Текст книги "Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта»"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Особенно еще было тяжело и обидно, когда наш товарищ погибал не в бою, а в тылу. У нас так погиб мой хороший товарищ еще с училища казах Анатолий Курманов. У него было казахское имя, но мы все называли его Анатолием. На Украине мы остановились на ночлег в двух хатах, и в это время немцы произвели артналет. Толя переходил из одного дома в другой, и снаряд разорвался рядом с ним…

–  Были какие-нибудь необычные случаи при захвате «языков»?

– Да, сразу вспоминаются два таких эпизода. На юге Украины нам поручили взять «языка». Мы заняли хату невдалеке от переднего края и готовились к «поиску», и вдруг, словно по заказу, заходит немецкий солдат, которого мы, конечно, пленили. Оказалось, что он шел на свои позиции, но в ночи было дикое ненастье, он перешел линию фронта и зашел прямо к нам. Наши и немецкие тылы из-за слякоти тогда отстали, снабжение было паршивое, даже патронов было очень мало, поэтому и мы и немцы не стреляли и не освещали нейтральную полосу. Сплошной линии траншей там не было, только одиночные ячейки, поэтому он и не смог определить, где передний край, перешел его, и нам тогда так повезло. А второй случай был в Польше, где река Пилица впадает в Вислу. Мы стояли с немцами через реку, а посреди нее было множество островов. Мы решили устроить на одном из островов засаду. Вдруг видим, что с немецкого берега в направлении нашего острова плывет лодка. В ней были три немецких солдата и три польские девушки. Когда они вышли на берег и направились к одному из домиков, расположенному на этом островке, мы на них напали. Одного солдата мы убили, одного ранили, а одну девушку и одного солдата мы взяли в плен. Что оказалось? Эти девушки закопали на этом острове свои вещи, а так как приближались холода, то они попросили немцев помочь достать их теплую одежду. Эти трое солдат, видно желая получить у девушек соответствующее «вознаграждение», вызвались помочь им.

–  Как вы относились к политработникам?

– Считаю, что они были нужны. Ведь нужно было многое разъяснять людям, мобилизовывать воинов для выполнения боевых задач. Я, например, тоже участвовал в этом, так как я был комсоргом нашей роты. Политработа была особенно нужна в период подготовки к наступлению. Помню, перед наступлением на Берлин по траншеям носили знамя дивизии и полков. Проводили митинги с целованием знамен, где бойцы клялись добить фашистов… Конечно, в атаку политработники высшего звена не ходили, но ведь это и не входило в их обязанности. Почему их могли не любить? Потому что они строго спрашивали, за их требовательность и строгие меры к трусам и различного рода нарушителям. Политработники нужны и в военное, и в мирное время. Ведь нужно кому-то заниматься и дисциплиной, воспитанием солдат.

–  Вы сталкивались с « особистами»?

– На фронте практически нет, кроме того случая, когда у нас арестовали разведчика, побывавшего в плену. К нам претензий никаких не было, поэтому они у нас даже и не появлялись. Показательных расстрелов я тоже не видел. Единственный раз мы присутствовали в городе Красноармейске, сейчас Волнянск, на Запорожье, при показательной казни предателя.

–  Расскажите, как вы на фронте встретились со своим братом.

– Это одно из самых ярких моих воспоминаний о войне. Мой старший брат окончил артиллерийское училище и встретил войну лейтенантом в Молдавии. Мы с ним регулярно переписывались, но не виделись с 1939 года. Конечно, нам очень хотелось увидеться, но как нам было узнать, где воюют наши части? Ведь цензура вычеркивала в письмах любые географические названия. Тогда он загадал мне в письме такую загадку: «Мы сейчас находимся у города, первую часть названия которого любит полмира, а вторую – весь мир». Общими усилиями догадались, что это Херсон… Так мы поняли, что воюем где-то рядом. Потом я ему в письме написал так: «Наша мама живет на той же улице, но в доме номер 8, кв. 27», а в следующем письме пояснил, что номер дома – это номер армии, а номер квартиры – это номер дивизии. Так получилось, что его 295-я дивизия сменяла нашу дивизию на Шерпенском плацдарме, но свидеться там нам не удалось. А в январе 1945-го на Магнушевском плацдарме, перед заданием, меня вдруг срочно вызвал начальник разведки. Захожу к нему в блиндаж, а там сидит мой брат. Оказалось, что наши дивизии стояли рядом и он меня разыскал. Радость, конечно, была большая. Мне дали два дня отдыха, и это время я провел у брата. Потом наши дивизии наступали параллельно, вместе брали Берлин, но увидеться следующий раз с братом мне удалось только через 6 лет…

