Текст книги "Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта»"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

–  Можно было отказаться от выхода?

– Допустим, ночью что-то приснилось. Утром можно было подойти к лейтенанту, рассказать: «Мне сегодня приснился плохой сон». – «Сегодня ты не пойдешь». Командир взвода был хороший психолог. Даже если человек к нему не подходил, но он замечал, что у него настроение не то, психует, то он отстранял такого бойца от выполнения задания. Никогда таких не посылал. Зачем? Пойдет в следующий раз. Если ты приболел, то тоже не брали.

–  Бывало, что человек ломался? Сначала идет все хорошо, а потом начинает бояться.

– Это сразу замечали и выводили на второстепенные роли. Не давали ходить за «языком». Держали на нейтральной полосе. Через некоторое время он приходил в норму и возвращался к выполнению серьезных заданий.

–  Где располагались разведвзвод, разведрота?

– Разведрота обычно стояла рядом со штабом дивизии. Взвод полковой разведки размещался в полукилометре от переднего края. Обычно в избах. Редко мы жили в землянках. У нас была своя кухня. Кормили нас хорошо, так же как и дивизионную разведку. Правда, под Невелем нас окружили. Вот там мы были вынуждены копать землянку. Вообще, в Белоруссии нам, разведчикам, хорошо воевать… Кругом болота, сплошной линии обороны нет. Пройти в тыл к немцам ума не надо. Голодно было – так ходили к немцам за жратвой. У убитых немцев всегда найдешь и выпить, и закусить, и оружие.

В это же время группа наших разведчиков по указанию штаба партизанского движения проводила пять литовцев до кайшядориских лесов возле Каунаса. Чуть ли не 200 километров в одну сторону шли. Причем перед этим их переобули в кеды, чтобы бесшумно могли пройти. Ребят за это наградили.

–  Разведвзвод делился на отделения?

– Да. Три отделения. Иногда ходили отделениями, но чаще группу набирали из разных отделений. Фактически было ядро из десяти-двенадцати человек, у которых было больше привилегий. Они на задание сходят, потом два дня сидят, пьют, отдыхают. А ты каждый день на нейтралку ходишь, на них работаешь. Но обижаться не приходилось, потому что действительно ребята очень боевые, контактные, коммуникабельные.

–  Сколько было во взводе человек, которые могли вести группу?

– Максимум человек шесть. Федотов, тот, конечно, выделялся и к тому же был особый, доверительный человек у лейтенанта. Но были другие, которые не хуже его ходили, брали. Когда Вася Героя получил, его стали пестовать, то он вообще задрал нос кверху. Даже с командиром полка как-то подрался…

–  Как себя вели немцы, когда вы их захватывали?

– По-разному. Приходилось брать и таких, которые не хотели говорить: «Я дал присягу и не буду ничего говорить». Особенно стойкими были офицеры. Приходилось уговаривать, объяснять, что если показаний не будет, то его расстреляют. Объясняли, что для него никакой разницы нет, даст он показания или нет – однополчане все равно не узнают. Уговорами ломали – жить-то все хотят. Конечно, если сразу начать бить, то много не добьешься. Хотя Барабаш бил их… Почему-то у него была лютая ненависть к немцам.

–  Ваше личное отношение к немцам?

– Плохое отношение. Мы шли по Тульской, Орловской областям. Там на столбах висели трупы. Видели целиком сожженные деревни. В Белоруссии в землянку зайдешь, там куча детей и дед с бабкой сидят или какая-нибудь молодая женщина. Ни есть, ни пить у них ничего нет. Едят по одной картошке в день… Мы им как могли помогали. Нас дети за ноги хватали, целовали наши ноги за то, что мы им принесли буханку хлеба. Какое может быть к немцам отношение?

–  Личный свой счет вели?

– Мы же не пехота. Мы могли посчитать только «языков». Я уже говорил, что за войну разведвзвод взял 27 немцев.

–  Рассчитывали дожить до Победы?

