Текст книги "Последняя исповедь Орфея"

Автор книги: Артем Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Артем Белоусов
Последняя исповедь Орфея

Часть I

* * *

Перед тем как полноценно отдаться сну, голову всегда посещают мысли "созидательного" характера. Именно в этот молниеносный промежуток рождаются сюжеты и образы, которым не суждено быть изъятыми из лона беглых мозговых процессов на свет божий. Насколько они ярки – настолько же они и скоротечны, будто бы на фундаментальном уровне им уготовлена судьба туриста, случайно прошедшего из одной двери в другую, бросившего в вашу сторону скорый надменный взгляд.

А вам остается лишь смотреть на уходящую возможность зацепиться за что-то эфемерное, дающее призрачную надежду оставить после себя нечто, что, быть может, будет менее зыбким, чем ваш хребет. И вот вы облизываетесь, скалитесь, как голодное животное, захлебываясь собственными же слюнями. И чем ближе закрытие двери за "туристом", тем более вы звереете, мечась по клетке, которую же сами неосознанно воздвигли, только заслышав первые робкие шаги гостя. Грызя прутья, вы пытаетесь вырваться на свободу, издирая тело в кровь, но тут чья-то невидимая рука резко дергает за рычаг, пол уходит из-под ног, вы выпускаете последний мощный выдох из груди.

Тишина.

* * *

Утро в моем распорядке дня не имеет привязки ко времени. Утро, день, вечер, ночь – неважно, процесс входа в реальность всегда болезненный. Тяжесть тела и общую закостенелость можно постараться снять сигаретами и крепким кофе, но это лишь заглушение симптомов, а не решение проблемы. Проблема здесь лежит в основах всего живого. Люди любят говорить, что секс – это маленькая смерть. Я же скажу, что пробуждение – маленькое перерождение. Кровать – матка, то, чем вы укрыты (будь то одеяло или бумажное полотенце) – плацента, через которую Морфей снабжает вас опиумом, полученным из млечного сока былых лживых сновидений, а также отправляет сигналы для управления фазами сна. Затем приходит акушер с именем будильник и насильственно вырывает вас из столь уютного места, бьет вас по лицу, наводит чутка лоска и отправляет на следующие четырнадцать-шестнадцать часов в свет. И так по кругу. Если же убрать из этой схемы акушера – задержаться в своей капсуле-матке все равно не выйдет, произойдет банальный выкидыш, и вот вы уже мертворожденный и раздавленный ползаете по полу родильного зала, пытаясь встать на ноги, раз за разом падая, разбивая свои колени.

Таковы правила.

I

Постепенно приходя в себя, я очутился в ванной комнате, стоящий полуголый подле зеркала. Окинув себя оценивающим взглядом, я принялся за каждодневные экзекуции, которые свойственны всей западной цивилизации: душ, чистка полости рта, избавление от растительности на лице. Будто машина, над которой поработал наладчик – все процессы настолько автоматизированы, что, если бы в этот момент в ванную ворвался незнакомец, всадивший в мою грудь пару ружейных дробей, – я бы спокойно окончил все эти действия, вышел из ванны и лишь только после этого рухнул навзничь.

Еще один взгляд в сторону зеркала. Вроде бы все не так плохо, особых изменений не наблюдаю. Единственная деталь, которую я подмечаю из раза в раз в последние месяцы – потухший взгляд. Для большинства подобное является сигналом о том, что человек перешел на новый этап жизни, окончательно созрел, возмужал и превратился в очередного индивида, двигающегося по заранее проложенным тропам бессчётным количеством его предков. Многие матери и отцы готовы закатить пиршество при первых проявлениях синдрома «потухшего глаза» у своего чада. Отныне потомок не будет доставлять хлопот, он оставит любые попытки протиснуться в гущу леса. Теперь для него есть только тропа, которую ему так любезно показали.

