Текст книги "Я дрался с Панцерваффе. "Двойной оклад - тройная смерть!""

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

А когда наступление началось, нам с Павликом доверили пленных водить. Мы их в тыл отправляли – человек 70 дадут, и они идут покорные, как телята. В селении остановимся, кто-нибудь им поесть даст. Ни одного у меня не убежало. Один раз, правда, был случай, после которого меня хотели в штрафную отправить. Я был в штабе дивизии. Мы пришли с Павликом. Его куда-то отправили, а мне командир разведки сказал: "Тебе, Зимаков, нужно отвести четырех пленных в штаб корпуса, и, не дай Бог, они убегут – это очень опасные люди". Дело уже осенью было, во второй половине дня. Вот командир объясняет: "Если по шоссе идти – это 15 километров будет, а если по проселку, то 7-8". Ну, думаю, пойду по проселку – куда они денутся – автомат у меня. Я – на лошади. Обыскали их – оружия нет, но руки и ноги свободны. Шли-шли – кукуруза пошла. А она там о-го-го какая! И вдруг один из них резко оборачивается ко мне. Лошадь аж немного вспрянула. Выстрел. Я из автомата его шлеп. А эти трое в разные стороны – один влево, двое вправо. Левого я из автомата убил. По тем двум стреляю – кукуруза шуршит, головки мелькают. А уже темнеть начало. Ну, ладно, думаю – поеду. Тот, кто стрелял, – лежит, и левый тоже недалеко убежал. Я пошел по следам. Одного нашел, тоже убитый. Я слез, пульс пощупал. Готов. Тепленький, но готов. Я пошел дальше. Лошадь на поводу веду. Автомат в руке на изготовку, ремень на шее. Он, правда, тяжелый, наш ППШ. Я одно время немецкий таскал, а потом запретили. Правда, в разведку только с немецкими ходили. Они безотказные, хорошие. ППС тоже не плохой – легкий, удобный, а у ППШ диск по горбушке бьет. Иду-иду, и тут крик:

– Стой!

– Стою, – говорю я, а сам автомат держу.

– Кто такой?!

– Вот, сопровождал пленных. Двоих там уложил, а один за мной недалеко лежит. Стреляли в меня, да лошадь спасла.

– А мы, – говорит, – в картошке одного нашли – он раненый. Ботвой прикрылся.

Это оказались заградотрядовцы. Забрали они его, а мне расписку дали, что всех уничтожил. Заградотряд – войска НКВД. Они вылавливали дезертиров, солдат с "5-го Украинского фронта", болтающихся в тылу. А то некоторые из госпиталя идут, где-нибудь в село зайдут, напьются, вот их и отлавливали. Мы раз одну бабку ограбили. Это еще на Украине было. Пришли ротой в селение, а кухня отстала. Жрать хочется! И вот бабка говорит: "Ребята, у меня такая коняка! Двухлеток! Немцы меня ограбили. Хорошо, что Красная армия пришла и коня вернула!" А где он? А вон – в сарае стоит. Ночью наши два грабителя вывели коня за село, застрелили и – в котел. Ох, она плакала! Но, уходя, мы ей отдали другого коня.

За этих четверых мне ничего не было. Вернулся в штаб дивизии, записку передал.

– Как же ты так не усмотрел?!

– Ну что ж вы таких даете?! Да и двоих надо посылать! Хорошо, меня лошадь спасла. А то ушли бы, а меня и в живых не было.

– Эх, не уберег! – поморщился в ответ.

Вот когда линию фронта прорвали 20 августа, пошли вперед. Вся разведка была впереди километров на 30-40 от дивизии. И вот румыны капитулировали. А надо сказать, что румыны не любили немцев. Вот венгры, да – те любили, а румыны их просто ненавидели, как и мы. Бедный народ. Очень бедно жили.