– Рассчитывали. Шли разговоры о том, что будем делать, когда довоюем. Каждый думал, кем он будет. Дивизию расформировали в Литве, и очень много русских осталось. Что им в деревню ехать? Допустим, если бы Васька Федотов остался, он был бы директором какого-нибудь предприятия на 100 %. Первый секретарь ЦК Снечкус всех заслуженных бойцов уважал, не считаясь с национальностью. Раз в дивизии отвоевал – значит, литовец. А так финиш у него печальный. Вася вернулся в свою Сызрань. Там окончил какую-то партийную школу. Назначили его секретарем райкома, не первым. Поехал на колхозном «газике» с родителями то ли на свадьбу, то ли на день рождения. Там выпил. Перевернул машину. Сам выполз, а мать с отцом погибли. Его, конечно, сразу освободили от должности, но не судили…

–  Вы были ранены?

– У меня два ранения. В 1944 году осколки гранаты впились в спину. Лечился в медсанбате. Санитаркой там была такая Сонька. Вилинский ее вытащил из роты в медсанбат, а потом женился на ней. Так с ней всю жизнь прожил. 23 апреля 1945-го меня ранило в ноги.

–  Сто граммов давали?

– Давали, но перед заданием никто не пил. Командир взвода был очень строгий. Перед заданием чуть ли не нюхал каждого. Не дай бог учует – ни за что не возьмет. И правильно: если выпьешь, то осторожность теряешь. Можешь только – вперед, бога мать! В дивизионной разведке спирт стоял канистрами. У них же рядом дивизионный продсклад…

–  Брали трофеи?

– Мы ничего не брали. Только то, что можно в карман положить: часы, зажигалки. Некоторые снимали кольца или золотые цепочки. У Виленского была повозка с трофеями, пока мы ее в овраг не скинули.

–  Как складывались отношения с мирным населением в Восточной Пруссии?

– Нормально. Мы их не трогали. Никого не насиловали. Категорически было запрещено ходить к немкам. Боялись, что СМЕРШ может завести дело… Некоторые ребята ходили все равно. Немки и не сопротивлялись. Я никогда не ходил. У нас в санбате были литовки, мы ходили к ним. Расплачивались трофеями – часы, цепочки. Они о завтрашнем дне думали, а нам что, пошел и не вернулся.

Мы, конечно, не простая пехота. Пошли, взяли «языка» или операцию какую-то выполнили, вернулись – у нас есть свое жилье, своя кухня, мы можем поспать. Кроме того, могли свободно передвигаться в нашем тылу в пределах 2–3 километров. Да в тот же санбат сходить. Конечно, предупреждали командира взвода, но все равно это было больше на доверии.

–  Какое отношение к женщинам на войне?

– К своим женщинам самое лучшее. Мы их очень уважали и жалели, особенно санитарок в пехотных ротах. Жалко их. Сам знаешь, какие там условия. В медсанбатах, конечно, условия лучше – вода есть. И то, когда наступаем, очень тяжело.

–  Домой писали?

– Да. Письма доходили быстро, почта хорошо работала.

–  Война для вас самое значимое событие в жизни или какой-то эпизод?

– Я считал, что нужно воевать и побеждать, чтобы вернуться домой уважаемым человеком. Чтобы видели, что пришел солдат, сделавший свое дело.

–  Война снилась?

– Конечно. Сейчас почти не вспоминаю. Почему? Потому что не с кем… Нет ребят.

Бухенко Владимир Федорович

Интервью – Николай Чобану

Я родился в 1924 году в районном центре Липовец Винницкой области. В нашей крестьянской семье было шестеро детей, три брата и три сестры, я был самым младшим. Но в 1932 году отец умер, и нас, детей, раздали родственникам, потому что содержать нас у матери не было никакой возможности. Меня усыновила сестра моей мамы, которая жила в Киеве. После окончания семилетки я поступил в энергетический техникум. Успел проучиться там два года, когда началась война.

22 июня по Киеву прокатился слух, что началась война, и только уже потом было сообщение по радио. Сам город 22-го числа не бомбили – только военный аэродром в пригороде. Но налеты начались почти сразу, и поэтому в городе начали копать щели, приспосабливали под убежища разные подвалы.

–  Вы знали , что приближается война?

