Текст книги "Морские нищие (Роман)"

Автор книги: Арт. Феличе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Прощальные Святки

У Якоба Бруммеля, знаменитого маэстро из Гарлема, праздновали наступавшее Рождество. Кроме его семьи и прислуги, приглашенной, по дедовскому обычаю, в сочельник к ужину, за столом сидел еще приехавший из Нардена брат госпожи Бруммель, ректор латинской академии Ламберт Гортензиус, с женой, дочерью и сыном. Позвали также и мастера-столяра Питера Мейя, закончившего к сроку починку большого органа в гарлемском соборе. Маэстро предстояло все Святки играть на этом органе во время месс. Проверив еще утром работу Мейя, Бруммель не мог нахвалиться зазвучавшим по-новому инструментом. Органные мастера были редкостью, их выписывали часто издалека. И Гортензиус посоветовал вызвать из Алькмаара знакомого ему Питера Мейя – опытного мастера по всевозможным тонким поделкам.

В светлой, просторной столовой были накрыты два стола: один – для взрослых, другой – для детей, «кошачий стол», как в шутку называли его. За детским столом роль хозяйки исполняла одиннадцатилетняя Эльфрида Бруммель. Она посматривала, как угощала взрослых мать, и подражала ей со свойственной своему характеру серьезностью. Зато общая любимица семилетняя Ирма нарушала чинный порядок, установленный сестрой, и без умолку болтала.

– Смотри, смотри, Иоганн, – хохоча, толкала она мальчика, сидевшего рядом с ней, – Гена не любит мускатную подливку, а Фрида, как нарочно, облила ею всю рыбу!

Иоганну было пятнадцать лет, и он чувствовал себя настоящим мужчиной. По-взрослому заботливо он переменил Гене тарелку и погладил ее по мягким пепельным волосам. Гена благодарно посмотрела на него и улыбнулась. Она знала, что Иоганн не был ей родственником, как все Бруммели, но стеснялась его почему-то меньше других. Этот мальчик с такими необыкновенными глазами – одним черным, другим голубым – был ее всегдашним защитником. Она слышала, что Иоганн – круглый сирота, и догадывалась о несчастиях, пережитых Иоганном. Она его жалела и, в свою очередь, искала в нем защиты от бойкой, озорной Ирмы. А та продолжала болтать:

– Фрида, разве так делают хозяйки? Смотри, мама сама не ест, а только подкладывает всем. А у Мартина на тарелке пусто.

Мартин, брат Гены, добродушный толстый мальчик, был сластена. Он предпочитал ждать сладких блюд.

– Правда, – спросил он у Иоганна, – что сразу же после праздников ты уедешь в Брюссель?

– Да, это решено. Маэстро перестал меня уж и отговаривать… – отвечал Иоганн.

– Он глупый, – вмешалась Ирма. – Он хочет быть простым ткачом, а мог бы стать знаменитым музыкантом и певцом, как папа. Папа говорит, что у него очень красивый голос, а слух…

– Иоганн еще одумается, – заметила рассудительная Эльфрида, подкладывая приемному брату лишний кусок. – Куда он поедет в такое тревожное время?

– Папа говорит…

– Маэстро понял меня, – не дал Ирме досказать Иоганн. – Я хочу быть ткачом потому, что меня приютили когда-то в квартале ткачей…

– Тебя приютили и в доме музыканта! – выпалила Ирма и сразу же прикусила язык под укоризненным взглядом сестры.

Лицо Иоганна стало серьезным:

– Вот потому-то мне и надо поскорее стать самостоятельным, чтобы не быть в тягость людям. Я поступлю к кому-нибудь из знакомых ткачей в подмастерья.

Ирма выскочила из-за стола и, обняв Иоганна, вдруг заплакала:

– Я не так хотела сказать. Разноглазый! Я оговорилась. Не сердись на меня. Я нечаянно. Я не хочу, чтобы ты уезжал.

Я люблю тебя!.. Мы все так любим тебя! Ведь ты наш брат, Разноглазый. Совсем-совсем как родной.

Когда Ирма чувствовала себя виноватой и хотела быть особенно ласковой, она всех называла не по именам, а по прозвищам. «Разноглазым» назвал Иоганна сам маэстро, когда впервые рассказывал семье о случае в кабачке «Три веселых челнока».

– Останься с нами, Разноглазый! – ластилась Ирма. – Не уезжай в противный Брюссель. Нам с Фридой будет скучно без тебя.

Взрослые заметили, что за «кошачьим столом» не все ладно, и госпожа Бруммель подошла узнать, в чем дело. Иоганн, смеясь, объяснил:

– Ирма не хочет, чтобы я уезжал. Она не понимает главного…

А в это время Якоб Бруммель говорил шурину:

– Мальчик затаил в сердце горькую обиду. С малых лет на плечи его один за другим падали удары судьбы. Сначала погубили его родителей, потом приемную мать… Теперь Иоганн решил отомстить обидчикам. Пусть идет. Это научит его жизни. А впереди у всех нас – бурная жизнь. Собираются грозовые тучи…

Ректор Гортензиус задумчиво сказал:

– Они давно собираются. Пожалуй, мы успеем все состариться, прежде чем разразится гроза.

Сидевший против него Питер Мей усмехнулся:

– У нас в Алькмааре, ваша милость, говорят: «Чем дольше затишье, тем сильнее гроза». И еще говорят: «И дойная корова начнет брыкаться, коли доить ее не переставая».

До слуха Иоганна долетели обрывки разговора. Он попросил у госпожи Бруммель разрешения встать и подойти к взрослым.