Быть может однажды, сидя в своем прохудившемся кресле на очередном собрании родственников, глядя на своего постаревшего партнера, не особо любимых детей, ненужных внуков, в нем загорится прежняя искра, которую он саморучно погасил в юношестве. Его взгляд перестанет быть стеклянным, появится несвойственная ему нынешнему жестикуляция. В глазах будет читаться ужас от происходящего сюра. Это – предсмертный поцелуй чего-то живого, чего-то, что, как обманчиво казалось ему самому, он уничтожил, оставив лишь пепел на месте былого величия личности, способной создавать, разрушать, не подчиняться. Поцелуй страстный, оставляющий привкус гари на губах, жгучий, как подожжённый абсент, выпитый на голодный желудок. Его начинает трясти, он просит воды, закашливается, пытается отогнать мысли, которые не посещали его голову десятки лет. Он чувствует себя героем театральной постановки, основанной на пьесе, жанрово относящейся к гротескно-комическому фарсу. Именно поэтому вместо поэтической смерти в балахоне с косой, его мрачным жнецом становится его давно уже увядшая супруга. Вот она выходит в своем воскресном платье на середину комнаты, неся в руках огромный поднос с крышкой для блюда. Вся родственная рать расступается в божественном благоговении, не смея ей как-либо мешать. Подходя к своей жертве, она мягко берет ее за подбородок одной рукой, поднимая голову и глядя стеклянными глазами на ее искаженное лицо. После этого она одергивает руку, снимая крышку с подноса. На нем: его член, его сердце, его мозг, обильно сдобренные тертым пармезаном и специями. Глаза жертвы тут же тухнут, он, отдыхиваясь, падает в свое кресло, тело снова становится обрюзгшим и начинает процесс сращивания со своим замшелым троном. На его лице ни единой эмоции, его голос снова монотонен.

«Все же индейка удается тебе лучше, чем курица, любимая.»

Занавес.

II

Закончив наводить марафет, я переместился за обеденный стол. Пролистывание новостной ленты в полглаза обрывает звонок Кедо. Просит помочь с поднятием мебели на этаж в свою новую квартиру. Соглашаюсь, так как это уже какое никакое разнообразие в календарных днях, числа которых я уже давно не различаю. Будь у меня ежедневник, записи в нем сводились к одной мысли – ожидание очередного загула, о котором ты будешь жалеть на следующий же день.

Знаете, действительно страшно становится тогда, когда ты перестаешь видеть и ощущать красоту вокруг себя. Попойки же, в таком случае, становятся легкой отдушиной на пару часов. Забываясь и тупея, открывается прекрасная возможность ощутить прилив лжестойкого впечатления, будто бы ты вновь воскрес. И вот тебе уже хочется носиться как дурак по городу, внюхиваясь в запахи цветения яблонь, перемешивающихся с выбросами с фабрик и заводов. Да что уж говорить, можно допиться до такого состояния, что тебе захочется интимной близости с человеком. Ты ненароком начнешь заглядываться на мимо проходящих женщин, осматривая их, словно школьник на уроке биологии, возвышающийся над препарированной лягушкой и ощущающий экстаз от увиденного. Сегодняшняя же встреча с Кедо давала определенные надежды на подобный исход событий к вечеру, так что мне остается лишь ждать его приезда, будто Пенелопа в ожидании Одиссея.

Думаю, не лишним будем упомянуть, что Кедо – самый давний человек из моего нынешнего круга общения. Хотя и жизнь моя была не столь продолжительной, ощущение его присутствия в ней было несоизмеримо с тем временем, сколько я его знал в действительности. Человек верный, тихий, отзывчивый и с присутствием какой-никакой морали – все его позитивные черты являлись же для него ахиллесовой пятой. Подобные люди отравляют своим присутствием лицемерное общество, где все ходят в масках на манер античных театров, создавая на каждый день образ, демонстрирующий их настроение и воззрения, подчеркивающий их полную никчемность и пустоту. Щелкни пальцами, смени вектор моды – и все былые либералы станут рьяными поклонниками диктатуры и репрессий, а эстеты и представители самоназванной богемы превратятся в любителей телевизионных сериалов и бульварного чтива. Маятник никогда не остановится, более того, с каждым годом он раскачивается все быстрее и размашистее, радикализируя с виду самых пассивных и мягких. Я видел таких людей сотни и тысячи, я прохожу мимо них каждый день, начиная с самых заброшенных окраин города, заканчивая оживленным центром.

