Текст книги "Останкино. Зона проклятых"

Автор книги: Артемий Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИДЦАТЬ ШЕСТОЕ

До Троице-Сергиевой лавры оставалось всего два дня пути. Чувство усталости, которое навалилось накануне на Алексия предательски внезапно, с наступлением нового дня исчезло, уступив место новым силам. Он черпал их из ожидания встречи со своим духовником, отцом Гавриилом.

В свежих газетах писали, что уже восьмые сутки в Останкине все спокойно, ни одного нового исчезновения. Каждый день своего паломничества утром, после молитвы, монах узнавал последние новости. И вот уже восьмой раз испытал он благостное облегчение. Ежедневно молился он о том, чтобы беда миновала людей. В том что пропажи наконец-то прекратились, видел он и крошечную толику своего вклада. Вот и сегодня облегчение и умиротворение снизошли на него со страниц местной газетенки.

И только одно беспокоило. Лукавый слишком давно не тревожил его. Такие затишья всегда тревожат.

Он отправился в путь с первыми лучами солнца. Через сорок минут он выходил из райцентра, где останавливался на ночлег в гостевом доме храма пророка Илии. Накрапывал легкий дождик, но массивные тучи над головой обещали что-то посерьезнее. Судя по огромным лужам, разлитым по тротуарам и по проезжей части, серьезный дождь был здесь вчера. Одно из таких пятен грязной воды встало у него на пути, перекрыв Алексию одну из многих сотен асфальтовых дорожек, ведущих его в лавру. Ноги мочить не хотелось, а потому монах решил обойти лужу слева, по небольшим островкам мокрой земли, выглядывающим из воды.

В это же время длинноволосый тощий парнишка, идущий навстречу, собрался преодолеть водную преграду тем же путем. Отец Алексий и подросток двигались друг на друга, осторожно ступая по скользким кусочкам суши. «Разойдемся», – решил монах, оценив пространство для маневра. Когда парень был совсем рядом, Алексий подался левее, выдвинув левое плечо вперед и развернув корпус, чтобы пропустить мальчишку. Вежливо пролепетав «спасибо», тот стал аккуратно обходить монаха, несмело ступая по грязным островкам. Они поравнялись. Желтый рисунок во всю грудь на черной толстовке парня чем-то привлек внимание отца Алексия. Он опустил взгляд на картинку… Чтобы запомнить этот день на всю оставшуюся жизнь.

Уже видя ядовито-желтую краску, но еще не успев понять, что это за рисунок, отец Алексий застыл как каменный. Все его тело дернулось в судороге, а потом полностью обездвижило. Челюсти сжались так, что ломило зубы, а звон в ушах на мгновение лишил его слуха. Все это случилось меньше чем за полсекунды. Еще не успев толком испугаться, Алексий понял, что за рисунок он увидел.

На толстовке была начертана пентаграмма с магическими символами, сложившимися в козлиную морду. «А вот и он», – мелькнуло в голове у отца Алексия. Краешком сознания он успел понять, что длинноволосый парнишка тоже застыл на месте. Пентаграмма стала стремительно расти, одновременно мелко вибрируя и пульсируя, словно бьющееся сердце. Не прошло и трех секунд, как она заслонила собой все, что мог видеть монах. Звон в ушах смолк. Отец Алексий мысленно читал молитвы, тщетно пытаясь пошевелить хотя бы пальцем. Козлиная морда тем временем поморщилась, ухмыльнулась и заговорила.

– Здорово, отче! – оглушительно прогремело в голове у монаха. Каждый звук отражался электрическими разрядами где-то в глубине мозга. Слезы брызнули из глаз Алексия. Дыхание перехватило. – Хорошо меня слышно? Может, погромче сделать? Ладно, не буду… Еще обгадишься прямо в рясу, как я потом РПЦ в глаза смотреть стану? Ну что, божий человек… Никого пока не спас от геенны огненной? Нет? Ну, хоть не убил никого, уже немало. Я слышал, ты молишься часто, чтоб невинных не забирали там, куда ты идешь. Откуда, откуда… Подслушивал, я ж Лукавый.