– Тогда в нашей стране было твердое убеждение, что война с Германией неизбежна. Но после заключения Пакта о ненападении с Германией делалось все возможное для его соблюдения и чтобы не допустить ни малейшего повода для провокации. У меня, например, был такой случай. В техникуме мне дали путевку в летний лагерь отдыха. Там организовывались всевозможные концерты самодеятельности. Я знал одно стихотворение о революционной борьбе немецкого народа и решил с ним выступить в одном из таких концертов. Так меня предварительно прослушали на предмет того, чтобы проверить, нет ли чего в этом стихотворении обидного или провокационного для немцев.

Представьте, даже в студенческих лагерях думали о таких вопросах, чтобы не дать Германии лишнего повода для начала войны. Напряжение было такое, что все понимали – война с Германией неизбежна, но каких-либо примет приближения начала войны я не видел.

–  Как ваше окружение восприняло известие о начале войны?

– Тогда были очень сильные пропаганда и уверенность в том, что наша страна и армия самые сильные и в случае начала войны мы быстро перенесем боевые действия на территорию врага и разобьем его. Молодежь готовили к войне: мы сдавали различные нормативы, и, например, я был «Ворошиловским стрелком». Очень много внимания уделялось патриотической работе, мы верили и партии, и Сталину, и поэтому неудивительно, что мы все хотели поскорее попасть в армию, чтобы защищать нашу Родину.

Но когда наши войска начали отступать, начались бомбежки Киева, а тем более когда началась эвакуация предприятий, стало тревожно. Моего отчима послали организовывать эвакуацию в районах, а мы с тетей где-то в конце июля уехали в город Фрунзе, где у меня жила сестра. Эвакуация происходила организованно, и нам повезло, мы уехали относительно спокойно. Добирались до Фрунзе тяжело, примерно 1,5 месяца. Продуктов, конечно, не хватало, но как-то выкручивались.

–  Что-то запомнилось из того месяца, что вы еще были в Киеве?

– Налеты. Причем что меня несколько удивило? Летят немецкие самолеты, по ним ведут огонь зенитки, но никого не сбивают, а наших истребителей вообще не видно. Это меня очень удивило, ведь до войны казалось, что у нас мощная оборона.

–  Что было во Фрунзе?

– Беженцев особенно не ждали, хорошо хоть у меня там была сестра. Я устроился жить у нее в общежитии и почти сразу пошел работать слесарем на патронный завод. Это время запомнилось мне как тяжелейшее: изнурительный труд по 12 часов в день при очень скудном питании…

800 граммов хлеба, который мы получали, были основной частью нашего рациона. Кое-какие продукты еще можно было купить, но стоили они очень дорого. Еще при нашем заводе была столовая, где рабочих кормили скудным обедом. Выдавались и карточки на некоторые продукты, которые можно было отоварить в магазине, но сложность была в том, что рабочий день у нас составлял 12 часов и отоварить эти карточки мы просто не успевали. В неделю был всего один выходной, и, кроме того, после работы у нас еще были обязательные занятия по военной подготовке. Это только в молодости можно такое выдержать…

–  Когда вас призвали в армию?

– На заводе я проработал примерно год, а в октябре 1942 года меня призвали и направили в пехотное училище, которое находилось в том же Фрунзе. Видно, учли, что у меня семилетнее образование и два курса техникума, для того времени это было немало.

В училище было тоже очень тяжело, нас «загружали» очень сильно. Зато нормально кормили и мы жили в хороших условиях. Это был огромный плюс по сравнению с условиями работы на заводе. Но «гоняли» нас в училище нещадно. Особенно запомнились изнурительные марш-броски в полной выкладке. Среди курсантов людей с боевым опытом вообще не было, а среди преподавателей почти не было. Состав курсантов был многонациональный, примерно половина славяне, а половина азиаты, но жили мы очень дружно. Моими друзьями, например, были узбек Юнусов и казах Курманов. Думаю, что обучили нас неплохо, конечно, не сравнить с подготовкой в мирное время, но основам нас обучили. Морально мы, правда, оказались совсем не готовы к тому, что нас ждало уже в первых боях.