–  Как к вам относилось гражданское население в Польше и Германии?

– Поляки относились к нам очень хорошо. Так как тылы за нами часто не успевали и мы оставались, что называется, на «подножном корму», поэтому часто нам приходилось есть то, чем нас покормят мирные жители. Прекрасные воспоминания у меня остались об одном случае, когда наша разведрота оказалась в одном маленьком городке. Встречали нас там прекрасно, всех солдат приглашали в гости. Меня с несколькими товарищами пригласил к себе хозяин ресторанчика. Накрыл хороший стол, много говорили, потом меня пригласила танцевать его дочка. Только ушли оттуда, нас сразу приглашают снова в гости. И везде разговоры, особенно их интересовало, оккупируем ли мы Польшу, будут ли организовываться колхозы. Причем их запугали, что в колхозах все общее, начиная от земли и заканчивая женами… Мы, конечно, по мере сил успокаивали их. Там еще был один забавный эпизод: когда начались песни, а поляки, чтобы сделать нам приятное, спели несколько наших песен, то я решил их удивить. Еще в школе я дружил с двумя братьями-поляками и у них выучил польский гимн. Так, когда я его пел, а там есть такие слова: «земли вольски до польски», то поляки спели «земли польски до русски» и хитро смотрят на меня. Но я им твердо сказал: «Не надо! Мы пришли вас освобождать, а не землю вашу захватывать»… И такие теплые встречи были везде. В спину нам не стреляли. Был, правда, интересный случай. На пути к Варшаве группа разведчиков шла по дороге среди поля спелой ржи. Вдруг раздался выстрел. Мы моментально сориентировались и открыли огонь из автоматов. Почти сразу раздался крик, и поднимается молодой парень лет 18 с поднятыми руками. Просто чудо, как мы в него не попали. И что оказалось. Он нашел какую-то обожженную немецкую винтовку и решил проверить, можно ли стрелять из нее. Закрепил ее как-то на земле, привязал веревку к спусковому крючку и дернул. А тут мы шли… Пока разбирались, из села прибежали какие-то люди, ударили пару раз парнишку и бросились перед нами на колени: «Не убивайте! Пощадите!» Родители его оказались, сразу пригласили нас в гости. Мы и сами все поняли и убивать его не собирались, но они нам потом сказали, что немцы на нашем месте его непременно расстреляли бы.

–  А немцы?

– Они нас очень сильно боялись. Помню даже, в одном немецком городке хозяйка квартиры, где мы были на постое, вдруг начала ощупывать мою голову, а потом спросила: «А где ваши рога?» Посмеялись потом, конечно, но какая у них была пропаганда, что культурные люди поверили, будто русские это не люди, а дикари и звери с рогами… Немцы прекрасно понимали и понимают до сих пор, что у нас есть право на месть… Когда войска только подходили к Германии, то всеобщий настрой был такой: «Ну, сейчас мы отомстим!» У любого из нас были личные мотивы для мести. Да и пропаганда наша очень старалась, например, знаменитые выступления Ильи Эренбурга: «Кровь за кровь! Смерть за смерть!» А уж чего мы насмотрелись… Они же старались оставить после себя выжженную, неживую землю. Хотели уничтожить все, что только можно. Население или угоняли, или уничтожали… В одном месте я видел такую картину, они, видно, не успевали угнать большое стадо скота: на лугу лежали расстрелянные примерно 500 коров…