Боль, поселившаяся внутри черепа, достигла своего максимума. Казалось, что тупой ржавой ножовкой пилят голень, выросшую в мозгу и опутанную зубными нервами.

– Кстати, я вот что хотел тебе сказать, да все забываю. Не нравится мне это твое «Лукавый». Старомодно. Давай синоним какой-нибудь подберем. Хитрый, а? Как? Изыди, Хитрый! Не, что-то не то… Может, Смышленый? Нет? Прикольный – категорически нет. И так мой лик девки безмозглые на сиськах носят. Занятный! Как тебе, а? Изыди, Занятный! Оригинально! Мне нравится… С другой стороны, Лукавый все-таки классика… Ладно, буду Лукавым. Только не Рогатым! Я ведь даже не женат!

– Впрочем, я по делу, отче, – продолжало звучать в голове отца Алексия. – Вернемся к твоим молитвам. О чем, бишь, просил-то? Что значит, не у меня? Лицемерие христианское просто феноменальное. У тебя цель благая – людей спасти. Так? Какая, твою мать, разница, кто исполнение обеспечит, если их спасут? Ты о непорочности своей печешься или о жизнях людских? Ладно, устал я тебе проповеди читать. Поступай как знаешь. Суть вопроса такова. Ты, Лешка… Ой! Простите, отче… Алексий! Ты просил, чтоб больше невинные не пропадали, не обрекали на муку и напрасную надежду родных? Не будут пропадать. Надо только попросить. И все! Ты ж мечтал спасать! Так спасай! Попроси только и много жизней сохранишь, очень много… Даже страшно озвучивать такую цифирь. Давай так, я тебе пример приведу, чтоб ты масштаб прочуял. За сутки двести двенадцать невинных спасешь. Ну что, отче? Проси давай, хватит думать. Ты ж сегодня просил. И вчера просил. А сейчас-то что? Ты что, их больше не любишь? Поссорился? Со всеми двумястами двенадцатью? С утра еще умолял, чтоб минула невинных и их семьи чаша сия. Было? Все прошло, да? Плевать на них! Всего-то двести двенадцать человек. Почти все из разных семей. То есть две сотни с лишком семей от горя страшного спасешь. Ну, как знаешь… Смотри новости, они тебе понравятся. Ты у нас теперь, отче, ньюсмейкер. Это значит, новости делаешь. Двести двенадцать человек за сутки – вот это новость! Ай да отче! Ты когда кадилом перед алтарем махать станешь, ты их вспоминай почаще. Всех их… Ладно… Будь здоров, человеколюбче.

И тут же пентаграмма лопнула, словно раскаленный мыльный пузырь. Боль прошла бесследно, судорога взорвалась и разлетелась, будто старая изношенная пружина. Уголком зрения отец Алексий увидел падающую темную фигуру. Подхватить паренька он не успел, так что пришлось доставать его из лужи. Тот был в сознании, безумно вращал глазами и явно боялся монаха.

– Тихо, тихо, все нормально, все закончилось, я священник, я тебе помогу.

Вытащив маленькое Евангелие из внутреннего кармана легкой куртки, что была надета поверх рясы, он с молитвой приложил его ко лбу перепуганного подростка. Через пару минут парень пришел в себя. Боязливо поглядывая на огромного рыжебородого монаха, он спросил нетвердым голосом:

– Это чего такое с нами случилось, вы знаете?

– Так это, друг любезный, у тебя надо спросить. Это ж у тебя лик дьявола на груди.

– Чего лик? Да это ж группа такая, «Веном». Это ж не то!

– Слушай, дитя неразумное. Под такой эмблемой может выступать хор инвалидов или сборная Европы по макраме. Но то, что у тебя на груди изображено, это… Запоминай! Это лик дьявола. То есть сатанинская икона.

– А что ж теперь… А, ну да, – сообразил парнишка, проворно стягивая с себя футболку и бросая ее в лужу.

– Плюнь на нее три раза и скажи: «Изыди, лукавый». И «Отче наш…» прочти!

Перепуганный мальчишка принялся исполнять веленое. Когда закончил, поежился, взглянул на часы и сильно побледнел.

