Текст книги "Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Зуев Александр Михайлович
Радист 23-го гвардейского минометного полка

Из района Старой Руссы мы своим ходом приехали в Москву. В Москве построили весь полк, вручили гвардейское знамя, каждому выдали гвардейские знаки. Полк-то был гвардейский, отборный. Командир полка встал на колени, поцеловал знамя и сказал: «Мы его не посрамим!» Все, и погрузили нас в эшелон, в товарные вагоны, и на юг.

Проехали от Москвы километров двести, приезжаем на станцию, а там техника разбита, станция разбита, трупы валяются. На вторую станцию приехали – такое же положение: немцы все разбомбили вокруг Москвы. После этого командир полка дает приказ спешиться и двигаться своим ходом. Дальше нельзя ехать – разобьют! И мы своим ходом едем на юг. Ночью едем. Под утро где-нибудь в леске остановимся – зарываем установки, окопы себе роем. Днем мы стоим, пережидаем до следующей ночи. В следующую ночь двигаемся дальше, фар не включаем. И так мы добирались несколько суток до Дона. Приехали к Дону около Клетской, немцев еще не было под Сталинградом, но они уже подходили к Дону. Когда они стали подходить, мы дали залп по ним. Я не знаю, где стояли другие дивизионы, а наш первый, в котором я был, дал залп по немцам. Они не стали здесь переправляться, видимо, пока разбирались после этого. Мы получили приказ двигаться к Сталинграду.

Наш дивизион остановился на северо-западной окраине Сталинграда, заняли оборону, но немцев еще не было. Окопались, установки закопали. Вскоре начались бои. Немцы в день по 6 – 10 атак проводили! Как начнут наступление – мы даем залп. Часа через 2–3 собрались, опять пошли – опять залп. И вот так мы стояли в обороне почти 6 месяцев. Немцы, правда, не подошли к Волге на северо-западе, где мы стояли. Вот на юге Сталинграда они прорвались к Волге, к нам они не подошли.

Днем мы залпы давали, ночью отдохнешь или не отдохнешь – всякое бывало. Установки наши были зарыты в обрывах балок. Мы сидели в окопах с радиостанцией, вырытых метрах в пятидесяти от огневых. Немцы, если засекали радиостанцию, открывали огонь. Когда с наблюдательного пункта давали команду «Огонь!», мы тогда выскакивали и передавали ее голосом на огневую позицию: «Угломер такой-то, прицел такой-то, залпом огонь!» Все. Они поставят направление на установках, прицел. И все, дают залп. И вот так в обороне вплоть до 19 ноября 1942 года.

Такой случай был. Был приказ 227-й Сталина: «Ни шагу назад». А мы, радисты, обычно были то на огневой позиции, то на наблюдательном пункте. Наблюдательный пункт у нас обычно был на восточном склоне балки, в тылу огневых позиций. С него немцев видно было, а западный склон защищал огневые от артиллерии противника. Дело было перед 19 ноября. Командир взвода связи лейтенант Белов дает команду: «Зуев, Гаврилин, с огневой позиции перейти на наблюдательный пункт!». Вот мы идем. Гаврилин постарше, тащит радиостанцию 6-ПК, а я – батареи к ней. Стали подниматься по склону балки – нас останавливают три человека, лейтенант с пистолетом, сержант с автоматом и солдат с карабином: «Вы куда, ребята? Вы знаете приказ 227? Вы же назад идете?» – «Знаем. Так мы же приказ выполняем командира взвода, идем на наблюдательный пункт». – «Нас это не касается, ничего не знаем». Взяли они оружие наизготовку и повели нас в сторону. Но мы-то уже знали куда ведут: отведут метров на пятьдесят в сторону, хлопнут – и все, скажут, что дезертировать хотели. У меня только одна мысль была: я пережил все, под огнем бывал не раз, под бомбежкой, обстрелом. Что, думаю, в деревне скажут родные? Ушел добровольно комсомолец на фронт, а стал дезертиром. Вот что меня беспокоило, а что убьют? Я думал, что не я первый, не я последний. Вот такое было мнение. А Белов, который отдал приказ, наблюдал за нами. И когда увидел, что нас повели в сторону – он бегом к ним, к заградотряду.