Когда наши войска только вошли в Германию, мы добивали окруженную группировку в Познани. Поэтому о том, что там творилось, могу только догадываться, но когда нас перебросили из Польши в Германию, то первый немецкий городок, который мы увидели, был сожжен дотла… Но это быстро прекратили. Вышли очень суровые приказы, по которым любые виды мщения, будь то убийство, насилие или поджог, карались расстрелом. Лично мне таких случаев наблюдать не довелось, но порядок в войсках навели очень быстро. Никому из нас, прошедших через тяжелейшие бои и испытания, за пару шагов до Победы не хотелось быть расстрелянным своими же.

В последнее время стали говорить о поголовном насилии и грабежах. Не было такого! Отдельные случаи, конечно, были, не сомневаюсь, но чтобы это было массово.

Ерунда! Немки нам и так сами «давали», соскучились они по мужикам. Был такой забавный случай: в одном городке искали сено для наших обозных лошадей. Заходят ребята в дом, пытаются объяснить хозяйке, что нам нужно, а хозяйка не понимает и ее аж «трусит» от страха. Тогда подвели ее к заготовленному во дворе сену и показывают жестами: «Возьмем, мол, немного сена». Она, бедная, поняла все по-своему: легла на это сено и подняла юбку…

После войны я некоторое время продолжал служить в Германии и должен сказать, что отношения с немцами постепенно наладились, я бы даже назвал их хорошими. Многие солдаты и офицеры встречались с немками, даже жили у них на квартирах. Некоторые хотели жениться на них, но это, конечно, было тогда невозможно. Злости у нас на них не было, тем более что они ясно понимали, что натворили, что мы победители, и старались вести себя так, чтобы нас не обидеть.

–  На что-то обратили внимание за границей?

– Конечно, разница в уровне жизни сразу бросилась в глаза. Порядок, уровень хозяйствования, который был несравним с нашим. Помню, в одном местечке зашли мы в свинарник. Деревянные полы с небольшим уклоном, специальные кюветы для стока нечистот и, соответственно, чистота, хотя немцев там уже не было. Разве можно это было сравнить с нашими свинарниками? Запомнилось еще, что почти в каждом доме было много «закруток», а у нас тогда этого еще не было. Но в Берлине было все наоборот, еды не хватало, и голодные немцы часто просили у нас что-нибудь из продуктов.

–  Вы отправляли посылки домой?

– Я отправил одну посылку, уже из Берлина. Наша рота захватила как-то склад с тюками материалов, и старшина выдал каждому из нас по «отрезу», но это было официально разрешено. И после войны пару посылок с материалом отправлял. Злоупотреблять этим могли только те, у кого были возможности и транспорт. Ходили слухи, что наш командир дивизии отправил «богатства» в Союз вместе с ППЖ, но мы этого не видели и не интересовались этим.

–  Ваше отношение к женщинам на войне.

– На передовой мы их почти не видели, поэтому солдаты в вопросах обращения с женщинами дичали. Встретить женщину на передовой было событием. Когда появлялась какая-нибудь медсестра или связистка, солдаты начинали кричать: «Рама! Воздух!», и так на всем ее пути. Но девчонки были опытные – и часто отвечали так: «Паникеры и трусы – по щелям!» У некоторых офицеров были ППЖ из числа медработников, связисток.

–  Были солдаты из числа переживших оккупацию, «окруженцев», переживших плен?

– Конечно. Освобождая Украину, нас постоянно пополняли за счет местного населения. Их зачастую даже не успевали переодеть в военную форму, поэтому их называли «чернорубашечники». После войны уже к нам в роту попали два солдата, которые были в плену. Они хорошо знали язык, так как были не в лагерях, а работали в частных хозяйствах. Один из них в плен попал старшим лейтенантом, но к нам после проверки попал рядовым солдатом. Этих солдат старались использовать как переводчиков при общении с гражданским населением. Много раз мы встречали и людей, угнанных на работу в Германию. Относились к ним очень тепло, сочувствовали им, пытались найти среди них земляков. За предателей мы их не считали.