– Что? – строго спросил его монах.

– Мы… это, сейчас, посчитаю только. – Он стал растеряно всматриваться в часы. – Три с половиной часа стояли, что ли? Не может быть! Ух ты…

Отец Алексий троекратно перекрестил его.

– Батюшка, а как от этой гадости защититься? – жалобно протянул пацан.

– В церковь свою иди, попроси священника быть духовником твоим. И становись хорошим христианином, понял?

Тот быстро закивал, все так же пряча глаза.

– Да, и вот еще что, – добавил монах, благословляя мальчишку. – «Веном» – пошлятина безвкусная. «Металлику» слушай.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЕ

Ник Берроуз сидел перед телевизором в гостиной останкинской квартиры, которую он снял у доброй пожилой женщины. Если глянуть на него мельком, то наверняка показалось бы, что парень бесцельно пялится в ящик после тяжелого дня. На самом деле он работал. Телевизор показывал новости. На диване рядом с Ником лежал листок бумаги и огрызок карандаша, испещренный следами зубов русско-канадского стрингера. Мимика Берроуза свидетельствовала о работе мысли, напряженной и вдумчивой.

– Власти ничего не могут, это факт. Важные импотенты… – пробормотан Коля на английском, когда новостной выпуск закончился. Через двадцать минут он переключил канал и стал смотреть другой блок новостей, тщательно пытаясь выявить ту информацию, которой не владел даже главный редактор новостной службы канала.

В перерыве между новостями он намеревался наскоро перекусить и уже сунулся в холодильник, пытаясь составить достойное блюдо из его содержимого. Содержимое было весьма разномастное. Его гастрономическое чутье вальсировало между паштетом, семгой слабого посола, красной икрой, бужениной, помидорами и эклером. Последний был явно не в своей компании. Коля решил, что ему одиноко, сжалился над ним и решил сожрать, избавив утонченного беднягу от соседства с чванливой икрой и брутальной бужениной. Он уже освободил лакомство от обертки, когда раздался звонок.

Стрингер взял мобильный, не выпуская из другой руки эклера, и бросил взгляд на номер. Буркнув себе под нос «о, мистер Холмс», он нажал на кнопку приема.

– Да, да, привет! – приветствовал он Кирилла по-русски, медленно шагая по кухне. Остановился, помолчал, слушая человека с другой стороны.

– Ты уверен? – переспросил Ник, внезапно перейдя на английский. – Но я же ничего не нарушал, – попытался возразить он, после чего опять слушал, скроив брезгливую мину и выкинув эклер в мусорное ведро. – Дерьмо какое! Сколько у меня времени? Буду готов через двенадцать минут, – отрезал он, швырнул телефон в карман и бросился бегом из кухни.

Ровно через двенадцать минут неприметная «девятка» въехала в один из крошечных останкинских дворов. Миновав пару пятиэтажек, она притормозила у игрушечного палисадника. Из-за кустов вышел длинноволосый бородатый мужчина с двумя сумками. Закинув их на заднее сиденье, он юркнул на переднее пассажирское.

– Русский, инглиш? – спросил бородач у водителя.

– Инглиш, – хмуро ответил тот. – Буду честен, Коля, я не ожидал. Я был уверен, что им не до этого.

– Они могут меня в чем-то обвинить?

– Нет. Они могут тебя запереть на трое суток. В камере будет драка, и тебя вышлют из страны. Но этого они делать не станут.

– Тогда зачем этот побег?

– Они тебя будут использовать как своего агента, но без твоего ведома. Если тебе удастся снять что-нибудь, тебя сразу возьмут, заберут запись и… вышлют, наверное. А может, посадят.

– За что?

– За хранение героина.

– Героина? – изумился канадец.

– Или кокаина. Какая разница?

– Ты серьезно?

– Я подполковник МВД в отставке, четырнадцать лет отслужил. Я серьезно.

– Мне говорили, что русские копы стараются не связываться с американцами, канадцами и англичанами.

– Копы не станут, ты прав. Тобой ФСБ занимается. А они, да под эгидой защиты интересов государства… Даже с чертом лысым свяжутся.