И Кедо бы был давно съеден, переварен и выплюнут сфинктером громоздкой махины, имя которой «современный социум», но у него был козырь в рукаве, что оставлял его на плаву. Более того, он не просто стоял на месте с клеймом на плече «не подлежит уничтожению», он умудрялся расправлять плечи, с каждым годом все шире и увереннее, постепенно поднимая свою голову и разрастаясь во все стороны, будто пятно краски, разлитой неаккуратным начинающим художником. Козырем являлась любовь к деньгам. Скорее не к ним как таковым, в деньгах он видел лишь средства и достижения. Его манил сам процесс зарабатывания. Неважно каков вопрос цены труда – тысяча или миллион, он брался за это с таким рвением, словно творец, который подошел к созданию своего Magnum Opus. Во всем этом действии была страсть соития. Поиск возможности дохода – предварительные ласки, выполнение найденной работы – коитус, эякуляция – push-уведомление о зачислении заработанного на счет. Уверен, что вся его сексуальная энергия уходила именно в это русло. Но мне ли судить, ведь прямо сейчас, накидывая эти строки, я занимаюсь абсолютно тем же. Просто в иной плоскости.

III

Поездка с Кедо всегда происходит по схожим сценариям – вот я выхожу из своей квартиры с заранее подожжённой сигаретой в зубах, подхожу к его машине, мы через приспущенное боковое стекло обмениваемся парой бытовых фраз и шуток, сказанных нами же из прошлого уже тысячи раз, затем мое тело оказывается в автомобиле, и мы едем к из пункта A. в пункт B.

В наших взаимоотношениях есть элемент "раскачки" – первый час мы будем молчаливы, а объектом обсуждений становятся вещи, мимо которых мы проносимся. Фразы обрывочны, будто вырванные из контекста. Но когда знаешь человека большую часть сознательной жизни, у вас появляется собственный язык, главное отличие которого от обыденного языка носителей состоит не в особенностях пунктуации или орфографии. Скорее его позвоночный столб отказывается от всего лишнего, оставляя саму суть, дающую развернуться тишине вдоволь. Меньше слов – больше понимания.

Автомобиль Кедо делает резкий поворот на перекрестке, что выбивает меня на пару секунд из потока образов, что рисует мне мое воображение. Для Кедо это несвойственно, он спокойный и размеренный водитель из всех, кого я знаю. Должно быть кто-то подрезал или очередная выбоина на дороге.

Я всегда придерживался теории, что машина для водителя – продолжение его начала, по стилю поездки можно сказать многое о характере человека за рулем. Думаю, если углубиться в эту тему максимально подробно, взяв одного автомобилиста за подопытного и наблюдать за его ездой, то в скором времени по мельчайшим штрихам можно будет определить, что у него было на завтрак, с кем он спал прошлой ночью, нет ли у него проблем с простатой и поджелудочной.

Если для человека за рулем машина – его продолжение, то для меня она выполняет функцию Харона, с одним лишь отличием – я все еще живой. С другой стороны, одно неверное движение – и вот мы уже вдвоем в действительности воочию возреем на Харона. Быть может он уже и сменил свою деревянную рухлядь на моторную лодку. Вездесущая глобализация ведь должна была добраться и до реки Стикс.

Что мне действительно нравится в стиле вождения Кедо – это возможность уйти в себя. Идеальный вариант для мечтателей и угнетенных окружающей действительностью. Неправильное место, неправильное время – так бы я мог описать свой настрой по отношению к реалиям мира, который я вынужден созерцать.