–  Как вы мылись, стирались?

– Это была проблема, так как организованной смены формы для стирки вообще не было, во всяком случае, я не помню. Когда бывали во втором эшелоне обороны, то своими силами организовывали баню и стирку. А во время наступления обычно просили женщин, у которых были на постое, постирать нам форму. Вши, конечно, были.

–  Было такое понятие, как «тыловая крыса»?

– Тыловиков мы ненавидели. За плохое качество снабжения, воровство их не любили. Еще когда мы из училища ехали на фронт, то был такой случай. С нами ехал офицер продовольственной службы, который отвечал за наше питание. У него был отдельный вагон, и в помощь ему выделили несколько наших курсантов. Потом они рассказали, что часть продуктов, предназначенных для солдат, он продавал на «черном рынке». Обнаглел до того, что если с ним не могли рассчитаться сразу, то он договаривался, что с ним расплатятся, когда он будет ехать обратно. До того был в себе уверен… Зато мы ехали полуголодные. Но когда эти факты стали известны, его задержали и судили…

–  Как вы отдыхали? Концерты бывали, например? Деньги как тратили?

– Артисты на передний край не ездили, поэтому за два с лишним года фронта артистов я не видел, но зато концерты у нас давал наш дивизионный ансамбль. Причем ансамбль был очень хороший, говорят, что в нем начинали свою карьеру знаменитые Тарапунька и Штепсель, но этого я точно не знаю. Книг, как и денег, мы за все время на фронте даже не видели. Нам, кажется, полагалось по 40 рублей, но все солдаты подписывались на государственные займы.

–  Что вы можете рассказать о боях в Берлине?

– Бои там были очень тяжелые. Были, конечно, там у нас и такие мысли, «что пройти столько боев и погибнуть в самом конце войны»… Это было тяжело морально, но воевать хуже, беречь себя мы не стали. Немцы понимали, что им пришел конец, сражались здорово, но после того, что нам довелось «хлебнуть» в Познани, бои в Берлине мне лично дались легче, так как у нас было просто подавляющее преимущество в силах. Первоначально в Познани нас оставили 20 тысяч войск против 60 тысяч немцев. Можете себе представить… Как и в Познани, мы, разведчики, в составе штурмовых групп участвовали в уличных боях. А в Берлине было столько наших войск, что воевать было, конечно, легче. Зачастую это было просто избиение немцев. Например, я помню такой эпизод. Наша дивизия брала два берлинских аэродрома. На краю одного из них была железная дорога, чуть «утопленная в землю». По этой колее отступали немцы, так как через летное поле это сделать было невозможно. А сразу за этой дорогой стояли дома, которые мы заняли. И я помню, как мы с третьего этажа просто «поливали» из автоматов этих отступающих фактически прямо под нами немцев… Или когда огнеметчики поджигали дома, а немецкие солдаты, спасаясь от пожара, выпрыгивали в окна, то даже у нас появлялось чувство, похожее на жалость…

–  Как вы узнали о Победе? Как отметили?

– Наша рота закончила войну в Берлине, в районе Рейхсканцелярии. Акт о капитуляции Берлинского гарнизона был подписан на НИ нашего командарма Чуйкова. Это произошло 2 мая, и с этого момента мы в боях уже больше не участвовали. Заданий никаких не было, мы в основном отдыхали, отмывались, приводили себя в порядок. Наша рота разместилась в одном из домов, немцы где-то прятались, а мы жили в их пустующих квартирах. Впервые за долгое время мы спали в нормальных постелях… Вечером 8 мая по войскам прокатился слух, что ведутся переговоры о капитуляции Германии. А утром поднялась дикая стрельба, вокруг стреляли из всего, чего только можно. Мы похватали свое оружие, а нам говорят: «Победа! Конец войне!» Радость, конечно, была огромная! Столько всего перенесли, столько людей потеряли! Не верилось, что мы дожили до Победы… Естественно, решено было отметить. Двор нашего дома был замкнутый, и мы поставили там столы. Старшина роты обеспечил еду и выпивку, и мы коллективно, всей нашей ротой во главе с командиром, отметили Победу. А немцы, которые уже начали возвращаться, смотрели на нас из окон. Потом мы ходили смотреть Рейхсканцелярию, Рейхстаг. Но на Рейхстаге я не расписался, как-то не придал тогда этому значения.