– Вы куда их?

– Известно куда. Дезертиры, так куда их водят?

– Нет, это мои ребята. Я им отдал приказ перейти на наблюдательный пункт с огневой позиции.

Ну, тогда они нас отпустили, и он нас увел на наблюдательный пункт. Вот так мы и спаслись. Потом в дальнейшем я всю войну прошел, в Берлине был, думал: если отдашь приказ, надо его контролировать. А что бы было, если бы он не наблюдал? Все, вот ведь как было бы. Ладно, убит, но позор-то, зачем он нужен? Кому? Что скажут?

А потом 19 ноября 1942 года началось наступление под Сталинградом по всему фронту. Сталинград-то, вы знаете, какой он был, по Волге тянулся километров на 70–80 по берегу все, а в глубину километра 4–5. Где-то меньше, где-то больше. Мы на наблюдательный пункт пришли с Гаврилиным, там у нас остался Антонов, еще другие остались связисты.

Ранним утром, начало чуть светать, наш полк, да и не только наш полк – а там было 6 полков, начиная с северо-западной стороны, и дальше к югу, разместились. И все они дали залп. Я сидел в окопе, земля качалась, думаю, ну как в зыбке качают. Ничего не было слышно. Вот как я сейчас сижу с вами рядом, вы бы как Гаврилин сидели: надо что-то ему сказать, так я губы к уху приложу, тогда он услышит. А так не услышит, сплошной шум-гам. После этих залпов не все же уничтожили, некоторые огневые точки остались, орудия, да что у немцев. Их тоже надо было уничтожить – тогда начала бить наша ствольная артиллерия по целям. Мы же залп дадим – что попало, то уничтожили, а где-то что-то осталось. Ствольная артиллерия подчищает. После этого начинает авиация штурмовать. Дальше, что было на подходе, в тылу – это все начинает уничтожать наша авиация. После этого танки с пехотой пошли в атаку, и так началось наступление.

Я был на наблюдательном пункте, все это я видел прекрасно, команды передавали на огневую позицию. Проводная связь, где была, ее немцы перебьют под обстрелом, тогда мы вступали сами в связь по радио.

Я был на наблюдательном пункте, рядом в стороне немного командир полка стоял. Он уже тогда был подполковник. Осетин Кирсанов, ему, наверное, было лет 25–27. Ходил с большой черной бородой. Симпатичный мужик был, а нам что? По 17 лет еще, пацаны были. Мы его звали Батя. Но он за людей беспокоился как! – ой, берег! Никогда под огонь не сунет. Приходит ординарец к нему, предлагает перекусить немножко, как танкисты с пехотой в атаку пошли. Махнул рукой: «Потом»! Наблюдает все, с начала до конца наблюдает. Тот к себе отошел, а командир наблюдает. Ну, мы сидим, свое дело делаем.

Буквально дня через четыре – это началось 19-го, где-то 23-го – наши войска окружили Сталинград-то. Мы с севера зашли, а с юга кто был, зашли к северу и окружили группировку немцев. Потом целые части остались ее уничтожать – вы знаете, там до февраля бои были, потом уже Паулюс сдался.

А наш полк стал наступать дальше на юг, на Ростов и потом он дошел до Крыма, до Севастополя. Я, правда, там уже не был. Как окружили немцев, стал полк дальше наступать, а меня вызывает командир дивизиона и говорит, что мне надо ехать в училище, учиться на офицера. Я отказался, так как некому было на радиостанции работать. А действительно, Гаврилин погиб. Он был ранен сильно, его повезли в госпиталь – он по дороге умер. Антонов, командир отделения, – его ранили в живот. У него кишки и все вылезло, он просит нас его пристрелить: «Ребята, сколько можно мучиться!» Мы ему говорили: «Ничего! Подлечат, еще повоюешь!» Через два часа умер. Я один остался. Командир сказал, что новых радистов пришлют, а если ты не поедешь, то пойдешь под трибунал, и все. Разговор короткий! Пришлось ехать.