– И что мне теперь делать?

– Пару дней посидишь в гараже. Там видно будет.

– Да, Кирилл… Не мог себе представить, что такой важной персоной окажусь… Чтоб сама ФСБ…

– Это не все новости. Есть кое-что поинтереснее твоего переезда, – тихо сказал Васютин словно самому себе.

Коля молча приложил раскрытые ладони к голове, изображая уши, жаждущие новостей.

Глянув на него, Кирилл ухмыльнулся:

– Мой приятель, который экстрасенсами занимается, не сможет нам помочь. Они уже давно пытаются, но его лучшие маги ничего обнаружить не могут. Но есть и хорошая новость. Мы будем получать самую свежую информацию из Экстренного штаба и из ФСБ. А еще есть самое интересное. Я тебе бутылку «Столичной» купил.

Берроуз плотоядно потер руки.

– Коп из охраны Выставки стоял на посту восьмого апреля. К нему подошла бабка. Обычная бабка, живая, из мяса. Сказала, что скоро случится беда и что народ спасать надо.

– Во что она была одета? – почти выкрикнул Коля.

– Говорит, что в плащ. Нормальный современный плащ, светлый. Но… с капюшоном.

– Это она, она! – воскликнул канадец, схватив себя за голову.

– Да? Всегда и везде была в средневековом балахоне, подпоясанная веревкой. А тут – в плаще. Чего это с ней? – плавно и без лишних эмоций рассуждал вслух Васютин.

– Женщина следит за модой. Это нормально, – улыбнулся Берроуз. И тут же добавил: – Но стилю верна. Без капюшона – никуда. Капюшон – это практично.

Васютин не разделял его веселья:

– Я должен тебе сказать, Коля: есть большая вероятность, что это была обычная сумасшедшая бабка. Ведьма, если я не ошибаюсь, прогнозировала ситуацию. А эта предупредила тогда, когда первые жертвы уже были. Что скажешь?

– Скажу, что это она, – убежденно откликнулся Коля.

Они въехали на территорию гаражного товарищества, отыскали нужный номер. За стальными воротцами был просторный гараж с ямой, в которую вела маленькая дверь, больше похожая на люк. За ней – крошечная тонкая железная лесенка, нырявшая на метр с небольшим вниз, и спартанская комнатка. Центром интерьера в стиле «брутальный минимализм» являлась пружинная кровать. Кроме нее, в комнатке стоял телик, подключенный к кабельному телевидению. Внимательно оглядевшись, Берроуз просто просиял, будто его заселили в президентский люкс.

– Я вижу, тебе очень нравится новое жилье, – удивился Кирилл.

– Да, очень. Это же вступление к приключению. Я чувствую, что скоро оно начнется. Очень скоро.

– Тебе виднее, – вздохнул Васютин. – Коля, продукты я тебе сейчас привезу. Ах да, вот твоя «Столичная».

– Спасибо, Кирилл. Я твой должник. И… я абсолютно серьезно говорю. Хочешь, я сделаю тупую грустную морду, чтоб ты мне поверил? Готовься. Совсем скоро уже.

Васютин понимал, что с практической точки зрения он совершает ненужные бестолковые поступки. Проще всего было бы сдать Берроуза федералам. Но сыщик чувствовал, что у парня есть то, что в этой уникальной ситуации важнее связей, оружия и денег. Интуиция и энергетика. Васютин привез в гараж жратвы и прощался с товарищем, который в предвкушении смертельно опасного приключения светился от счастья. Кирилл пристально взглянул на него, прежде чем уйти: «Да… И впрямь безумный русский. К такому ведьма вполне может сама с того света выйти».

Дома Васютин одним махом ополовинил бутыль виски. Затем, абсолютно трезвый, залез в Интернет и задал поиск на имя «Ник Берроуз». Вынырнув из Сети через полчаса, он смотрел на канадца другими глазами, самого себя ощущая домашним мальчиком, не нюхавшим настоящей опасности.