–  Тяжело было входить в мирную жизнь?

– Нет. Каждый из фронтовиков мечтал о Победе, о мире, и когда они настали, то ничего, кроме радости, мы не испытывали. Казалось, что даже дышится легче. Мы, конечно, уже начали задумываться о том, чем заниматься дальше. Но служба продолжалась, мы все были молодые, и демобилизовывать нас не спешили. После Победы мы были в Берлине примерно месяц, нас начали усиленно готовить к совместному с союзниками Параду Победы, но произошла какая-то заминка, и нашу дивизию вывели на юг Германии. Там нашей разведроте довелось встретиться и пообщаться с американцами. Это были очень простые и открытые ребята, мы прекрасно общались. Вот с англичанами я, правда, лично не общался, но рассказывали, что они были высокомерные.

–  Как вы считаете, у кого самая опасная и страшная работа на войне?

– Думаю, что у разведчиков и саперов была очень опасная работа на войне. Конечно, страшно было ходить в тыл к немцам. Но саперам, может быть, было еще тяжелее. Нашей разведроте придавали опытного сапера, который ходил с нами на задания и постоянно жил у нас. Первого сапера у нас тяжело ранило в Польше, ему оторвало руки, а Саня Котельников, который пришел после него, дошел с нами до Победы.

Но самое страшное – это, конечно, в пехоте. Во время наступления человек был в строю максимум 3 атаки… Даже нам, разведчикам, единственное, чем могли угрожать, это переводом в пехоту… Из того состава нашей разведроты, который был, когда я только в нее попал, до Берлина дошло человек 20, а в пехоте всего 3 атаки…

Александрова (Савельева) Зоя Никифоровна

Я родилась в деревне Молодино Орехово-Зуевского района в 1922 году. Отец назвал меня Зоей, и мое имя однажды спасло меня на фронте. С малых лет нас приучали к труду, и если наши сверстники носились как угорелые, то мы должны были сначала сделать дела. Ребятишки идут в школу, а я тащусь с подойником корову доить. Сучки рубили. Даже с бидоном ездила на базар в Орехово-Зуево продавать молоко. С малых лет привыкли к спорту: лыжи, коньки, по деревьям лазили. Я даже дралась. В лес я ходила одна, никогда не блудилась. Детство было трудное, но не голодное. Еда такая: на первое суп с картошкой, забеленный молоком, на второе картошка или каша. Сладкое только по праздникам.

Мой старший брат окончил четыре класса, и папа взял его в Москву. Через год я окончила школу и тоже уехала. Мама не хотела расставаться с хозяйством и осталась.

–  Перед войной стало жить лучше?

– Да. Лучше. Мы, молодежь, много занимались спортом. Я плавала, в волейбол играла, на лыжах и коньках бегала. Ездили на массовки, в музеи, никогда не пропускали новые кинокартины – очень было интересно. Но от политики были очень далеки, и приближения войны я не чувствовала.

Как объявили войну, первое, что хотелось, – попасть на фронт. Мы сразу пошли в Комитет Красного Креста, который помещался в нашем доме. Оттуда нас послали на курсы сандружинниц. Практику мы проходили как медсестры в госпиталях. С нами считались почти как с врачами. А какие врачи были! Как они читали предмет! Читали только то, что будет необходимо на войне.