– А с вашими товарищами вы не обсуждали причины неудач начала войны?

– Только после войны мы стали узнавать все эти факты. А тогда что мы, простые солдаты, да и младшие командиры могли знать? Конечно, ничего. Тогда, конечно, все списывалось на «вероломное нападение фашистов» и на нашу неготовность к войне.

В училище мы недоучились. Через четыре месяца учебы, в январе 1943-го, наш учебный батальон срочно отправили на фронт под Сталинград. Говорили, что офицерские звания получим в дороге, но этого так и не произошло, и мы все остались простыми солдатами. Но пока мы ехали, бои под Сталинградом уже закончились, и всех, а нас было, я думаю, больше тысячи курсантов, просто «раскидали» по разным подразделениям 27-й гвардейской стрелковой дивизии.

По дороге на фронт мы постоянно общались на остановках с ранеными, которых везли в тыл на лечение. И получалась из их рассказов такая невеселая картина: что они воевали всего кто месяц, кто полтора, два – это максимум. И мы начали потихоньку понимать, что в лучшем случае через два месяца и нас повезут в госпиталя…

Выгрузили нас севернее Сталинграда, построили, и начали ходить вдоль строя «покупатели». В разведку набирал бравого вида старший лейтенант. А в разведчики, как известно, отбирали только добровольцев. И мы с моим товарищем Алексеем Солодовниковым решили: погибать, так с музыкой, свои жизни надо «продать» подороже. Мы подошли к этому офицеру и попросились в разведку. Он задал нам несколько вопросов, и то, что у нас не было боевого опыта, его не смутило. Из добровольцев он отобрал всего десять человек. Так мы оказались в отдельной разведроте 27-й гвардейской стрелковой дивизии, которая входила в состав 29-го стрелкового корпуса 62-й армии под командованием Чуйкова. За бои под Сталинградом 62-ю армию, единственную из армий, наградили орденом Ленина, и она стала 8-й гвардейской. Ведь награждали только полки, дивизии, корпуса, а армии не награждали. Мне повезло, в составе этой разведроты я воевал до самого конца войны.

–  Какая структура и задачи были у вашей разведроты?

– В составе нашей роты было два взвода пешей разведки и взвод конной разведки. Но «конники» разведкой почти не занимались, а выполняли, скорее, функции связистов и коноводов у командования дивизии. Среди них большинство людей было «в возрасте». Во взводах пешей разведки была только молодежь. Самый опытный и заслуженный разведчик нашей роты, Виктор Кривоногов, был с 1921 года, и воевал он с самого начала войны. Он был у нас самым старшим по возрасту, а, например, все 10 человек, которые пришли одновременно со мной, были 1924 года рождения. Постоянно в составе роты было 40–45 человек, но непосредственно для «выходов» у нас были две группы примерно по 12 человек. Большинство разведчиков были славяне, но были люди и других национальностей. У некоторых были судимости, но на это не обращали внимание, так как ребята были хорошие и смелые. За что они их получили, я не интересовался, думаю, за незначительные преступления. По моим данным, с момента моего прихода и до конца войны в нашей роте воевало человек 100. Потери роты за чуть более двух лет фронта составляют примерно 50 %.

Главной задачей нашей разведроты был захват «языков». Работали мы на глубину до 20 километров за линией фронта. Обычно мы возвращались в ту же ночь, но если ходили глубоко в тыл, то могли вернуться и на вторую ночь. Во время наступления как пехоту нас не использовали, берегли. Но постоянно давали нам различные задания, обычно по налаживанию связи с каким-нибудь подразделением нашей дивизии.

Наша разведрота непосредственно подчинялась начальнику штаба дивизии и начальнику разведотдела дивизии, только они могли ставить нам задачу. Ну и, конечно, командир дивизии. Обычно в наступлении при нем всегда была небольшая группа разведчиков для выполнения самых срочных и опасных заданий.

–  Какое снаряжение было в вашей разведроте?

– Форма у нас была самая обычная, а зимой мы ходили исключительно в ватниках, так как в шинелях ползать невозможно. И зимой, и летом у нас были маскхалаты. По этим маскхалатам нас, разведчиков, сразу «вычисляли», а отношение к нам было самое доброе. В немецкой форме мы на задания не ходили, это исключалось полностью.