Выпив еще, он честно признался себе, что нисколько не сомневается в интуиции канадца. А стало быть, все скоро начнется. Совсем скоро. Кирилл позвонил семейному нотариусу, чтобы сделать некоторые распоряжения и попросить прислать с курьером необходимые документы.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОЕ

Граф Николай Петрович Шереметьев вышел из роскошного летнего дворца, который он считал бриллиантом своей усадьбы, и направился в парк, жемчужину архитектурного ансамбля. В нем прохладная тень деревьев дополнялась свежестью широкого рукотворного пруда и элегантностью аллей. Неспешно пересекая парк тяжелой походкой, граф вел со своими владениями тихую беседу, чуть слышным шепотом доверяя им свои чаяния, восторги, страхи и опасения. Изредка он останавливался, чтобы прислушаться к шуму листвы, щебету птиц и скрипу могучих деревьев. Парк отвечал ему вдумчиво и не торопясь, будто внимательный и участливый собеседник. Чуть склонив голову набок, граф без труда различал его ответы, слова утешения и поддержки. Такие прогулки дарили ему покой и уверенность в грядущих днях. Сегодня на любимых пустынных аллеях он тоже искал покоя и несмелой июньской ласки, когда еле слышный ветерок чуть заметно трогает прядку волос графа и зелень листвы.

Растворяясь в летней благодати, граф Николай Петрович краем глаза заметил странную птичью суету у векового дуба, растущего в центре аллеи.

– Что за диковинное представление? – тихонько пробормотал граф и прибавил шагу. Подойдя ближе к широкому шершавому стволу великана, он застыл в изумлении. Огромное дупло, зияющее в дереве, было усыпано поющими птицами. Казалось, они собрались сюда со всего парка, влекомые какой-то невиданной силой.

– Сколь изящно, столь и невероятно, – прошептал граф, не в силах найти объяснения невиданному птичьему балу.

Он осторожно сделал шаг вперед, приблизившись к дуплу. Удивительно, но птицы не разлетелись. Продолжая роиться вокруг провала в теле дуба, они заливались на все лады, не обращая никакого внимания на хозяина той земли, на которой гнездились они из года в год. Несмело сделав еще полшага, граф вновь поразился бесстрашию птиц, от которых его отделяла всего пара метров. Не испугал их и третий шаг Николая Петровича, который оказался на расстоянии вытянутой руки от дупла. Но сам граф испугался немало.

В глубине древесного разлома неясно угадывался силуэт, подобный человеческому. Не успел граф подумать, что смутное видение почудилось ему, как фигура стала медленно обретать отчетливые очертания отшельника в широком рубище с глубоким капюшоном, почти полностью скрывающим лицо. Николай Петрович непременно бы отшатнулся, если бы внезапный страх разом не сковал его плоть и волю, не позволяя даже взгляда отвести от пугающей картины. Спустя мгновение птахи дружно умолкли и одновременно повернули свои головки, словно по мановению некой высшей силы. Черные бусинки птичьих глаз смотрели прямо в лицо графу так, как если бы пернатые обладали разумом. В тот же миг некто, таившийся в глубине дуба, сделал решительный шаг, переступив границу между миром живых и пристанищем мертвых.

Перед графом предстала старенькая сухонькая богомолица, закутанная в грубую просторную дерюгу со сдвинутым назад капюшоном, открывающим ее морщинистое лицо с закрытыми глазами. В руке она держала длинный деревянный посох, на верхушке которого был искусно вырезан крест. Она словно парила в разломе ствола, не касаясь краев ни своим одеянием, ни крошечными босыми ногами. А птицы сидели вовсе не на краях дупла. Своими крохотными когтистыми лапками они держали грубую ткань рубища. И невозможно было понять, старуха ли притягивает щебетуний или это они удерживают ее в проеме дуба. Похолодевший от ужаса граф готов был упасть без чувств к ногам привидения, но глаза птиц, смотрящих прямо на него, не давали Шереметьеву лишиться сознания.