Уже под Будапештом поехали на рекогносцировку с командиром дивизии. И по дороге попали под бомбежку – нас пикировщики Ju-87 накрыли. Там меня последний раз ранило. Лежал я в госпитале, расположенном в монастыре города Кичекунфелетхаза. Через три недели нас собрали в маршевую роту. И отправили под Будапешт, который уже был в кольце. Там из нас сформировали штурмовую бригаду. Дали нам пушки, пулеметы и автоматы. И вот нами затыкали дырки вокруг Будапешта. Свежая часть подходит – нас заменяют, и на новое место, потом опять замена. В марте месяце немцы прорывались из города по канализации. Они шли на нас лавиной, без выстрелов, а мы стреляем. Потом видят – дело плохо, стали оружие бросать. Навалили мы там трупов – я не знаю сколько, но много. Когда мы после отдыха шли, они еще лежали штабелями по 5 человек в лесу. В самом Будапеште страшные бои были. Там ни одного здания живого не осталось – все разрушено было, все буквально! Вот мы когда отдыхали в Пеште, посмотришь на город – он весь в развалинах! Весь! Кошмар! Прямо волосы дыбом встают – неужели это мы наделали?! А все из-за того, что немцы сопротивлялись. Там встретил я своего разведчика-артиллериста. Он говорит:

– Твои разведчики все под землей, в канализации погибли. Их командир дивизии послал дом занять, а они на немцев напоролись. И немцев положили, но и сами легли.

Я говорю:

– Все?

– Да, – говорит, – даже обозники.

В Австрии, недалеко от немецкого Мюнхена, встретились с американцами и англичанами. Сначала дня 3-4 пьянствовали, потом произошел эпизод. Наши ребята с ними подрались из-за негра. Увидели, как один из них негра ударил, и давай его лупить, подбежали еще англичане или американцы и наши – началась драка. Наш комендантский взвод их всех растащил и провел границу, отведя войска из селения в лес.

В Альпах наши столько войск перехватили, которые к союзникам сдаваться шли – ой! Мы этих немцев неделю обшаривали! Стояли и обшаривали! Оружие, драгоценности снимали. Оставляли только обручальные кольца. Все остальное отбирали, и нас потом тоже шмонали.

– Посылки посылали?

– Из города Галатца посылал посылку – маленькие женские часики и браслет, а также у меня был отрез цветастой материи – "нашел" я его, будем так говорить. Но ничего из этого не дошло, все разворовали на почте.

За Веной меня малярия затрясла, и определили меня в госпиталь на три недели, а тут и война кончилась.

– Что было самым страшным на фронте?

– Бомбежка – это самое страшное дело. Не знаешь, где бомба разорвется. Хоть и в щель забрался, а как рванет, и все – куда ручки, куда ножки, куда кишочки. Бомбили нас много! Главное, они такой момент выбирают, когда нет наших истребителей. Думаешь: "Да где же наши-то? Куда же они пропали?" А немцы налетят – пикируют и бросают, и бросают, и заходят, и еще заходят земля дрожит. Минут 10-15 – и смотаются сразу. Ну, наши штурмовики им тоже давали прикурить. Я видел, когда на наблюдательном пункте бывал. Заходят на бреющем полете, смотришь: взрывы, взрывы, – ракетами точно по окопам. Еще этот "ванюша" – шестиствольный миномет. Как завоет: "У-у", "У-у", "У-у" – ну все, сейчас рванет! Смотришь – поглубже в окоп ложатся ребята, поглубже.

– Как вы мылись, стирались?

– Ой нет! Зимой не мылись, по-моему. Летом – да. Устраивали баню. Вот я когда в разведке был, возле нас протекала речушка Жижа. Сама она желтая, а вот приток у нее был чистый. Вот наши ребята его перегородят, чтобы побольше воды было, и вот там полоскаемся. А белье не столько стирали, сколько прожаривали. Для этого на дно бочки наливали 3-4 ведра воды и сверху клали решетку, а на нее одежду и – на костер. Сверху крышкой закроем или старой шубой, и как прожарят – там ни одна вша или гнида не выживет! Потом ходишь месяца два.

– Болели ли вы?

– Болеть – болели, конечно, но очень мало. Так, случайно кто-то заболеет ангиной или еще чем. Ну, полежит человек дня 3-4, придет в себя, и все – вылезет опять из землянки, вроде живой. Ну, там санинструктор ходил, опрашивал: "Больные есть?" Да, чего там – молодые все были, здоровые!

– Что входило в сухой паек?