У каждого из нас был автомат ППШ, пистолет, нож, и на задания брали по четыре гранаты. Конечно, пистолеты не были положены, но они были у всех. У меня были за войну и наши, и трофейные пистолеты. Мне больше всего нравился «парабеллум», отличное, надежное оружие, и легкий «вальтер».

Иногда мы брали на задания немецкие автоматы, но только потому, что они были легче наших, а так ППШ – хороший, надежный автомат. Обычно немецкие автоматы брала группа захвата, а иногда они шли вообще без них, только с ножами и пистолетами.

Один раз меня чуть не подвел ТТ. Во время наступления на Берлин наша разведрота оказалась в одном городке, где шли преимущественно танковые бои, пехоты там почти не было. Нам, разведчикам, была поставлена такая задача: выяснить, где находятся немецкие танки, и разведать пути для скрытного подхода к ним наших танков. В одном месте мы с товарищем обнаружили один немецкий танк, незаметно подвели к нему наш, который его и поджег. Из загоревшегося танка выскочил один немецкий танкист, который попытался спрятаться в доме, но мы его взяли в плен и отвели к начальнику разведки. Немец был необычный: высокий, интеллигентного вида и не в танкистской форме, а в кожаном пальто, но в шлемофоне. Видно было, что это офицер, причем высокого звания. Наш начальник разведки пытался его допросить, а тот заладил: «Я ничего не знаю. Я не солдат, я фольксштурмист». Мы, конечно, не поверили, а тот больше ничего не говорит. Что делать? Каждый человек на счету, девать пленного некуда. Начальник разведки приказал мне: «Выведи его и…» Вывел я его во дворик, там такой тупичок был. Он все сразу понял и начал кричать на немецком: «Я офицер! Офицер!» Я нажимаю на спусковой крючок ТТ, а выстрела нет. Он увидел, что у меня заминка, и бросился на меня… Я успел понять, в чем дело: у ТТ иногда не до конца отходили подвижные части, и если рукой не подтолкнуть их, то выстрела не будет. Я успел… Когда немец уже навалился на меня, я выстрелил. Сразу после этого ТТ я выбросил и взял себе немецкий пистолет.

–  Был в вашей роте какой-нибудь ритуал «о принятии в разведчики»?

– Никаких ритуалов у нас не было. Тем удивительнее мне слушать о нравах в современной армии, обо всех этих разделениях на «стариков» и «молодых». У нас на фронте, да и в послевоенное время, ничего подобного не было. «Старики», т. е. опытные и заслуженные воины, некоторые из которых отслужили по 5–7 лет, не только не ставили себя выше других, но и всячески старались помочь молодым солдатам во всем, стремились воспитать себе достойную замену. Конечно, надо учитывать, что разведчики особая каста. Тут для успешного выполнения задания просто необходимо быть полностью уверенным в своих товарищах. Уверенность в них придает и спокойствие, и смелость. Отношения у нас в разведроте были прекрасные.

–  Вы хорошо помните ваш первый бой?

– Это было на Северском Донце. Мы попали в дивизию в период после окончания Сталинградской битвы, и почти сразу нас перебросили под Купянск, это узловая станция в Харьковской области. Там мы стояли во втором эшелоне и вели интенсивную боевую учебу. Костяк разведроты состоял из опытных разведчиков, но они и сами продолжали тренироваться, и нас обучали вести разведку на переднем крае, установлению засад, преодолению препятствий, захвату «языков» и многому другому. К моменту начала боев мы уже были хорошо подготовлены.

Упор в обучении делался на том, что нам действительно понадобится в реальном бою. Ничего лишнего. Зато искусство маскировки, проведение ночного «поиска», форсирование водных препятствий, рукопашный бой и многое другое мы изучали досконально. Даже как-то к нам приехали обучить использованию снаряжения, необходимого для форсирования рек, показывали бесшумное оружие, но в боевой обстановке мы это снаряжение, конечно, так ни разу и не увидели.