Какое-то время недвижимый граф стоял напротив невероятного видения. Николай Петрович был не в силах понять, как долго продолжалось это безмолвное созерцание – год или несколько мгновений. Чуть колыхнувшись невесомым телом, старуха медленно открыла глаза, словно преодолевая тяжесть столетий. Большие, белесо-голубые, выцветшие от увиденного за последние два с половиной века, они смотрели на Шереметьева с равнодушным интересом. Словно на песчинку, которая успеет лишь мелькнуть тусклым отблеском перед этим вечным взором. Чуть вытянув вперед посох, зажатый в невесомой руке, призрак богомолицы Пелагеи заговорил с графом. Слова ее непостижимым образом лились сквозь сомкнутые губы:

– Немалою властию мирскою облечен ты, раб Божий Николай. И дана она тебе свыше Господом Всемогущим, как и все, что даруется смертным, от таинства зачатия до таинства смерти. Дарована тебе воля этою властию творити богоугодное добро, возвышая дух свой до Царствия Господа. И иная воля дарована тебе – той же властию творить скверну, низвергая дух свой в пределы, где нет спасения. И сей дар Божий ты презрел во имя земных услад, что пожирают душу твою. Твоею властию в земле томятся неотпетые кости людские, а их неупокоенные души денно и нощно подле тебя обретаются. Болота окрест полны страдальцами. На их плоти во грехе пируешь с нечестивцами, забыв о Божьих заповедях.

Окаменевший от ужаса граф силился крикнуть, чтобы прогнать наваждение, но смог лишь слегка приоткрыть рот. И хотя исправно бывал он в церкви, мнив себя человеком истинно верующим, веры его не хватило, чтобы принять происходящее как откровение свыше.

Призрак старухи, парящий в объятиях птиц, посмотрел на него глазами, полными печали. И слова ее, для которых сомкнутые губы не были преградой, зазвучали вновь. Николай Петрович попытался произнести хоть один звук, но Пелагея остановила его:

– Слов твоих слышать мне не надобно, ибо рождены они устами. Уста твои есть начало бесовское. Ложью пропитаны они и пустыми молитвами, в коих нет веры. Очи же есть начало Божье, что живет в тебе. Они мне правду поведают, с ними и говорить стану.

Старуха чуть подалась вперед. Глаза ее стали расти, искажая пропорции дряблого, старческого лица. Увеличиваясь, они стремительно молодели, источая голубоватый свет. Граф хотел зажмуриться, но веки, как и все тело, были неподвластны ему. Богомолица смотрела в глаза Шереметьева лишь несколько мгновений, после чего отшатнулась назад, чуть колыхнувшись. И снова заговорила:

– Видишь птиц, что подле меня? Отчего смотрят они на тебя неотрывно, ведаешь ли? В птиц этих призвала я души лишь малой части тех, кто по твоей воле остался не отпет и без покаяния.

Она развернула маленькую тонкую руку ладонью вверх. И тут же крохотная сойка, что порхала у ее плеча, уселась на край мизинца старухи.

– Узнаешь ли ты в сей птахе Гавриила? Он рыл твой пруд. А сейчас его душа томится подле болот, где ты утопил его бренную плоть.

Сойка повернула к графу голову. Повернула не рывком, как это делают птицы, а плавно, совсем как человек. В ее крохотных глазах плескались тоска и укор, и было им там тесно. Они старались вырваться из черных бусинок, чтобы проникнуть в душу графа и поселиться там навечно. В следующий миг сойку сменила синица, вспорхнувшая на мизинец Пелагеи.

– А эту душу помнишь ли ты, граф? Помнишь ли Федота, что преставился, когда валил лес? – с сомкнутыми губами продолжала вещать Пелагея. – Неужто ни одного из них не знал ты? И, не зная, обрек на вечные скитания подле плоти, погребя их без покаяния?

Тонкие лучи неземного света, цветом как небесная лазурь, струились из очей призрака, вливаясь в застывший, полный ужаса взгляд Николая Петровича. В глазах Шереметьева видела она истинные ответы, ведь солгать онемевший граф был не в силах. Помедлив, старуха качнулась к беспомощному вельможе:

– Покайся, нечестивец! Делом покайся. А не лживыми молитвами, коими оскверняешь ты алтарь. Упокой неотпетых, не погуби более невинных. А за пригрешения свои снизойдет на тебя кара Господа как на этом свете, так и после кончины твоей. Утратишь ты раньше срока то, что более всего дорого тебе. А душу свою спасешь лишь через спасение душ тех, кто в муках обретаются в пределах земли твоей, не в силах оставить плоть свою.