В декабре окончили курсы, и всю группу посадили в санитарный поезд 1144, который вывозил раненых из Подмосковья. Вот тут тяжело пришлось. Я не помню, когда я спала. Начальник поезда и комиссар контролировали, чтобы никто не спал. Если видели, что кто-то спит, – сразу замечание. В вагоне три человека: санитар-мужчина, сандружинница и проводница, которая печь топила. Холодных не было вагонов. Был и операционный вагон. Раненых на санях подвозили: небритые, вшивые, обросшие. Сейчас иногда показывают по телевизору древних мужиков, так вот они так же выглядели. Нам везло – ни разу не бомбили, когда мы подъезжали близко к фронту. Погода нелетная была. Когда солдаты попадали в тепло, то некоторые, особенно не раненые, а больные, умирали. Мне думается, от перепада температур. Везли в Горький. Один раз доехали до Мичуринска.

В паек входил хлеб и кусок масла. Хлеб разрезаешь на всех – мало. Но я не слышала, чтобы кто-то возмущался. Однажды тяжелораненый лежал на второй полке. У него, наверное, дизентерия была. Я подошла к нему, он меня ругал – попросил судна, не дождался. Вообще, они были довольны, что с фронта уехали. Никто не ныл и не ругал условия. Народ был воспитан в духе большого патриотизма. Неудачи оправдывались внезапностью нападения. После победы под Москвой настроение изменилось. А после Сталинграда – вообще… На Курской дуге танкисты говорили: «Все равно наша возьмет!» Очень возмущались союзниками: вместо того чтобы открыть второй фронт, они нас пичкают тушенкой.

–  Вы помните панику 16 октября?

– 16 октября помню хорошо. Люди бежали из Москвы. Из нашей квартиры убежали три семьи. Все бросили и бежать. Мы, кто остался, не думали, что Москву сдадут. Полагали, что бегут в основном еврейские семьи, которые боятся нацизма.

В середине 1942 года нас послали на курсы медсестер. Мне очень понравилась хирургия. Сплошная практика. Прекрасные преподаватели. Помню случай, делали ампутацию ноги солдату, и вдруг жгут развязался. И я всю операцию держала жгут, пока нога не отвалилась. Руки сильные были. Я думала стать хирургом, но у меня был дальтонизм – я не различала оттенков. Поэтому я стала искать другие способы, чтобы попасть на фронт. В Доме Союзов формировалась часть по ремонту танков, мы с девчонками попросились, и нас взяли. Я ехала как медработник, другая – повар, третья – канцелярский работник. Приехали на Курскую дугу, месяц только просуществовала наша часть, ее разбросали в полки. Я попала в 251-й танковый полк. Попала я не просто так, а, как оказалось, я «предназначалась» для заместителя командира полка по политчасти Попукина. Как же я после этого невзлюбила политработников! Я считала, что политработник все равно что священник. И вдруг такое! У командира полка Петра Михайловича Бордюкова была подружка, Маша Сабитова. У начальника штаба была фельдшер Клавуся. Они совмещали, а я не могла – колючая была. К тому же у меня был друг Коля. Перед отъездом он предложил: «Давай пойдем распишемся, мы не будем близкими, но у меня хоть будет маленькая надежда, что ты меня подождешь». Я его долго ждала. Ни одного письма от него не получила. Даже фотографию его получила в мамином письме. Моя почта проходила вторую проверку в части, и если письма были от него, я их не получала. А подружка моя попала в артиллерийский полк, и командир ей такие условия создал, что она сдалась. В конце войны она забеременела и вернулась в Москву. В начале 1945 года мама написала, что Коля к ней пришел и увидел Риту беременную, подумал, что и я такая же. А я до конца выдержала! Из-за меня троих из полка перевели. Одному повезло – в академию, другого из роты автоматчиков – в пехоту. За что? За то, что со мной разговаривали. Кто-то доносил замполиту, и он переводил.

Сначала я в штабе работала. Ребята там были хорошие. Когда начались боевые действия, я уходила из штаба. Мне не надо, а я все равно иду на НП к разведчикам или отнести письма танкистам. Все понимали, в каком я положении, меня все жалели, но боялись говорить. Как-то мы сидим с начальником штаба, он меня угощает водой с сахаром и сухарями, и вдруг открывается дверь и появляется Попукин. Он стал со мной разговаривать: «Приходи к нам вечерком, посидишь с нами вместе». – «Устала, не могу, не приду». Он развернулся, спускается по ступенькам: «Ну ладно, не хочешь быть со мной – в автоматчики пошлю». Послал он меня не в автоматчики, а в санитары.