Иванов Александр Николаевич
Житель Сталинграда

Мать – домохозяйка. Я один в семье был. Время идет. Наступает лето, и вот мы слышим информацию по радио и в газетах, что на Украине, под Изюмом и Барвенково, произошло сражение, в котором 70 000 наших бойцов пропали без вести, так описали! Ну как это 70 000? А слово «пропали без вести» означало: попали в плен. Такая формулировка. Ну и ясное дело, как мы потом узнали, несколько армий там немцы окружили, из-за неосторожности и просчетов наших командующих, и хлынули они двумя потоками: один – на Кавказ, за нефтью, а второй – сюда, на Сталинград, чтоб отрезать Центральную Россию от юга и ее экономически задушить. Вот две немецкие группировки начали быстрое наступление. Смотрим, по сводкам – заняли Ростов, пошли на Кавказ, заняли Краснодар. А тут, меж Украиной и Доном, много городов-то нет, станицы в основном. Обстановка тревожная. В городе войска, солдат много, зенитных батарей много – постреливали они, хотя никаких налетов не было. В начале августа первый налет небольшой – на аэродром несколько бомб сбросили, короткий налет и на электростанцию, но ничего особенного, причем об этом мы узнали только по слухам. Официально ничего не сообщалось о налетах, сарафанное радио работало, иногда правдивые слухи, иногда неправдивые…

Начинается вся страшная эпопея 23 августа 1942 года. Мы удивлялись: немцы уже на Дону – а тут у нас тишина, театры, кинотеатры работают, магазины функционируют. 23 августа в обед мы сидели ели и слышим гул сильный, нарастающий. Вышли на улицу – а там, на западе от одного края до другого, весь горизонт – черная туча! Это самолеты, несколько сот их было, в сопровождении истребителей. И в проекции получалось, они шли как что-то сплошное! Ну, понятно – идут бомбить. А до этого было распоряжение – по улицам и во дворах все рыли так называемые щели. И мы во дворе такую щель вырыли – глубокий такой окоп, метра два, накрыли его хорошо. В общем прятаться есть куда, в случае чего. На каждой улице были щели, вырытые зигзагом, и посередине улиц – прикрытые досками. Ну и началось. Начали бомбить и бомбили день и ночь целую неделю! Иногда вечером на час-другой перерыв – выходим мы – горит все! Город полосой идет, а они основной удар по центру делали. Не прицельно, а просто бомбят по всей площади. Где мы жили, там бомб не падало, а вот слышим, что в центре – там в основном взрывы и земля трясется. Это где площадь Павших борцов, дома вокруг площади, вокзал и туда дальше, севернее, были в основном высотные здания – 4–5 этажей – это уже высотка тогда считалась. Потом еще неделю бомбили, и мы по инициативе матери вынуждены были уйти. Там у нас река Царица течет с запада на восток. Берега у нее пологие и все были усеяны деревянными частными подворьями. В берегах были прорыты тоннели метра три диаметром. Народ там укрывался от бомбежки, мы там побыли день или два. Ни воды, ни еды – долго не просидишь, опять вернулись! Дом пока целый был. Так продолжалось с 23 августа примерно по 14 сентября. Мы и не знали, что там в городе творится. Это потом всю эту историю мы прочитали да нам рассказывали и немцы, и наши. А так знали лишь, что бомбили там. Потом обстреливать начали. Чуем, что это уже не бомбы, а снаряды летят и мины. Мы в щели укрывались и сидели. А 14 сентября утром мать меня будит: «Сын, вставай». Отец работал в областной больнице разнорабочим. И когда бомбежки начались, он почему-то там остался. Мы с матерью вдвоем были, она говорит: «Вставай, давай уходить, пожар начался!» Мы жили в начале склона Царицы. И пожар, раздуваемый южным ветром, шел с низов. Все ж деревянное, сухое, а дождей не было, сушь… Надо уходить. И мы ушли в центр. Обстрел. Бежим, люди вокруг тоже бегут, убитые валяются… Что в глаза бросилось – на улице стоит рояль черный. Как он там оказался? Некоторые дома разрушены, а подъезды в них еще целые – можно как-то укрыться от снаряда. Потом нам кто-то сказал: «Вот тут подвал есть и там есть места – идите!» Спустились – и в подвал. Там люди по углам, он такой полутемный, свет откуда-то идет, мы там притулились в уголочке. Два бойца наших: сержант, раненный в ногу, и с ним боец.