Сказав, Пелагея чуть взмахнула руками, и птицы медленно понесли ее во тьму дупла. Через несколько мгновений она исчезла, и только души, вновь обретшие проворность и суетливость обычных птиц, разлетались с пронзительным гомоном. Оцепенение покинуло графа. Упав на колени, он принялся истово молиться. Но даже не дочитав до конца «Отче наш», вскочил и бросился во дворец.

Николай Петрович Шереметьев не поделился случившимся ни с одной живой душой. До самой кончины своей хранил он эту тайну. Не желая верить в святость видения, он нашел успокаивающее объяснение произошедшему в парке. За неделю до того, как явилась ему покойная богомолица, хворал он сильной простудой. Придворный врач, немец по происхождению, прописал больному графу травяные отвары, баню и настойку опия, которую велел принимать на ночь, но понемногу, сказав, что кроме целебного свойства имеет она и свойство вызывать галлюцинации и мистические сны. Ухватившись за эти слова доктора, Николай Петрович без труда объяснил себе, что старуха привиделась ему от капель, что скопились в его неокрепшем теле. Всеми силами старался граф выкинуть из памяти события того дня. Злосчастный дуб, из чрева которого явилась ему старуха, приказал он спилить и сжечь.

Но как ни пытался забыть он Пелагею, богомолица тревожила разум его, не желая быть порождением опийного сна. То и дело вспоминал Шереметьев о том, как однажды отец его, Петр Борисович, будучи уже в преклонных годах, поведал ему историю о визите императора Павла в Останкино. После званого обеда, данного в его честь, государь пожелал прогуляться в одиночестве по благоухающему цветущему яблоневому саду. А после прогулки был тих и печален, чем встревожил Петра Борисовича. Осмелившись спросить у императора, в чем причина скорби императора, он услышал рассказ государя о мистической встрече со старухой. Не раскрыв Шереметьеву всего разговора, он лишь поведал ему, что узнал от старухи о своей скорой кончине, которая станет унизительной и мучительной для него. Спустя несколько месяцев заговорщики задушили императора Павла Первого в его спальне, как и предсказала ему Пелагея.

Петр Борисович наказал сыну помнить о привидении и молить Бога, чтобы не встретилось оно на его пути. Да и на смертном одре упомянул он о старухе, призывая сына вести жизнь праведную и сторониться одиноких прогулок в парке.

Предсказание старухи, что услышал из ее сомкнутых уст граф Николай Петрович, сбылось. Обожаемая жена Прасковья Ивановна, которая сначала была крепостной актрисой его театра, а впоследствии стала супругой графа, получив вольную, скоропостижно скончалась через три недели, после того как родила графу долгожданного сына Дмитрия. В те горькие дни граф часто вспоминал слова старухи, напророчившей ему потерю самого дорогого, что было у него. Уверовав тогда в божественное начало видения, покаявшийся Николай Петрович дал себе клятву, что вымолит прощение за свои грехи. Не молитвами, а благим богоугодным делом, как и наказала ему Пелагея.

Исполняя последнюю волю своей покойной супруги, Николай Петрович выстроил в Москве Странноприимный дом, вложив в это благотворительное начинание огромные средства. Многие страждущие, больные и обездоленные нашли в нем спасение, бесплатно получая помощь и приют в течение многих лет после смерти Шереметьева.

Покаяние и молитвы графа были так истовы, что и по сей день в том месте, где выстроил он Странноприимный дом, люди обретают исцеление. Их молитвы и молитвы их близких сплетаются с эхом молитв покойного графа, что впитала эта земля, отчего они становятся громче и весомее. Проникая в стены современного здания, что находится рядом со Странноприимным домом, молитвы питают их живительной силой, которой они щедро делятся с теми, кто жаждет спасения, и с теми, кто жаждет спасти. Со всеми врачами и пациентами московского Института скорой помощи имени Склифосовского.