Помню такой случай. Наши танки вышли из глубокой балки и через поле двинулись к немецким позициям, но три из них почему-то остановились на открытом месте метрах в тридцати один от другого. С командного пункта немедленно послали разведчика Щетинина выяснить причину задержки. Он взял меня с собой. Не успели мы подбежать к ближайшему танку, как начался обстрел. Командир танка успел крикнуть, что у него полетел трак, а мы бросились назад и попрыгали в полуокопчики, в которых можно было поместиться по одному человеку. Мне пришли на память довоенные кинофильмы, в которых показывали, как рвутся вблизи снаряды, и захотелось воочию посмотреть. Я приподнялась, развернулась – и вот оно! Беззвучно вздыбилась и закипела земля, и только спустя некоторое время раздался грохот взрыва. В этот момент меня как будто ударило по голове сухим комом земли. Присев, я провела пальцами по темени, чтобы определить, велика ли шишка. И вдруг между пальцами хлынула кровь, залила лицо. Перепуганная, я вскочила и стала звать Щетинина. Тот, увидев мое окровавленное лицо, тоже испугался и попытался забинтовать мне голову, но у него от волнения дрожали руки – я и сама не знала, что ранение осколочное касательное. Кое-как замотали рану. Потом он подхватил меня и повел вниз в балку, где мы встретили свою санитарную машину. Мне быстро обработали рану, умыли, и мы вернулись на командный пункт…

Однажды ночью я привела с передовой на командный пункт больных. Командир полка спросил: «Сумеешь провести танки на передовую?» Я ответила: «Да». А сама перепугалась – вдруг в этих балках в такой темени заблужусь и заведу невесть куда. Села на броню слева от механика-водителя и довела-таки. Зрительная память у меня была хорошая…

Через несколько дней пятеро разведчиков в сопровождении ПНШ Ванакова пошли на передовую на наблюдательный пункт, чтобы сменить товарищей. Через лес пришли к небольшому полю с высоченной рожью. До наблюдательного пункта оставалось совсем недалеко. Мы сунулись в рожь и тут же вернулись обратно – путь на НП простреливался. Сделали несколько безуспешных попыток проскочить, но был ранен командир отделения. Я перевязала рану и в сопровождении бойца отправила его в санчасть. Мы разозлились, рванулись с необыкновенной прытью и проскочили зону обстрела. Добрались до своих, сменили ребят. Кого-то из нас поставили на пост, а остальные замертво повалились спать. Я легла в окопчик глубиной сантиметров 30. Грохот взрывов и стрельба перешли в тяжелый сон. И вдруг я почувствовала легкое прикосновение к щеке. Открываю глаза, рядом сидит ПНШ Ванаков и виновато говорит с вологодским оканьем: «Прости, пожалуйста, ты спишь, лицо разрумянилось, и я не удержался, поцеловал тебя в щеку». А я снова провалилась в сон. Когда нас сменили, ночью или утром – не помню.

Общие силы иссякали, и разведчиков стали бросать в качестве санитаров или держать связь от передовой до командного пункта. Мы, при страшной жаре, с раннего утра до поздней ночи, под непрекращающимся обстрелом то перебежками, то по-пластунски носили руководству полка донесения. К ночи так умаивались, что не хотелось есть, хотя кормили нас ночью и рано-рано утром хорошо, а на весь долгий-долгий день получали по два больших ржаных сухаря.

И вот разведчиков подключили к пехотным частям, и вместе с ними мы пошли в атаку через ту зону, которую перед этим пропахали животами. Помню, как ворвались в балку, преследуя удиравшего противника. Мокрые от пота, остановились – наша задача была выполнена, и дальше пехота закреплялась на новом рубеже без нас. На дне балки увидели лужу, а рядом немецкую каску.

