенту Лехе и досталось в итоге распутывать этот похоронный ребус. И он его распутал. Машина с Копейкиными вернулась к моргу. Выгрузив гроб на скамейку рядом со служебным входом, отдав Серегиным крышку, они лепетали что-то извинительно-невразумительное. Мы заказали им катафалк. «Что-нибудь подешевле» – на другой они были не согласны. Искали и нашли подешевле. Серегины уехали обескураженные. Копейкины остались ждать автобус. К всеобщему облегчению, уехали и они. А я перелистнул еще одну запомнившуюся страницу похоронных будней.

Когда работы не так много, весь процесс течет спокойнее, тише, плавнее. В один из таких дней мы с Володей Бумажкиным (которого я частенько называл на «ты», но по имени-отчеству, Владимиром Александровичем) стали свидетелями мимолетной и незабываемой картины, которая вряд ли возможна в цейтноте семнадцати выдач. Мы перекладывали труп бабульки с подъемника в гроб. Вова держал ее за руку и за скрещенные ноги, аяза голову. Одним слитным движением мы определили тело на место, и тогда. из гроба вылетела серая невзрачная бабочка. Мотылек стал кружиться над покойницей, словно отлетающая душа. Пару раз опускался ей на грудь и взлетал снова, будто прощался с земными днями, так быстро прожитыми.

Мы молча смотрели на это мистическое зрелище, забыв о работе.

– А вот это, Владимир Александрович, то, о чем я думаю? – первым нарушил я тишину, когда мотылек потерялся из виду, шмыгнув в отделение за моей спиной.

– Это смотря о чем ты думаешь, – отозвался Бумажкин, возвращаясь к работе.

– По-моему, тут все очень красноречиво было.

– Если посмотреть строго фактически, то моль какая-то забралась в складку обивки гроба, а мы ее с тобой потревожили, только и всего. А дальше каждый для себя сам решает, это дело ведь тонкое. – произнес Вова, неспешно закрывая гражданке пинцетом глаза. – У нас тут как-то кошка, жила. Так она зимой в зал забегала, погреться. Люди заходят, а она к ним из-за постамента, ласки просить. Об ноги трется, мурлычет. Вот разговоров-то было, представляешь? И каждый на свой лад. Слава богу, потом она сгинула куда-то, а то ведь некоторые жаловались, – рассказывал он, гримируя труп.

А мне все не забывается этот эпизод с мотыльком. Чего мы не видим вокруг себя каждый день? Какие вторые смыслы ускользают от нас, прикрытые будничным здравомыслием? Что за послания проходят не замеченными, чтобы больше никогда не вернуться? Эти вопросы кружатся в голове, как кружился над трупом серый мотылек.

Когда похоронная суета не подгоняет нас, есть время быть самим собой. Как-то раз во время одевания надо было вставить зубы одному старику. Признаться честно, поначалу с установкой протезов у меня были некоторые проблемы. И вот ведь странная штука: уже и вскрытие по Шору я делал вполне на уровне, а вот вставные челюсти, прежде чем встать на место, частенько артачились в моих руках. Старший Вовка терпеливо, раз за разом, вставлял их на моих глазах, сопровождая полезными комментариями. Вот и тогда он решил повторить урок.

– Смотри, вот верхняя, здесь небо. Это, стало быть, нижняя, – говорил он, забрав у меня старые пластиковые зубы, прожевавшие за минувшие годы не одну тонну снеди.

– Ну, методом исключения, – внимательно кивал я.

– Каким, на хрен, методом? – изумленно переспросил Вовка. – Три движения, это же обезьянья работа. Сначала верхнюю, – ловко пристроил он протез в рот мертвецу. – Все, встала. Теперь челюсть чуть оттяни – и нижнюю. Все, готово! Какие методы, методист ты наш.