Из подвала иногда выходили, ночью, когда прекращались бои, немцы ночью не воевали, только постреливали, но никаких наступательных действий не было. И вот мы вылазили – за водой ходили на Царицу, мать ходила. Что мы ели? – даже сейчас не помню! Просто удивляешься, не могу вспомнить! Слышим – стрельба идет за Царицей, потом прекратилась. Потом прям на берегу была – прекратилась – значит, наших они выдавили и оттуда. Мы глубоко в подвале, а там, кто ближе к выходу, говорят, что немцы во дворе уже. И рассказали, что один немецкий солдат начал спускаться в подвал, и его рассмотрели: рослый такой, шифоновый шарф у него белый, с автоматом. Ну, он, наверное, посмотрел, что здесь никакого сопротивления нет, опасности, и ушел.

Потом они начали проверять все подвалы! И эти два бойца, что с нами были, решили сдаться. Оружия у них не было. У них отдельное место, ниша была. А мать меня все время ругала: «Не высовывайся!» Потому что слышали, что они забирают подростков и мужчин в лагерь, считают, что гражданские мужчины – это переодетые красноармейцы или будущие потенциально опасные люди. И вот мы выстроились и спустились двое: впереди один невысокого роста, лет сорока, в пилотке, в руках винтовка, а за ним идет – в каске и с ручным пулеметом на перевес. Входят – спросили про солдат при входе – им сказали, что есть. Они проходят мимо – и тут я впервые увидел этих немцев! Дошли они – слышим крик: «Вставай!» Немецкие крики. И потом выходят наших двое. И в конце, когда бойцов забрали, он еще двоих или троих мужиков присоединил – и повели их.

На улице тишина! Они же весь центр уже заняли. Ни обстрелов, ничего нет, тихо. Мать говорит: «Пойдем домой, на пепелище! Что тут сидеть». И мы пошли. Солдаты стоят. Удивило меня: вот тут, где сейчас троллейбусная остановка, человек пять стоят, как линейные солдатики, молоденькие-молоденькие, и мундиры на них как с иголочки. Боже мой, думаю, как же так, у солдат мундиры ж потрепанные, а эти как с иголочки. Видимо, пополнение. «Пройти можно?» – «Давай проходи». Пришли мы: улица вся как есть сгорела – стоят только печи и трубы! И наш дом. У нас внутри дома, под ним, был погреб, вот туда мы стащили все ценные вещи: машинку швейную и прочее. Ценностей особых и не было, может, посуду или одежду какую. Вот это там осталось, сохранилось, потом, когда камни мы все разгребли и погреб открыли, там все эти вещи сохранились. Когда уходили, все было загорожено, были постройки, а это все видно вокруг – поле такое и одни печки стоят только! И люди возвращаются и начинают на этих печках готовить себе еду. Жизнь продолжается…

Когда мы в своем доме в щели еще сидели, заглянул один немецкий солдат, а у нас была знакомая немка, она как-то с нами оказалась в щели, соседка еще по Дубовке, замужем за русским была, но немецкий знает. Вот он заглянул, сел на приступки и стали разговаривать с этой немкой. А в это время мы видим, что над Мамаевым курганом без конца самолеты летают-бомбят, бои, грохот там стоит все время… А немец говорит: «Да это 2–3 дня, и все тут закончится».