Боже, какое счастье! Мы черпали воду, с жадностью утоляли жажду, грызя свои сухари, и радовались, радовались… Потом зашли в немецкую землянку и растянулись в изнеможении на деревянных нарах (у нас были только земляные). Ребята тут же захрапели, а я никак не могла уснуть…

Вечером возвратились в танковый ров, где нас встретил командир взвода и сказал, что после боя не вернулись три танка. Надо было идти искать. Спросил добровольцев. Молчание. Еще раз обратился – опять молчание. Мне сделалось не по себе, и я вызвалась идти. Следом отозвался Павлов, а потом – Казанцев, сказавший: «Ну, тогда и я пойду».

И опять – через все то же злополучное поле, в потемках – отправились мы в неизвестность… Изредка немцы «подвешивали» фонари да постреливали справа из занятой ими деревушки. Неожиданно из темноты возникли силуэты человеческих фигур, и сразу же оклик: «Кто идет?» Мы успокоились, а то сперва подумали, что немцы. Расспросили про танки. Дали нам ориентир – ту самую балку, где мы уже были. Разыскали первый танк – оставили сторожить Казанцева, второй танк взял на себя Павлов. Третий же был на самой передовой. Ко мне подошел пехотный капитан и стал просить у меня, девчонки-солдата: «Оставь танки!» Пришлось сказать, что танки уходят на дозаправку. Вернулись в свое расположение – разведчики нас ждали, отменно накормили и спать уложили, подстелив вырванную с корнем рожь.

Спали – хоть из пушки пали! А проснулись – увидели на плащ-палатках лужи. Оказывается, ночью лил проливной дождь, но никто из нас не проснулся…

Пасмурным утром в бой пошли только четыре танка. Едва первый танк Кириченко выдвинулся к проселочной дороге, как бронебойный пробил броню и попал в полную боеукладку. Траки, пушка, башня, обломки на наших глазах россыпью взлетели под облака. Зрелище страшное!.. Еще страшнее стало, когда такая же участь постигла второй танк (фамилию командира танка забыла). На третьем танке командиром была Тася Патанина. Ей удалось пройти чуть дальше и в сторону. Снаряд попал в борт, и двое, помнится, остались в живых – Тася и кто-то из экипажа. Мы подбежали, когда наши разведчики уже перенесли Тасю в рощицу. Она была тяжело ранена в бедро и все спрашивала меня: «Зачем ты здесь? Уходи!» Четвертый танк Назаренко ни с чем вернулся назад… Судьба у Таси очень прозаичная. Единственный бой, из госпиталя она вернулась, получила «Знамя» и не захотела идти в свой взвод. Попросила, чтобы ее оставили на танке командования – они же в бой не идут. Там все места были заняты. Тогда она ушла в учебный полк. Там она вышла замуж за командира роты Ломанченко. Больше она не воевала. Наверное, ей стало страшно, но ее уважали и очень хорошо к ней относились.

Второй раз довелось ходить в наступление вместе с пехотой в районе города Севска. На сей раз нас, разведчиков, с вечера привели в передовые окопы. От немцев нас отделяло лишь небольшое поле ржи. Постелили на дно окопа свежей ржи. Легли спать. Проснулась среди ночи от ужаса: резкий лающий голос громко вещал по-немецки. Оказалось, что это наша агитмашина вышла за окопы и перед наступлением «промывала мозги» гитлеровцам.

На рассвете началась артиллерийская подготовка, а мы бежали по ржи и на ходу стреляли из автоматов. Только заскочили в окоп, как противник перенес огонь на свои бывшие позиции. Мы по передовому окопу, глубиной всего до пояса, ринулись в сторону балки. И тут, как на грех, окоп перегородило туловище здоровенного убитого немца: ни обойти, ни перепрыгнуть… Пришлось бежать прямо по трупу – прыжок, и одна нога на его животе, и тебя подбрасывает как пружиной вверх, а от неприятного ощущения кажется высоко, высоко…