В бои мы вступили в июне 1943-го, а уже 17 июля перешли в наступление. Обычно в поиск у нас ходила группа из 12 человек, четверо – группа захвата, и по группе прикрытия с обеих сторон. В первый мой выход меня назначили в группу прикрытия. Я, конечно, сильно волновался.

В тот раз нас обнаружили, обстреляли, но вернулись мы без потерь.

Еще из тех боев мне запомнился такой случай. Мы организовали засаду на нейтральной полосе, в расчете захватить сапера или связиста. Ждем. Слышим, в сторонке кто-то ползет. Что делать? Один из наших бросил туда гранату, завязалась перестрелка. Естественно, что немцы начали обстреливать «нейтралку» из пулеметов и минометов. Мы начали отход, но из двенадцати разведчиков до наших окопов добежало только семеро… И что же выяснилось потом? Оказалось, что рядом работали саперы, просто наши командиры проявили халатность и не согласовали одновременные действия саперов и разведчиков. Командиром той группы был сержант Храпов, и поэтому тот случай стал называться у нас «храповское побоище». А наших раненых и убитых мы, конечно, всех вытащили.

–  Насколько этот случай характерен?

– Такая ошибка была у нас в первый и последний раз. Думаю, что и наше командование, и командиры саперов списали потери на бой с немцами.

–  Сколько раз вы ходили в «поиск» и сколько на вашем счету языков?

– В «поиск» я ходил много раз. Когда стояли в обороне, то чуть ли не через день ходили, ведь информация командованию нужна постоянно. Когда удавалось взять «языка», то надеялись, что дадут нам небольшой отдых, но нет, нас опять посылали в разведку, уже для подтверждения данных, полученных от только что взятого «языка». Так что «поисков» у меня очень много, их не считали, а «языков» на моем счету – шесть. Но их, конечно, не я один захватывал, а всей группе, участвовавшей в захвате, засчитывали. Среди этих шести «языков» были только солдаты и унтер-офицеры, офицеров захватывать не доводилось. И, кроме того, я участвовал в пленении более трехсот немцев. Например, в Польше у нас был такой случай: мы вшестером, находясь в ближайшем тылу у немцев, захватили в плен 41 фашиста и вывели их всех на нашу территорию.

–  Кого назначали в группу захвата?

– Опытных и физически сильных бойцов. Молодежь начинала с группы прикрытия, до группы захвата надо было дорасти. Я тоже начинал с группы прикрытия, а потом уже перешел в группу захвата.

–  Как кормили разведчиков?

– Мы на питание никогда не жаловались. Когда только прибыли на фронт, то разведчиков еще кормили по 5-й норме, т. е. как летчиков. Но уже в 1943 году нашу норму понизили до 2-й, т. е. обычной для пехоты. Это, конечно, совсем не означает, что мы сидели на этом голодном пайке. Мы, разведчики, всегда шли впереди, соответственно, и трофеи у нас всегда были. Регулярно захватывали немецкие вагоны, машины, повозки с продовольствием и сдавали их своему старшине. Так что продуктов нам хватало, даже иногда пехотинцев подкармливали.

–  Было у вас ощущение, что разведчики – это «смертники», что шансов выжить на войне фактически нет?

– Нет, таких мыслей у нас не было. С такими мыслями тяжело и жить, и воевать. У нас у каждого была надежда дожить до Победы. О смерти не хотелось думать, наоборот, все мечтали о мирной жизни, в свободное время постоянно разговаривали о будущем, о девушках. Чувства обреченности у нас не было.

–  Суеверия, приметы какие-нибудь были в вашей роте?

– Ничего такого у нас не было. Если задача поставлена, то ее надо выполнять, несмотря ни на что, тем более ссылаться на какие-то приметы, как это описано в интервью Каца Г. З. Думаю, здесь он «натянул», у нас такого быть не могло. Ведь это армия, где за неисполнение приказа должны судить.