Медленный вояж дает волю воображению, и вот под нами уже не Ford Focus, а винтажный Chevrolet Corvette, за стеклами не современный Ч., состоящий из обветшалых панелек, наспех слепленного новостроя и безвкусных вывесок, которые будто плесень облепили большинство домов вокруг. Нет, теперь это город, вобравший в себя лучшее из старого и нового светов, укравший целые переулки из потерянного наследия прошлого и достижений еще не наступившего будущего. Куда не глянь – все выверено до миллиметра, каждая постройка, мусорное ведро, бездомный, – все на своих местах, будто Бог был в душе архитектором-эстетом и весь созданный им мир – это произведение высокой моды, моды высших созданий, которая ирреальна и недоступна ни одному живому существу на земле, как бы они не пытались протирать свои пустые глазницы. Недоступной даже мне на рациональном уровне восприятия, несмотря на то, что мой мозг все это и сотворил. Этот город нельзя адекватно оценить. Он противоречит всем законам физики, всего мироздания. А прекрасен он, во многом, лишь по одной причине – реальность не тронула его своей ярко очерченной высушенной рукой, которая еще до того, как обрести полноценную форму, гнила, издавала трупный смрад и кишела личинками мух.

В момент, когда мой шофер сбавил скорость до критической отметки, здания вокруг начали принимать былые очертания, а на месте монструозного сооружения, являвшего собой симбиоз Музея Соломона Гуггенхайма с детройтским Комерика Тауэр, фасад которого был облит Поллоком в неистовстве танца с громоздкой кистью, появилась типичная панельная пятнадцатиэтажка, стоящая на отшибе цивилизации, окруженная ветхими зданиями. Будто цыганка, которая стоит среди толпы, оголяя свои золотые зубы в натянутой улыбке пред обездоленными и брошенными; не осознающая, что через пару лет с ней произойдет тоже самое, и на ее месте появится новая, с еще большим количеством побрякушек и золота во рту, выскочка, гримасничающая куда эффектнее и помпезнее. И этот цикл будет бесконечен, покуда не рухнет каждый камень, заложенный представителем Homo sapiens.

Проехав проселочную дорогу, наша машина бесшумно затормозила перед одним из подъездов.

Вот и пункт B.

IV

Все, что от меня требовалось сейчас – ждать доставщиков, которые подобно серафимам преподнесут нам божьи дары всевышнего господа Икеи и его апостолов в лице Леруа, Хофф, и иже с ними, вывалив подаяние нам под ноги из своего ржавого драндулета. Выйдя из машины и облокотившись на капот, я закурил. Где-то на фоне Кедо обсуждал условия транспортировки своего хлама, держась крайне любезно и, я бы даже сказал, чутка раболепно. Будь они понастойчивее, думаю он бы с радостью сделал за них всю работу. За осязаемую оплату, разумеется.

Кедо был материалистом от мозга до костей. Несомненно, к полноценному становлению подобного жизненного кредо приложили свои руки его семья и окружение. Окружение – своим нищенским видом и образом жизни, родня же – младшим отпрыском, который не оставлял в противостоянии за родительское внимание ни единого, даже призрачного шанса для Кедо. Само собой, разумеющееся, что столь спартанско-капиталистическое воспитание накладывает след на все дальнейшее существование индивидуума: от мелочей в повседневной рутине, вроде поиска самой дешевой пасты в магазинах, до мелочи уже буквальной, которой всегда забиты его карманы брюк.