– Гороховый концентрат. Это такой суп в брикетиках. Потом каша гречневая была, тоже в брикетике, причем она была уже с жиром или маргарином. Ее кипятком зальешь, и она готова. Некоторые солдаты просто так жевали эти брикеты – неохота варить. Сухой паек, когда он есть – это еще неплохо, а то вообще ничего нет и подвезти невозможно – обстрел, обстрел, обстрел! А если старшина трусоват – так вообще будешь голодный сидеть! Правда, уж ночью-то всегда накормят. На переднем крае хоть раз в сутки, но привезут горяченькое.

– А какие-нибудь были на фронте суеверия?

– Не знаю. Некоторые носили ладанки, но у меня ничего такого не было. Но мысленно я все же к Богу обращался, когда сильное волнение или опасность: "Господи пронеси! Господи помоги! Господи пронеси мимо!" Вот так вот.

Шишкин Николай Константинович

В 1939 году я с отличием закончил десятилетку в казахском городе Петропавловск и подал документы в три института: Московские авиастроительный и архитектурный и Свердловский политехнический. Поступив во все три отличников принимали без экзаменов, я решил пойти учиться в Свердловский политехнический, на металлургический факультет. Через два месяца после начала учебы, одновременно с началом Финской войны, объявили добровольный призыв студентов на военную службу. Можно было не идти в армию, но мы были патриотами и на защиту Родины решили пойти чуть ли не всем курсом. Так же поступили и ребята из соседних вузов.

Мы думали, нас сразу повезут на Запад, однако оказались мы в городе Ачинске. В начале ноября там уже лежал снег. Прибыли мы на пересыльный пункт, где нас помыли и переодели в армейскую форму, которая нас так изменила, что поначалу друг друга не узнавали. Построили нас на плацу, в две шеренги, мимо которых пошли "купцы", отбирая бойцов в свои подразделения. Я и еще несколько человек попали в полковую артиллерию. Вот так я стал наводчиком 76-мм орудия образца 1927 года. С этой пушкой я прошел и Финскую войну, и начало Великой Отечественной. Командиром взвода был лейтенант Орел, а командиром моего орудия – Сергей Семин, получивший за бои на Карельском перешейке звезду Героя. Там так получилось: финны прорвались к штабу нашего полка, и хотя наша пушка была неисправна – не работал накатник – мы ее развернули и открыли по ним огонь, накатывая ствол пушки руками. Вот за то, что мы штаб полка спасли, Семин был награжден, стал потом капитаном, командиром дивизиона; погиб он в 1943 году...

Учили нас в Ачинске хорошо, но очень мало. Стрелять не давали – мы только тренировались заряжать орудие деревянной болванкой, а уже в середине ноября нас направили на фронт. Пока ехали, лейтенант Орел проводил с нами занятия. Я помню, он заставлял нас, наводчиков, вслепую, вращая маховички панорамы, устанавливать угломер и возвышение. Таким образом мы научились устанавливать угломер с ошибкой не более чем в 2-3 тысячных.

Выгрузили нас на станции Дно. По снегу оттащили пушки на полигон и впервые постреляли, пороха понюхали. Надо сказать, вышли мы на позиции часов в 10-11 утра, а кухни пробились через снег только к вечеру. Весь день были голодными! И представь – повара соль забыли! Приготовили гороховый суп, а как его есть без соли?! Лейтенант Орел говорит: "Сыпьте сахар – ощущение будет таким же". Насыпали – вообще есть стало невозможно.

Вот оттуда, со станции Дно, в составе 613-го стрелкового полка 90-й стрелковой дивизии я пошел на Выборгское направление. Бои шли очень тяжелые. Декабрь месяц – снег по пояс. Правда, нас, сибиряков, подготовили и экипировали хорошо. Мы были одеты в полушубки, шапки-ушанки, меховые варежки по локоть. Не могу сказать, что 40-градусный мороз был нипочем, но мы чувствовали его не так остро. Могли пролежать (и лежали) в снегу по нескольку дней. Нас и в Сибири к этому приучали, а еще приучали бегать по снегу. Взводный, спасибо ему, нас тренировал. Вывезем пушку на позицию. Он дает команду: "Цель – ориентир один, правее двадцать – пулемет, два снаряда. Огонь!" А потом кричит: "В укрытие!" А это значит, надо пробежать метров 200 по полуметровому снегу. Пробежишь и – падаешь. Чуть отдышался, а уже команда: "Расчет, к орудию!" Бегом меряешь те же 200 метров до орудия. Вот так он нас и от мороза спасал, и тренировал.