Еще мне показалось неправдоподобным в его интервью, что разведка была на каком-то особом положении. Что разведчики вели себя слишком свободно и даже агрессивно. Что он мог послать офицера и тем более застрелить… Что могли убить «языка». Это надумано, такого быть не могло! По крайней мере, у нас. У нас жизнь «языка» защищали больше, чем свою жизнь, ведь если его не уберегли, значит, завтра тебе и твоим товарищам вновь надо идти в «поиск», а это ведь опять смертельный риск. Но и вынести своих убитых и раненых у нас было обязательным условием, законом. Правда, и ситуаций, когда нужно было выбирать, кого вытаскивать, своего раненого или «языка», у нас не было.

Да, разведчики пользовались всеобщим уважением, но на исключительном положении мы не были.

–  Насколько тщательно готовился «поиск»?

– Как правило, в обороне на подготовку «поиска» уходило несколько дней. Если линия фронта только недавно установилась, то, конечно, было полегче. А если на каком-то рубеже мы стояли долго, то на «поиск» нам выделялась не одна, а две ночи. В первую ночь осуществлялась так называемая «вылазка»: делали проходы в минных полях и проволочных заграждениях. Кроме того, обезвреживали МЗП (малозаметные препятствия): это на невысокие колышки, которых не было видно в траве, немцы наматывали кольцами тонкую проволоку. Когда в нее попадаешь, запутываешься, поднимается шум и начинается обстрел. Еще немцы на ночь перед своими траншеями выбрасывали такие «рогатки» – крестовины, связанные между собой колючей проволокой. Днем их мы не видели, а ночью, когда неожиданно натыкались на них, было очень неприятно. Всю эту подготовку мы проводили в первую ночь, но тщательно ее маскировали, чтобы немцы ничего не заподозрили и не устроили нам засаду. А во вторую ночь мы непосредственно ходили за «языком». План «поиска» мы обычно разрабатывали сами. А когда возвращались, то происходил подробнейший разбор «поиска»: и действия группы в целом, и каждого бойца в отдельности.

–  Бывали случаи, когда вашей разведроте ставились заведомо невыполнимые задания?

– У нас таких случаев не было. Другое дело, что бывали задания, когда мы прекрасно понимали, что без потерь его не выполнить. Хотя бывали и совсем простые задания, но которые выполнялись с потерями… Например, был такой случай, когда наш 29-й корпус был оставлен в Познани для уничтожения окруженной группировки немцев. Там шли ожесточенные уличные бои, в которых все смешалось. Иногда нельзя было понять, где наши, а где немцы. Мне командование дивизии поручило самое «обыкновенное» задание: найти один из полков нашей дивизии и передать его командиру пакет. Я и еще один разведчик нашей роты должны были найти этот полк. Он оторвался от наших частей и оказался среди немцев. Естественно, что телефонной связи с ними не было, а радиосвязь не была налажена. Пока пробивались к ним, моего напарника убили. Перебегали улицу, я первым, а он вторым… Когда, выполнив задание, я вернулся на командный пункт дивизии, то оказалось, что радиосвязь с этим полком уже налажена и надобности в моих сведениях нет. И человека тоже нет…

–  Как вы можете оценить работу немецких разведчиков?

– Они «работали» не так активно и настойчиво, как мы, я бы даже сказал, что значительно реже они беспокоили наш передний край, чем мы их, поэтому что-либо об их разведке я сказать не могу. Но у нас был случай летом 1943-го, когда на нейтральной полосе мы столкнулись с их разведкой. Нам повезло, мы их обнаружили раньше, забросали гранатами, и даже удалось захватить одного пленного. Но это единственный случай, когда мы столкнулись с немецкой разведкой. Мне известен случай в нашей дивизии, когда пропал один солдат, и то я не уверен, что его утащили немцы, а может, он сам к ним перешел или что-то еще с ним случилось. Зато нашу разведку немцы очень боялись, постоянно освещали и обстреливали нейтральную полосу.

–  Как вели себя пленные немцы?

– Тут нужно учитывать время, когда они попадали в плен. В 1943-м, когда еще только решался вопрос, кто кого, то они вели себя нагло. Но если уж попали в плен, то в большинстве своем старались вести себя смирно, так, чтобы остаться в живых. Их даже не нужно было тащить через нейтральную полосу, сами шли.

–  Бывали случаи, чтобы «язык» отказывался говорить?