Моими же вопиюще-наплевательскими отношениями со сбережениями Кедо в открытую восхищался. Для него это было сродни запретному плоду – что-то крайне желанное, но прикасаться нельзя, иначе отравит и произойдет великое финансовое грехопадение. Да и кому из вас не хотелось резко оказаться в чужой шкуре на пару дней? Но будьте уверены, как только жизнь под другой личиной раскроется перед вами полностью, а ореол таинственности и притягивающей неизвестности спадет, оголив то, что всегда остается за закрытыми дверями, вы тут же взвоете аки подстреленный представитель семейства псовых, и в остервенении понесетесь обратно в свою пещеру комфорта и уюта. Кедо это прекрасно понимал, поэтому всегда держался на безопасном расстоянии в роли заинтересованного зрителя, даже не пытаясь стать соучастником моих похождений. Иммерсивный театр был явно не для него.

Также Кедо осознавал и то, что великолепная возможность стать к тридцати бездомным, сидящим на паперти и ожидающим милостыню, у меня с моими привычками и образом жизни куда выше, и крайне по-джентльменски оставлял меня наедине с шансом сорвать этот куш.

Из-за угла показался мебельный фургон. Помятый жизнью, обклеенный винилом со всех сторон, он с грацией бегемота протиснулся меж двух припаркованных легковушек, оставив за собой след из выхлопа вперемешку с пылью. Владелец явно ощущал свой тарантас гоночным болидом, об этом мне по секрету сообщила наклейка с профилем Айртона Сенны в правом верхнем углу на лобовом стекле.

Кабина родила перед нами двух мужчин славянской внешности, визуально – братья-близнецы, которых взрастили в едином инкубаторе, через пуповину насыщая их с младенческих лет дешевым пойлом, параллельно с этим транслируя в головы телевизионные шоу, выходящие в прайм-тайм на федеральных каналах. В одинаковых спортивных костюмах, бритоголовые, словно выходцы из классических дресяров, – они привлекли мое внимание. Подобных людей было все сложнее встретить на улицах города и такой обширный культурно-социальный пласт уходил в анналы истории, изредка давая о себе знать лишь в тех районах, на которые правительство уже поставило крест, от чего они медленно умирали без молодой крови, консервируясь в собственном соку.

Лет этак пять назад одним из моих любимейших хобби было провоцирование подобных особей на конфликт. В этом не было никакой сложности – один мой внешний вид, мое телосложение было для них красной тряпкой, но, чтобы не оставлять шансов на упущение меня из виду, как не особо лакомой добычи, я намеренно составлял свой гардероб из вещей, которые вызывали в них внутренний эмоциональный взрыв, сопоставимый по силе со взрывом Fat Man в Нагасаки. Скинни-брюки, приталенные пиджаки и шляпы – в мое вооружение шло все, что могло возыметь эффект и дать начало полноценной дуэли. Думая, что жертва уже попала в капкан, звери обступали со всех сторон, а вперед выходил вожак стаи. Его первое слово – снятие скальпа с уже побежденного противника в их глазах, стая из гиен по обе стороны от вас уже начала облизываться, представляя потроха, которыми они отобедают через пару минут. Но первый звонок, вынуждающий их оторопеть – отсутствие страха у загнанного в угол. Вот он все также стоит в своей шляпе, не снимая ее и даже не отводит своего взгляда прочь с вожака. Второй звонок – он подает голос, в котором не чувствуется привычного вибрато, который выдает всепоглощающий ужас в намеченной поживе. Третье – голос его становится все увереннее, заглушая главаря, и вот ночной переулок сменяется кабинетом психолога, в котором я сижу в кресле с кожаной спинкой, описывая больному (в чьей роли, лежа на кушетке, выступает мой былой каратель), а за ним стоит очередь из его сподвижников, держащих пальцы крестом, надеясь, что они смогут избежать его участи.

– Что из моего гардероба вас привлекло сильнее всего? – спрашиваю я холодным судебным тоном, попутно рисуя в своем блокноте на полях.

– Не знаю, доктор… узкие джинсы, я думаю… да, узкие джинсы и шляпа. Шляпа тоже, так и запишите.