Наружу в основном мне мать запрещала показываться: «Сиди здесь!» Слышим: «Raus! Raus!» Идут двое. «Raus» – значит «наружу, выходи». Один здоровый рыжий немец, у него пистолет, у второго тоже. Мародеры, короче говоря. У матери сумочку взяли, а там ничего нет. Да чего там может быть! Посмотрели и ушли. Потом прибежал румын один, кричит: «Тряпка, тряпка, пушка!» Пушку чистить. Какие-то у нас тряпки были. Он убежал.

У матери два брата жили в Ельшанке. Мы до войны дружили, в гости ходили друг к другу. В общем, перебрались к ним туда. У них дом целый. Отец, мать и трое детей. Место было, мы разместились.

На заборах висели немецкие объявления: «За грабеж – расстрел!» Для своих. Это я лично видел такие бумажки. Хотя там же в соседях жила семья, старики. Два немца взяли и корову угнали у них. Она: «Ой, ограбили!» Один ведет, второй погоняет, и ушли – корову забрали. Вот тебе и расстрел!

Иногда заходили немцы в дом: один вошел, а я уже осмелел, немецкий немножко знал, а он объявляет: «Я – австриец, ищу лампу». Лампы у нас не было – он ушел. Потом двое пришло каких-то, а мы с братом двоюродным сидели. Они нас куда-то забирать хотят, а мы сидим и не идем никуда, без оружия и просто говорят: «Давай, пошли!» Они нас, видимо, на работу хотели взять, а я ему по-немецки говорю: «Мы еще малы, чтоб работать. Никуда ходить нельзя». Они удивились, начали кричать, но потом ушли.

И вот еще впечатление.

А однажды было тихо-тихо, осень теплая такая была, солнечная, сухая, погода хорошая. Тишина и по улице, где мы жили, там рядом был такой Кулыгин взвоз – там мост был, идут два солдата, кричат, смеются. Я слышу, что речь не немецкая, а славянская, слушаю, это поляки были, винтовки у них где-то сзади. Думаю: «Боже мой, какой кошмар, идет война, а эти идут смеются». И потом я поляков много видел в их армии. И как я потом узнал, в немецкой армии было поляков больше, чем в польских армиях Краева и Людова.

В городе жить было невозможно, еды нет, никаких магазинов нет, даже воды нет. Ходить на Волгу каждый раз – это далеко. Народ двинулся с города на запад, на Дон, в донские станицы. Поклажу на тележки, впрягались в них и начали покидать город. Мы тоже решили, но другим способом.

Жена двоюродного брата где-то там ходила и познакомилась с немецкими шоферами и договорилась, чтоб они нас вывезли за город. Что-то им за это надо дать. У нас был патефон – за него они нас на машине немецкой, грузовике, согласились вывезти.

Первый раз мы вышли из этого дома прямо с вещами на дорогу, не только мы одни, там еще были люди, и ждем этого немца, был договор, немцы к нам в этот дом приходили, договаривались, я переводил немножко, что они завтра подъедут, увидят нас и заберут, а мы должны выйти на дорогу. Вот мы вышли с вещами, а рядом была зенитка немецкая, расчет, блиндаж, прямо рядом с дорогой, и идут жандармы немецкие. У них была служба – фельджандармерия, фельдполицай, на цепи бляха висела, их задача заключалась в том, чтоб на территории, которая примыкает к фронту, порядок был. Подозрительных в лагерь забирают. И отца с моим дядей они забрали, а нас одеялом накрыли женщины, мы спрятались среди вещей и нас не тронули, а их забрали. Мы вернулись, потом еще с какими-то договаривались.