– Не знаю, мы в допросах не участвовали. Наша задача была привести пленного, а дальше была задача разведотдела дивизии, и что там творилось, я не знаю.

–  Наградной темы коснемся?

– Потом уже, после войны, мне довелось общаться с бывшими разведчиками, и сравнивая, могу сказать, что в нашей разведроте награждали плохо. Не знаю, с чем это было связано, считали, наверное, что это наша обычная работа, наша обязанность. При захвате «языка» награждали только одного или двух человек, а не всю группу. Для того чтобы заслужить награду, объединяли несколько боевых эпизодов за какой-то период. Мы сами не знали, за какие эпизоды нас награждали, наградных листов мы не видели. Командиры разведроты, а их у нас сменилось за два года пять человек, никогда в разведку сами не ходили и не всегда даже представляли к награде своих разведчиков, заслуживших это. А сколько наградных листов затерялось где-то наверху… Например, нашей роте была поставлена задача форсировать Вислу и обеспечить успешную переправу частей нашей дивизии. Мы прекрасно справились с этой задачей и ожидали, что кого-то из нас представят к званию Героя Советского Союза, так как это было обещано тем, кто первым форсирует Вислу. Но вскоре нам заявили, что южнее кто-то из нашей дивизии уже форсировал Вислу раньше нас, и действительно, там наградили и солдата, и командира батальона. Я с ними встречался после войны. А, например, за то, что мы вшестером выяснили, где находится линия обороны, и захватили в немецком тылу 41 пленного и вывели их всех на нашу территорию, а это было очень непросто, начальник разведки дивизии со словами «опоздали вы» разорвал наше донесение.

–  Расскажите поподробнее об этом эпизоде.

– Это было в январе 1945 года в период Висло-Одерской операции, сразу после освобождения города Лодзь. Нам была поставлена задача проникнуть в тыл к немцам и уточнить, занята ли тыловая линия обороны немецкими войсками, так как шло наше наступление и сплошной линии фронта не было. Если да, то взять «языка» или добыть документы немецких солдат. На двух танках нашей группе из шести человек, я был старшим, беспрепятственно удалось попасть в тыл к немцам. Перед рассветом мы достигли какого-то населенного пункта, танкисты отправились выполнять свое задание, а мы свое. У поляков удалось выяснить, в каком доме находятся немцы, и мы решили взять их в плен. Немцы, уверенные, что у себя в тылу они находятся в полной безопасности, не выставили охранения, и когда мы беспрепятственно вошли в дом и осветили их фонариками, они продолжали спать и не обратили на нас никакого внимания. Пришлось им скомандовать: «Хальт! Хенде хох!» Так мы взяли в плен группу примерно из двадцати немцев. Пока думали, что с ними делать, оказалось, что в нашем направлении движется еще одна группа немцев. Чтобы не оказаться обнаруженными, мы решили захватить и их. Впятером спрятались за забором и, когда они проходили мимо нас, одновременно наставили на них автоматы. Так у нас оказался 41 пленный, из которых было три офицера. Решили выводить их в расположение наших войск, двигаясь полем на восток, параллельно дороге. Построили их в колонну по четыре, поручили командовать одному из офицеров, а сами шли позади. Сначала мимо нас проходили немецкие колонны, а потом появились и наши танки. Когда мы вышли на дорогу, колонна танков вдруг остановилась, вокруг нас собрались танкисты и начали бить пленных. Лишь с большим трудом нам удалось прекратить это избиение. Мы продолжили свой путь, но понимали, что время идет, данные нужно доставить быстрее, а мы возимся с этими немцами… Тогда оставили пленных проходящему артполку, причем его командир пытался уговорить нас остаться служить у него артиллерийскими разведчиками, и даже обещал представить нас к званию ТСС. Но мы с документами немцев отправились искать штаб дивизии, который нашли только к вечеру. Но начальник разведотдела дивизии лишь обругал нас: «Пока вы ходили, ваша информация устарела»… Конечно, своевременно доставить данные нам не удалось, но и так нас отчитать, не учитывая 41 захваченного пленного… Нам было обидно.