– Это вызвало в вас бурю эмоций, не так ли? Как думаете, почему? – я отрываюсь от рисования одуванчиков, поднимаю свои глаза и смотрю на его лицо. Оно начинает краснеть, глазные яблоки бегают из стороны в сторону, его пальцы теряют контроль и начинают отбивать моторик на носу. Значит, на этом стоит остановиться поподробнее и раскрутить. – Ответа я не услышал, поэтому попробую докопаться до истины сам, ведь именно для этого мы здесь. Я уверен, что в детстве вы часто посещали баню со своим отцом. Человек вы не городской, это я увидел по вашей комплекции, а в деревнях и поселках подобные процедуры все еще популярны. Около двенадцати-тринадцати лет вы, по обычаю, пошли париться со своим главой семейства. И тут он решил наклониться за веником, а полотенце крайне удачно слетело с его могучей талии…

В этот момент его лицо уже приобрело цвет помидора, но пальцы резко остановились, и он уставился на меня взглядом провинившегося щенка.

– Но… как вы узнали, доктор?

Я встал с кресла, подошел к нему и по-отечески похлопал по плечу

– Ведь это моя работа, дружище.

После этого я подхожу к столу, беру с него калабаш-трубку, раскуриваю ее и начинаю ходить взад-вперед по кабинету, визуально представляя из себя смесь Фрейда и Холмса, продолжая свое психаналитическое исследование.

– На чем я остановился… Ах, да. С талии вашего отца слетело полотенце в самой неудобной позе из всех возможных. И прямо на ваших глазах оголилось то, что в дальнейшем сформирует ваши сексуальные предпочтения на всю оставшуюся жизнь. Что-то, что зрело в вас еще с неосознанного возраста, раскрылось словно бутон лилии. – Я резко повернулся в его сторону посмотреть, каков эффект возымели мои слова на него. Лицо, раннее имевшее цвет сродни плоду томата, сейчас являло собой белый мрамор, узоры на котором были высечены вздутыми венами. Я продолжал. – Вы ощутили тепло в районе паха, стыдливо, но, прошу заметить, нехотя, отвели свой взгляд, который крайне сложно было удерживать от столь манящей картины. Быть может вы выбежали из бани, не совладав с собой и настигающей вас эрекцией…

– Да, так оно и было, все в точности, как вы описываете, доктор! – пациент привстал на своей койке, в его глазах стояли слезы, которые переполняя доступное им пространство, медленно стекали по щекам. – Так оно и было, один в один…

– Ну же, ничего в этом страшного нет. – я снова подошел к нему, на этот раз подать платок из кармана брюк, который сегодня уже пару раз успел побывать в лужах, образованных неработающими городскими водостоками. Про себя я понимал, что он уже раздавлен и для того, чтобы вернуться в свою прежнюю форму, ему понадобится как минимум пару недель. Но зачем довольствоваться неделями, если можно дожать его до реабилитации в месяцы? Да и главный трюк был еще не задействован в моей постановке, поэтому я с полной уверенностью продолжил. – после данного инцидента вы начали подозревать, что с вами что-то не так. Вы быстро проходили мимо пляжных раздевалок, если видели, что там находился мужчина. Да и сами пляжи стали для вас невыносимой мукой, так как раздетые представители сильного пола, да еще и разгоряченные солнцем в зените, вынуждали ваше сознание возвращаться к той амбивалентной ситуации; с одной стороны – столь сладостной для вас, с другой – как печать того, что с вами что-то не так, что вы сломанный механизм, отвратительный извращенец. Кто-то из вас, – я указал пальцем в сборище его былых соратников, стоящее за моим испытуемым. – кто-либо видел его хоть раз на пляже или в общей душевой?

Тишина. Пару секунд спустя – еле различимый шепот. Затем – ропот, волну которого подлавливало все больше и больше людей из толпы, расплескивая ее на близ стоящих. Все это обернулось гулом, сравнимым с шумом ударной волны извержения вулкана Кракатау. Я уже начал поиск берушей, ощупывая карманы, но тут внезапно – затишье, после которого до моих ушей донеслось громогласное «НЕТ».