Полковая пушка образца 1927 года.

На Карельском перешейке нам это – ой, как помогло! Мы могли быстро открыть огонь, а потом пробежать, укрыться от артналета или минометного обстрела. Ведь за всю войну мы, может, несколько раз с закрытых позиций стреляли, а так все время орудие на руках за пехотой перетаскивали, все время на прямой наводке. Гряду возьмем, продвинемся на 100-200 метров и неделю на одном месте топчемся, потом опять 100-200 метров и – опять остановка. Вот так линию Маннергейма прорывали. И, хотя я считаю, что командование полка было грамотное, тем не менее, пока дошли до Выборга, полк пополнялся не один раз.

Потери, конечно, несли большие. Я считаю, что командование недооценило противника. Думаю, солдат нельзя винить. Они выполняли ту задачу, которую им ставили. Оборона у финнов была грамотная, с бетонными дотами, "огневыми мешками" и, конечно, если на эту оборону идти без разведки, без подготовки, без надежного подавления огневых точек (как это не раз и было), то потери будут большие и неоправданные. На нашем участке фронта были доты-"миллионники", в которых было по два-три пулемета, а то и пушка. Для того, чтобы этим дотом овладеть, надо было выкатить чуть ли не 203-мм гаубицу и вложить несколько снарядов в амбразуру или же подтащить почти тонну взрывчатки. Финская война была очень тяжелой, но не будь ее – в Отечественную нам бы пришлось еще хуже, чем это было. Финская – это школа, которая далась большой кровью.

– Какие задачи выполняла полковая артиллерия?

– Поддержка пехоты. Можно сказать, что "полковушка" имела двойное подчинение. Перед боем ею командовал командир батареи, который находился рядом с командиром стрелкового батальона. Он получал от комбата задачу и доводил ее до командира орудия через командиров взводов, которые всегда находились при нем. Командир взвода прибегал с НП батальона и давал команду двум своим орудиям (между нами обычно было не более 100 метров) подавить ту или иную цель. С началом боя управление нашими действиями переходило к пехотинцам. Допустим, стрелковый взвод наступает на какой-то холмик. Во взводе может быть тридцать человек, а может и пятнадцать. В руках у каждого бойца винтовка и один-два пулемета на взвод, если они целы. Задача командира орудия засечь огневые точки противника, которые могут располагаться в первой траншее, а могут – и в глубине обороны. Ну, а моя задача как наводчика подавить эти огневые точки. Мы все лежим в снегу или позднее, в Отечественную – на земле, или за щитом прячемся: пули свистят, до противника 400-600 метров. Командир наблюдает в бинокль – ему тяжело, поскольку приходится высовываться. Пехота пробежала метров двадцать и легла. Мы в это время даем огоньку по засеченным вспышкам. Пехота по сигналу опять поднимается в атаку. Опять смотрим – откуда стреляют и бьем туда. Допустим, взяли первую траншею. Противник отошел на вторую, что расположена в 200-300 метрах. Толкаем пушку на 100-200 метров и стреляем через голову пехоты. Дальше ждем команду от пехотинцев – они должны указать цели, или командир орудия сам их выбирает, если обнаружит. Какая связь с пехотой? От командира роты или взвода прибегал посыльный с приказанием подавить ту или иную огневую точку – вот и вся связь. Проводная связь была до уровня ротного, а потом – голосом, свистком и ракетами. Например, красная ракета – указание направления движения, зеленая – в атаку. Ну а там смотри, что делает сосед, что делает пехота.

В боекомплект полковой пушки входило до 80 снарядов, но в день могли разрешить выстрелить не более двадцати или тридцати. Экономили снаряды особенно в Отечественную, под Ленинградом, где каждый выстрел был на вес золота. Там на день боя могли выдать пятнадцать, а то и десять снарядов. Надо сказать, что лимиты расходования боеприпасов были всегда, но если в стесненных обстоятельствах на выполнение задачи давали половину боекомплекта, то к концу войны могли дать боекомплект. Надо же учитывать, что пушка тоже изнашивается. Ее можно за один день так "уходить", что завтра она и стрелять не будет. Нужно соблюдать режим стрельбы, чистить, смазывать. Так что стрелять надо с головой.