Наконец-то нас погрузили, уже без отца, мы с матерью и вот эта семья: тетя с детьми и ее сестра тоже. Поехали на запад, проехали Калач, через Дон переехали по мосту и поехали на юг, на Суровикино.

На одной из остановок мы вышли… И тут немецкие машины, наши русские грузчики в немецкой форме, и вот мы окружили одного, а он говорит: «Я, попадал к ним в плен в 1941 году и бежал из плена, меня несколько раз на расстрел водили, сейчас опять попал и могу перебраться, тут недалеко, но меня сейчас немцы кормят, я живу, не знаю, что там дальше, но пока живу, а там я не знаю, что со мной будет!» И настроение было ужасное! Когда немцы наступали, занимали тут, настроение у населения было ужасное, в победу не верили. Немцы дошли до Волги, ходят уже по берегу!

Остановились мы на станции Обливской, переехали через железную дорогу, и тут хутора Терновые, в каком-то мы и остановились. Это уже октябрь был. Цель была – где-то найти пропитание, вода чтоб была, где-то кров какой-то и подальше от бомбежек этих. От чего бежать еще – от опасности! Чего-то мы разбираем. Вдруг меня за руку кто-то берет. Мать кричит: «Куда ты?» Я смотрю, солдат румынский берет меня за руку и ведет. Она кричит, мол, что такое? Он машет рукой и ведет. Тут недалеко дорога. Стоит легковая машина, в ней сидит румынский генерал, который меня спрашивает по-русски как проехать на Сталинград. Он мне – по-русски, а я ему – по-немецки, я еще не сориентировался. Дорога, говорю, хорошая, ну он и отпустил меня – больше ему ничего не надо.

Как принимали нас местные жители? Хорошо. Тогда люди были совсем другие. Если есть хоть малейшая возможность – всегда помогают! Мы несколько раз меняли место жительства. Если уголочек какой где есть, пускают – люди были добрее! Прожили мы там до начала декабря. Возник конфликт меж моей матерью и теткой, и нам надо было уходить. А куда? В Ростовской области есть Селивановский район, станция Морозовская, от нее 70 км на север – там эта Селивановка, такое село. В этом селе жила тетка моя, родная сестра моего отца. И оказывается, отца с дядей забрали, они ночью сбежали и вернулись в дом, а нас уже нет, мы уехали. А мы думали, куда и насколько забрали, чего ж мы будем тут голодные? И вот мы без них уехали. А они пробрались вдвоем в эту Селивановку. Вышли мы с матерью на дорогу под вечер, зима была, начало декабря. Но зима такая нехолодная, снег, но терпимо. Машину надо ловить, чтоб ехать туда на Морозовскую, а потом в Селивановку. А машины идут с солдатами на фронт – автобусы везут немцев, и в грузовых машинах едут, пополнение, видимо, по этой дороге. И вот мать махнула, а ей шофер показывает: на обратном пути я вас захвачу. А я куда-то отлучился, а мать рассказала потом. Подошел немецкий солдат, увидел, что я где-то в стороне, и достает колбасы кусок и хлеб, матери дает и говорит, показывая на меня: «У меня тоже в Германии такой сын». Не все были в войну плохие.

Возвращается автобус, открывает дверь, у нас саночки были, их погрузили, залезли и поехали. Приезжаем в Морозовскую, выгрузил он нас. Мать пошла искать место, нашла, день-два побыли и потом еще одно место нашла, один дом. В этом доме две половины. В передней квартируют немцы, а в этой половине ютятся хозяйка с грудным младенцем, парень моего возраста и две дочери взрослые, и нас пустили. Муж этой хозяйки полицай был и уже отступил с немцами. Когда немцы двинулись, некоторые тоже побежали. Но она пустила нас – мы заняли уголок. Тут так. Живем – 2–3 дня одни немцы, потом эти уходят – другие поселяются, меняются, на нас никакого внимания не обращают абсолютно. А эти дочери работали у немцев в столовой, там у них аэродром в Морозовской был, и они приносили из столовой еду, иногда и нам что-то перепадало. И заходили в гости к ним, к этим девкам летчики-немецкие и солдаты. Вечерами просто поболтать – делать нечего было…