– Ну… Что и требовалось доказать. – произнес я, попутно чертыхаясь и протирая очки рукавом пиджака от капель слюны, что попали на меня в момент всеобщего ответа в унисон. – думаю, я готов вынести вердикт.

Кабинет трансформируется в зал судебных заседаний. Толпа, толкаясь и мешая друг другу, кое-как усаживается на скамьи в роли зрителей, бывший пациент оборачивается подсудимым, а паркет вокруг его кушетки вместе с ним на борту очерчивается белым мелом. Я же оказываюсь за массивным судебным столом из красного дерева, заваленного вещами, на первый взгляд никак не взаимосвязанных. Закинув на него ноги, я стучу первым попавшимся по столу, дабы привести зал в чувство и потребовать тишины. Моим судейским молотком оказывается увесистый сборник работ Кристофера Ишервуда, что непроизвольно вызывает на моем лице довольную ухмылку. Найдя среди завалов микрофон, я проверяю, хороши ли меня слышно, и после этого начинаю объявление своего обличительного заключения

– Итак, господа зрители, сегодня мы все становимся свидетелями случайного, но, как оказалось, необходимого процесса над отдельно взятым лицом. Быть может именно сегодня обвиняемый выйдет из порочного круга самообмана, создающего лживую картину мира, и груды комплексов, что порождают неконтролируемую агрессию к окружающим. Я бы с удовольствием отказался от термина «приговор» и заменил его на «прощенье», но формальности, сами понимаете… Что ж, приговор следующий: Именем Се… ах, да, не хочет ли подсудимый произнести свое последнее слово? И где стенографисты с художниками? Мы ведь в суде, давайте обрадуем Фемиду и будем соблюдать проформу.

Перед глазами восторженной публики материализуется шестирукий Эдуард Мане с мольбертом и кистями, принявшийся за дело без промедлений, расплескивающий краску по всему залу.

– Теперь за визуальную составляющую переживать нет смысла, – улыбаясь произношу я, параллельно стараясь увернуться от летящего в меня масла. – передадите после слушания мне работу, Эдуард? Я охотно повешу ее в своей почивальни.

Мане кивает и подключает к деятельности все свои конечности. Кисти зажаты между пальцами ног, в зубах и подмышках. От бурной деятельности спустя пару минут он оказывается полностью залитым краской, и теперь больше напоминает живую кляксу цвета радуги, нежели человекообразное существо.

За ним возникает маленький письменный стол с печатной машинкой, по клавишам которой со скоростью пианиста-виртуоза летают пальцы Анны Достоевской. В отличие от Мане, выглядит она для себя привычно, без каких-либо анатомических изменений. Взгляд сосредоточен, она – механизм, состоящий из микрофонов-ушей, соединенных с пальцами блуждающим нервом, который выполняет функцию проводника.

– У нас тут, конечно, не «Идиот», поэтому думаю вы будете слегка разочарованы. – обращаюсь я к Анне Григорьевне. – Что же… Именем Себ… ах, да, финальное слово подсудимого!

Вся деятельность резко прекращается. Глаза каждого в зале обращены на бедолагу, что сидит на своей койке, поджав ноги и скрыв лицо за ними. Он уже понимает, что приговор для него станет решающей пулей в голову и как-то помешать этому он не способен. Подождав минуту, я обращаюсь к зрителям:

– Весьма содержательно, не так ли?

Зал взрывается хохотом, за которым следуют аплодисменты, раскатистые, как звуки грома во время грозы, чьей оглушающей силой хтонического ужаса, знакомого всякому смертному, любит баловаться Зевс во время очередных перепадов настроения. Я откланиваюсь на манер комедийного актёра, дающего сольное шоу на свой юбилей в Альберт-Холле. Овации не прекращаются, наоборот, нарастая с каждой секундой. В меня летят букеты цветов, монеты, мастерки и все, чем богата благодарная публика. Пытаясь их успокоить, я снова начинаю стучать по столу, на этот раз в моей руке оказывается трость Робера де Монтескью с полотна Джованни Больдини. На зрителей это не производит никакого эффекта, после чего Мане бросает в них палитру, которая начинает передаваться из рук в руки, словно это мощи канонизированного святого. Постепенно она пропадает в океане пальцев, уплывая от моего взора все дальше. Зал погружается в тишину.