Что касается расхода снарядов на выполнение конкретной тактической задачи, то были установлены нормативы. Например, с 800 метров хорошо подготовленный расчет должен был со второго-третьего выстрела попасть в амбразуру размером 50 на 50 сантиметров. Перед Отечественной войной на соревнованиях в стрельбе по движущемуся танку с расстояния около 1000 метров прямой наводкой мой расчет уложил все три снаряда в цель 50 на 50 сантиметров и получил оценку "отлично". Вот так мы были подготовлены!

– Вы понимали, за что воюете на Финской?

– Воспитательная работа была и на Финской, и на Отечественной войне поставлена очень хорошо. Я считаю, что комиссары, а потом замполиты, работали здорово. Это были люди, которые себя не щадили, с собой не считались. С солдатами разговаривали хорошо, обычно вели деловую беседу "за жизнь", спрашивали, что пишут из дома, как кормят, а не пичкали агитками про "партию Ленина – Сталина". Я, например, не слышал, чтобы в бою кричали "За Сталина!" – мата больше было. Может быть, и было такое в пехотном взводе, в роте, кто-то поднимет ребят: "За Сталина! За Родину!". Но, чтобы массово – нет.

Что касается нашей батареи, то в Финскую так сложились обстоятельства, что батарейным составом за все три месяца войны не собирались, чтобы с нами побеседовал комиссар. Не было такой возможности – мы все со своими пушками были в порядках стрелковых батальонов.

– В Финскую давали водку?

– Все время. Утром до атаки в роте 100 человек, вечером – 20, а водки полный бидон на всех. Пей, сколько хочешь. Я-то не пил, а ребята говорили, что "не берет" – мороз. Земля была как сталь, блиндажей не выкопать. Вот так за убитым ляжешь, консервную банку ножом поковыряешь. Какая там водка?! Все три месяца в снегу. Вал из него сделаешь, в центр слой лапника настелешь, ляжешь и снегом укроешься. Если 2-3 ночи сидим, то делали шалаши из хвойных веток. Днем разводили костер, а ночью нельзя – боялись самолетов. Кормили нормально – постоянного голода мы не испытывали. Бывало, что кухня отставала. Вот под Ленинградом в 42-м, там, да, голодно было.

– Встречались ли вы с финскими "кукушками"?

– Лично я – нет, но разговоров о том, что финские снайперы устраивают засады на деревьях, было много, и у меня нет основания им не верить, поскольку мне кажется, что на той местности такой тактический прием был вполне оправдан.

– С финнами приходилось общаться?

– Нет. Я их видел только через прицел. Правда, в нашей батарее был такой случай. Поваром у нас был крупный мужик, весельчак, Ваня Чечулин. Кухню редко удавалось подтащить к переднему краю – то снайпера мешают, то снега навалит. Тогда на нее отправлялись подносчики пищи с термосами, которых хватало человек на двадцать. Если образовывалась пауза в боевых действиях, то кухню ставили рядом с расположением батареи. Так вот однажды батарейцы выстроились в очередь с котелками. Подходит к Ване, раздававшему пищу, очередной воин, а тот посмотрел на него: "А ты, кто такой? А... ты финн, наверное?!" И как даст ему по голове своим черпаком. Оказалось, что это действительно финн! До того обнаглел, что пришел на нашу кухню получить котелок горячего супа. Ваня Чечурин за бдительность был награжден медалью "За отвагу".

* * *

Бой орудийного расчета Шишкина Н. К. с финнами 1 июля 1941 года.

Последние бои полк вел за Выборг. Во время штурма города мы задержались. Соседям удалось прорваться, а нашу пехоту финны положили под проволокой фланкирующим огнем пулеметов. А до окраины города всего метров 300-400 осталось! Командир полка собрал всех, кто остался, взял половину личного состава батареи и повел всех к проволоке. Сам поднял людей в атаку. И хотя народу потеряли много, но ворвались на окраину Выборга. А в ночь на 12-е, когда было уже известно, что завтра наступит перемирие, вся артиллерия вела огонь в сторону финнов. А там леса, полянки маленькие, так орудия стояли рядами в трех метрах друг от друга и всю ночь долбали финнов, не жалея снарядов.