Как-то сидим мы, а поселилось двое, выходят из этой передней, здоровый такой солдат садится на приступок и говорит: «Я поляк». А я так удивляюсь: «Как же так, ты – поляк и у немцев?» А он и рассказывает. Мы – на смешанном: частично на немецком, частично на русском. Он, видимо, из богатой семьи был. «Немцы Польшу захватили, я в лагерь попал, сижу, все поместье разграбили, все забрали, я сижу… и что делать? Погибать? Ну, я решил, что уж лучше сюда в армию пойти к немцам». А сам спрашивает: «А у Советов есть польские формирования в армии, чтоб воевали против немцев?» Видимо, на уме держит – перемахнуть. А как раз в это время, и нам это было известно, у нас была сформирована польская дивизия под командованием генерала Андерса, их одели в польскую форму, но это из задержанных интернированных после польской компании. Но они не захотели воевать с русскими против немцев. И их переправили через Иран в Италию и вот они там воевали вместе с американцами и англичанами против немцев в Италии. Он рассказывает: «Сейчас которые здесь немцы – это из Франции приехали». А у них так, я потом узнал, что здесь дивизия воюет-воюет на Восточном фронте, потрепят ее у нас, они ее на отдых во Францию, они там пополняются, отдыхают и сюда возвращаются. И немцы, которые тут были, тоже показывали фото, как они гуляют по Парижу, улыбаются. Выдал тайну, что они из Франции приехали. Ну, мы и сами догадывались. Так вот после этого поляка поселились двое, он ушел, больше я его не видел. Одного звали Конрад, а другого – Готфрид. Конраду – под 40 лет, а Готфрид помоложе. Конрад был помощником машиниста на железной дороге, а Готфрид – сельский, бауэр, из фермерской семьи. Начали общаться с Конрадом на немецком. Он расспросил: где, чего. Я тоже что-то спрашивал. К ним приходили вечером друзья время от времени, садятся, выпивают, песни поют. Я вышел к ним, сел и спрашиваю: «А Интернационал знаете?» Он: «Да! И мы сейчас его споем». И вот человек двенадцать во все горло спели Интернационал, я его тоже немного знал и я им подпевал на немецком. Поют, значит, а я спрашиваю: «А если какой офицер?» Он махнул рукой: «Какой там офицер!» И между прочим, в то время это был гимн СССР. Но они-то рабочие все в основном.

Я рассказывал эту историю французским туристам, они спрашивают: «Почему немцы пели тогда Интернационал?» – А я так думаю, что это был скрытый протест против войны. Они-то знали, что в Сталинграде окружены, мы еще пока этого не знали.

А у меня тогда на ногах уже были изношенные ботинки, Конрад как-то приходит и ставит на стол пару сапог и пару ботинок, немецких, солдатских, и говорит: «Александр, тебе!» Я спрашиваю: «Где же ты их?» – Он говорит: «В госпитале». Мне подарок сделал.

Потом они ушли, а тут уже так, безвластие началось. Немцы уходят. Видимо, этот полицейский хозяин дома, когда-то кому-то насолил. Мстить ему начали. Когда немцы ушли, кто-то взял и поджег дом. Мы ушли из этого дома. Ушли ближе к дороге, на Селивановку, поселились еще в одном доме, и вот там немцы еще были. Один пожилой немец собирает вещи: «Zuruck! Отступаем! Назад! Все». Мы все уже догадывались, что они отступают.

Хорошо помню, что 4 января 1943 года мы утром проснулись, а наши солдаты уже идут по улице! Освободили уже нас. Через несколько дней мы на нашей уже машине доехали до Селивановки. Вот в этой Селивановке я пробыл до ноября 1944 года.