Начав уставать от представления мной же организованного, я без лишних предисловий, откашлявшись, начинаю декларировать приговор:

– Именем Себя, уже упомянутой Фемиды, и всевластия, которым я оказался наделен по воле случая и обстоятельств, торжественно признаю подсудимого виновным в защитной реакции, обусловленной посттравматическим синдромом, вызванным треклятым полотенцем, неудачно закрепленным на бедрах его отца, отсюда – дальнейшим подавлением собственного либидо. Защитная реакция имела агрессивный характер по отношению к красивым, хорошо одетым мужчинам, жертвой которой мог стать и сам господин судья. – я сделал взмах рукой, привлекая внимания аудитории. – ну разве это не выстрел себе в ногу?

В помещении послышались немногочисленные смешки, но в целом люди в зале подходили к осознанию, что зрелище подходит к своему концу, а конец этот не сулил ничего хорошего ни человеку на кушетке, ни людям на скамьях.

Видимо поэтому один из них вскочил со своего места, выбежав в самый центр зала, начав истошно тараторить:

– Но получается, что суд предвзят. Ведь прямо сейчас несостоявшаяся жертва самолично судит подозреваемого в преступлениях. Не было ни защиты, ни полноценных обвинителей, ничего. Только судья, судья и еще раз судья! Это не США после Гражданской войны, он не чернокожий, а вы не куклуксклановец. Это… нарушения всех норм, дозволений и законов!

Мои глаза, уже явно выражающие отвращение, раннее хоть как-то скрывающиеся за образом артиста, начали просверливать дыру в протестующем.

– Моим ушам и самооценке весьма приятно услышать, что, будучи в большей степени образом в моей голове, вы разительно отличаетесь от своего прототипа. По крайней мере уж лексиконом точно. Но ответ на ваши возмущения вы могли подчерпнуть из моих предыдущих слов – все, что вы видите вокруг, является только фантасмагорической проекцией того, что в самом деле происходит прямо сейчас на улице, возле одиноко стоящей лавки и столь же одинокого фонаря, нависшего над ней. По крайней мере вы не симулякр, довольствуйтесь этим. – после этих слов я щелкнул пальцами, а за спиной моего оппонента появились два байкера – слуги принцессы Смерти, сошедшие с киноленты «Орфей» Жана Кокто. Взяв его под руки, они втроем растворились, оставив после себя запах жженой резины. – Мне показалось, среди свидетелей процесса появились настроения сопротивления. Что ж, я не буду затягивать. Осужденный приговаривается к полному искоренению своих принципов, убеждений и соображений по поводу мироустройства. На пепелище будет заложена новая личность, устройство которой будет продиктовано раннее подавленным либидо. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Аудитория вяло похлопала и начала вставать со своих мест, двигаясь в сторону выхода.

– Также, – продолжил я. – приговор распространяется на каждого зрителя, присутствовавшего на процессе. – с безэмоциональный лицом я подытожил. – закон един для всех.

Толпа, не до конца осознавая своей участи, все также рефлекторно продолжала двигаться к двери. Постепенно, сначала по одному, затем – целыми группами, они замирали. Я осознавал, что последний трюк был крайне рискованным, особенно против толпы, которая начнет принимать форму разъяренного быка с секунды на секунду. Потерять одного представителя фракции, пускай и вышестоящего – терпимо, но пройтись катком по всем – перебор. Мое расположение в зале также было проигрышно – выход был с их стороны, все что я мог – баррикадироваться за своим столом. Но кто не рискует, тот никогда не почувствует вкус праздничного шампанского, не так ли?