* * *

Летом 1940 года нас перебросили на полуостров Ханко, создав на основе нашей дивизии 8-ю отдельную стрелковую бригаду. Я в это время стал командиром орудия. Там нам пришлось обустраивать границу. Была создана специальная комиссия по ее демаркации. Я с ней ходил, таскал артиллерийскую буссоль. Председателем комиссии был генерал Крюков, и, кроме того, в нее входил командир батальона нашего полка, капитан Сукач, награжденный за бои на Карельском перешейке орденом Красного Знамени. С финской стороны стояла та же часть, которая воевала против нас на перешейке. Когда один из финнов узнал об этом, он сказал капитану: "Мы же с вами там были противниками, а тут делаем мирную границу". Я был свидетелем этой встречи. Кроме того, гарнизон полуострова торговал с финнами, которые поставляли нам молоко, масло, овощи.

Полк занял оборону на Петровской просеке, через которую по преданию во время войны со шведами Петр протащил корабли из одной части залива в другую. К июню 1941 года мы зарылись в землю основательно.

До 17 июня на орудие было только шесть деревянных снарядов, с которыми мы тренировались в заряжании, а в этот день поступил приказ занять оборону и вместо имитационных снарядов нам выдали 200 штук боевых. ДЗОТ для нашей пушки еще не был закончен: были залиты две боковые стены и насыпан вал, прикрывавший орудие с фронта, так, что только ствол торчал поверх него. Мы перекрыли его швеллерами, натаскали бревен и камней, а потом все это сооружение засыпали землей. Получился большой холм, хотя мы его и замаскировали, но выделялся он на фоне местности отчетливо. Впереди нас был вырыт ров, по дну которого было проложено три ряда колючей проволоки под напряжением. Перед рвом были выстроены два пулеметных дота с фланговыми секторами обстрела. Все было заминировано. Инженером полка у нас был лейтенант Репня – мастер своего дела и большой выдумщик. Он установил не только мины, но и управляемые фугасы и камнеметы (в земле выкапывалась конусообразная яма, в которую устанавливался пороховой заряд, а сверху клался мешок камней). Нам сказали, что что-то будет, и дали задачу – не пропустить врага. Стрелять можно было только в ответ на атаку противника, а так – был строжайший приказ не стрелять, чтобы не спровоцировать войну. У нас даже такой случай был. Водитель приданного нам трактора "Комсомолец" Емельян Несин при чистке пулемета случайно дал очередь. Его взяли в особый отдел, как провокатора войны, но через некоторое время отпустили. Мы его спрашиваем: "Ну, Емельян, как ты?" – "Приказали молчать". Вот такая хохма...

22 июня мы по радио услышали, что началась война. В этот же день два наших истребителя сбили немецкий разведчик Ю-88, а на земле – тишина. Обстановку мы не знаем. Нам сказали: "Если начнется, стреляйте, отбивайтесь", 25 июня финны первый раз открыли по нам артиллерийский огонь, но в атаку не пошли. А часа в три ночи (какая там ночь? Светло как днем!) 1 июля началась артподготовка, которая продолжалась часа два. Весь лес горел! Лупили и по нашей точке. Грохот стоял страшный! Камни раскалывались, разлетаясь в стороны. Мы сидели в блиндажике для расчета, а пушка стояла на площадке, прикрытая бетонным бруствером. Наши в ответ стреляют. После артподготовки финны пошли в атаку сплошными цепями. Впереди моего орудия чуть левее и правее находились два пулеметных ДЗОТа, которые могли вести фланкирующий огонь, а наше орудие как бы прикрывало их, находясь на некотором удалении, в вершине условного треугольника. Надо сказать, что перед пулеметными ДЗОТами, к границе, был выдвинут секрет. В тот день в нем дежурили сержант Сокур и солдат Андриенко. Все думали, они погибли по ним и своя, и чужая артиллерия била, да к тому же цепи атакующих через них шли. Но после боя они вернулись, да еще и пленных несколько человек пригнали. За этот бой сержант Петя Сокур получил звание Героя Советского Союза, а солдат был награжден орденом Ленина.

Как только финны пошли, мы начали стрелять. Работали на коленях, чтобы не высовываться над орудийным щитком. Финны начали залезать на ДЗОТы. Стреляем в упор на картечь, а вернее, чем придется, поскольку времени выбирать снаряд нету. Правильный Саша Клевцов, здоровый вятский грузчик, кидал пушку направо-налево, причем не раз бывало, что выстрел происходил, когда он ее держал на весу! Мы уже без наводки стреляли, только чтобы снаряд взрывался перед нами. Зарядили орудие. Выстрел! А выстрела нет! Открываем замок, гильза выскакивает, а снаряд остался в канале ствола. А тут атака идет, пулеметные очереди. И тут Саша Клевцов решился на подвиг. Он крикнул, не я, а он крикнул: "Ложись!" Мы, естественно, легли. Он схватил банник, а ведь по уставу положено в случае, если выстрела не произошло, снаряд аккуратно выбить полубанником, который толкает снаряд в плечи, не касаясь взрывателя. Банник же плоский и ударит прямо по взрывателю. А где этот полубанник искать? Саша выскочил под пули и ударом банника вытолкал снаряд, который, слава Богу, не взорвался. Саша остался жив и после боя был награжден орденом Красной Звезды. Вообще с наградами там такая история получилась. Я, командир батареи и наводчик были представлен к ордену Боевого Красного Знамени. Командир батареи его получил, а мы нет. Наверное, представления наши затерялись. Ведь представление к ордену мог подписать только командарм, а ребята, которых представили к ордену Красной Звезды и медалям "За отвагу", их получили, поскольку наградные листы могли подписывать командир полка и дивизии. Так что их уже недели через две наградили. А потом, когда уже прибыли в Ленинград, там посмотрели, а у меня награды нет, ну и дали медаль "За отвагу". Так вот, два часа шел бой, два раза финны повторяли атаку. Им даже удалось приблизиться к моему орудию на 20 метров, но мы выстояли, уложив порядка двухсот солдат и офицеров. К концу боя у меня осталось только шесть снарядов; был ранен подносчик Озеров, с орудия слезла краска, а у нас из ушей и носа кровь шла. Эти швеллера, которыми был перекрыт наш дзот, гудели так, что мы совершенно оглохли. Потом уже выяснилось, что мы приняли на себя основной удар. После этого боя весь расчет заменили, а нас отправили в госпиталь, где мы примерно неделю приходили в себя. У нас полопались барабанные перепонки, мы что-то говорим, а друг друга не слышим. В госпитале мы отдохнули неделю и вернулись на передовую. Огневая точка была разбита, маскировка вся слетела, камни раскололись и рассыпались. Мы сменили место расположения орудия, сделав дзот немного в стороне у поселка, замаскировав его под сарай. Вообще позиции приходилось часто менять, практически после каждого боя.

Вот так и держались 164 дня. Нас завалили листовками, в которых говорилось: "Вы – герои, но ваше положение безвыходное, сдавайтесь". Белым-бело было от них. Но и мы их заваливали тоже. Я помню, на одной из листовок был нарисован Маннергейм, лижущий щетинистую жопу Гитлера. Хохот стоял дикий! Музыку нам ставили: "Стенька Разин", "Катюша" и другие, но и воевать не забывали. Обстрелы были беспрерывные, а каждые две-три недели они повторяли попытки прорваться, но такая была оборона и такие люди ее держали, что не дали им продвинуться ни на шаг. Уже под конец обороны Ханко частенько давалась команда: "Замолчать". Мы не стреляем весь день, никто не ходит, создаем видимость эвакуации гарнизона. То, что она будет, никто не сомневался – мы были фактически отрезаны от основных сил. Нам завезли лыжи. Это потом я уже выяснил, что у командования был план прорываться по берегу, но не думаю, что кто-либо выжил бы в этом походе. Пройти 400 километров через финскую территорию было нереально. Так вот после паузы нам давалась команда открыть огонь, не жалеть снарядов. Мы перепашем всю полосу в километре от этого переднего края. Потом опять ведем вялую перестрелку. Проходит пара недель, мы молчим. Потом врежем, опять все перепашем. Первого декабря была дана команда в полдень прекратить огонь. Наш полк отходил последним. В 12 часов ночи нам было приказано оставить орудия, выбросить замки и пешком отходить. С собой катили только мое орудие, как героическую пушку, начавшую войну. Говорят, что сейчас она стоит в Ленинграде, в музее.

Наш корабль шел впереди каравана последних судов, покидавших Ханко, но мы видели, как подорвался дизель-электроход "Сталин". Мне потом солдатик из моего расчета Султан Ахмедгаллиев, который был до этого ранен в обе руки, рассказывал, что началась паника, поднялась стрельба. Он по вентиляционной трубе выбрался на палубу, подошел тральщик и он, закрыв глаза, поскольку лететь надо было метров десять, прыгнул на его палубу. Потерял сознание, очнулся, когда его несли в госпиталь, а через пару недель он уже вернулся к нам в полк.

С прибытием в Ленинград на базе нашей бригады была сформирована 136-я стрелковая, впоследствии 63-я, Гвардейская дивизия, командовать которой назначили полковника Симоняка. Этот был грамотный командир с большим опытом и практикой, умевший готовить войска, выдвигать толковых командиров.

Воевать на Ленинградском фронте было тяжело. Люди гибли не только в боях, но и от голода. Мы стояли на берегу Невы возле деревни Новосаратовская колония. Помню, хозяин дома, в котором мы ночевали, в перерыве между боями вышел на улицу, прошел 50 метров, упал и умер от голода, а в кармане у него еще был кусочек хлеба – берег, не съел. Люди были измождены. Подойдешь к кухне, нальют тебе полкотелка горохового супа, который только так назывался – желтый и одна горошина плавает – еще снежка туда добавишь и кушаешь. А после этого еще надо и пушку по снегу таскать. Летом около пушки ляжешь, травинку тянешь, тянешь, пока не появится белая часть – съешь и новую тянешь. За день наешься. Хлеба дадут кусочек. Нарежешь кубиками и медленно эти кусочки жуешь. Ломтик съешь – вроде сыт. И ничего – толкали пушки, воевали.

Второго сентября 1942 года дивизия прорывала блокаду в районе поселка Ивановское под Усть-Тосно, в так называемой Долине смерти. Мы заняли исходные позиции, пехота выкопала траншеи метрах в 100 от проволочных заграждений. До окопов противника оставалось 100-150 метров. Мы тоже подкатили свою пушку вплотную к пехоте. Саперы сняли минные поля. Наступление должно было начаться в 8 часов утра, пока туман еще не поднялся, после артподготовки, которая должна была длиться около двух часов. Не знаю, по какой причине, но артподготовка началась с опозданием на час-полтора. К этому времени туман поднялся, и немец, заметив сосредоточенную к атаке пехоту, открыл шквальный огонь. В траншеях кровь, мясо. Ужас! Мы два часа сидим, нас бьют. Когда прошла скомканная артподготовка, пехота пошла вперед, но потери в ее рядах уже были огромными. В итоге прорыва не получилось, и мы увязли в позиционных боях, продвигаясь в день на 200-300 метров. Местность полуболотистая, полупесчаная. Передвигались по-пластунски. Винтовки не стреляют – забиты песком и грязью. В долине стояло разбитое огромное серое бетонное здание, от которого тянулась железнодорожная насыпь. Пехота гранатами немцев закидает – они с этой насыпи скатываются, мы ее занимаем. У нас гранаты кончились, они нас сбрасывают. Эта насыпь неоднократно переходила из рук в руки. Потери огромные... Но полк наступал. На каком-то участке прорвались на километр, полтора. Пушку толкали прямо за боевыми порядками пехоты. Тут налетели Ю-87, бомба разорвалась у левого колеса орудия. В живых остался я, троих ранило, из них передвигаться мог только один, а остальные, в том числе и Саша Клевцов, погибли. В это время с правой стороны поднялась группа немцев, чтобы ударить во фланг роте, которую я поддерживал. Рота! Это мы сейчас большими категориями рассуждаем: армия, дивизия, полк, батальон. А у нас в батальоне оставалось 100 человек вместо 500, а в роте 20. У немцев тоже, наверное, рота поднялась, но и в ней было не более 30-50 солдат. Пушка моя сзади. Что делать? У пушки были разбиты панорама и колесо, но стрелять она еще могла. Откуда-то взялись силы. Я пушку за хобот развернул, и мы эту пехоту уложили, выпустив по ней остаток снарядов, штук десять, наверное. Побили не всех, конечно, но главное, они от атаки отказались. Симоняк потом сказал: "Вот ведь Шишкин! Опять у него все получилось. Отбил атаку". А я потом сутки отлеживался, приходил в себя – меня знобило. Потом я принял вторую пушку, и с этой пушкой мы продвигались вперед. Ее тоже покалечило при бомбежке.