– Нидерландами распоряжаются, как своею собственностью, – сказал возмущенно маэстро. – Сначала, как цепного пса, сажают рядом с правительницей иноземца Гранвеллу, а теперь, отправив его для вида в Бургундию, продолжают советоваться с ним, не считаясь с мнением нидерландцев. Видные люди страны пишут королю о беззакониях управления, посылают в Мадрид выборных… Даже сама герцогиня Пармская начинает понимать справедливость негодования Провинций. Но Филипп не слушает никого, кроме Гранвеллы. Он хитрит, изворачивается – делает вид, что, разгневанный поведением своего любимца, отослал его, обещает лично приехать в Нидерланды и пересмотреть все указы… А этой осенью велит обнародовать новый страшный эдикт – «Постановление Тридентского собора»[21]21
  Тридентский собор окончательно отделил католическую церковь от протестантской, предав последнюю проклятию.


[Закрыть], по которому право на существование имеют только одни католики. Остальные нидерландцы предаются в руки палачей.

Голос Иоганна прерывается, когда он чуть слышно шепчет Бруммелю:

– Матушка Франсуаза была верной католичкой…

– Да… Но у нее были деньги, мой мальчик… – печально возражает маэстро и привлекает его к себе. – А королю Филиппу давно не хватает денег.

Иоганн сжимает руку Бруммеля. За эти годы они так сдружились с маэстро, что понимают друг друга с полуслова. Иоганн смотрит в его глаза, смотрит на пышные вьющиеся волосы и впервые замечает в них тонкие серебристые пряди. Иоганн знает – Бруммель горячо любит родину, гордится ею и страдает за нее.

Полная, румяная жена ректора скучает. Она не любит умных «мужских» разговоров. Ну можно ли так портить сочельник? Вон все и приумолкли, сидят, как на похоронах. Даже за «кошачьим столом» необычная тишина. То ли дело в прежние времена! Святки проходили как один долгий радостный день. Где же теперь былые шутки, смех, танцы, игры? Разве вино, сидр, сладкие настойки и пиво перестали веселить сердца? Разве у детей отняли их детство?

Ее выручает госпожа Бруммель. Она возвращается к взрослым и приветливо говорит:

– Прошу дорогих гостей не забывать про свои тарелки. Ступай за стол, Иоганн. Сейчас Ирма, как самая младшая, будет обносить всех подарками.

Снова загремели ножи, зазвенели стаканы, заискрилось, запенилось пиво. Молоденькая служанка Таннекен, приехавшая вместе с Гортензиусами, густо покраснела, когда Питер Мей налил ей вино, и от смущения сразу же поперхнулась под дружный смех мужчин.

– Тише!.. Тише!.. – крикнула Ирма. – Закройте все глаза. Папа с Иоганном будут сейчас петь, а каждому на тарелку посыплются подарки…

Бруммель начал детскую рождественскую песенку чистым, глубоким голосом. Иоганн подхватил мотив:

 
Бом-бом-бом! Дили-бом! Дили-бом!
Мы пришли в светлый дом! Бом-бом!
Нас звезда привела…
 

– «Нас звезда привела! Дили-бом! Дили-бом!..» – запела Ирма и подбежала к окну, подле которого на старинном дубовом сундуке лежали прикрытые скатертью подарки.

Госпожа Бруммель шептала дочери имена и вынимала один за другим пакеты, украшенные остролистом и омелой – растениями веселых рождественских праздников. Девочка на цыпочках подходила к каждому прибору. Стараясь не шуметь, она раскладывала на тарелки предназначенные подарки и почти верила, что пакеты занесли в их дом белые сверкающие звездочки снежинок, плясавшие в этот торжественный час за стеклами…

Подойдя к Иоганну, она задержалась, прикрыла ему глаза ладонями и прошептала в самое ухо:

– Не уезжай, Разноглазый! У нас в Гарлеме так хорошо!

Орган гудел бархатным многоголосым хором, а сверху на головы молящихся разноцветными потоками лились лучи солнца. Витражи[22]22
  Витраж – цветные стекла в окнах.


[Закрыть] в сложной сетке свинцовых переплетов пламенели.

Иоганн сосредоточенно слушал. На этот раз маэстро превзошел себя. Никогда еще не создавал он такого мощного, точно сверкающего гимна. Под его руками орган сначала как будто громко вздыхал. Долгие скорбные стоны поднимались под самый купол и реяли там, как птицы, рвались к потокам света и звали их на помощь. Но вот они уже слились в громкий победный аккорд. Потом орган опять зазвучал глуше. Казалось, он кому-то грозил. Это сам маэстро негодовал, требовал. А солнечные лучи всё лились и лились на плечи и праздничные головные уборы. Лампады и свечи теплились ровным, неподвижным пламенем.

Как любил Иоганн такие часы, когда можно было думать не о мелких повседневных делах, а о больших, как мир! Его переставали тогда мучить воспоминания. Давнишние обиды утихали. В душе росло светлое чувство, которому он не знал названия. Радость?.. Нет. Предчувствие радости?.. Может быть. Вот с этим-то ощущением он и должен уйти из милого Гарлема.

«Ты будешь счастливчиком, мой маленький нидерландец! – говорила когда-то матушка Франсуаза. – При свете дня и во тьме ночи ты будешь искать счастье, пока не найдешь…» Да, да, он будет искать счастье – и свое и утраченное счастье родины. Вот сейчас, под эти могучие звуки органа, под сверкающий гимн маэстро, он обещает, что найдет счастье.

Стоящая в кругу семьи Ирма не сводила удивленного взгляда с Иоганна. Что с ним? Почему он так бледен, а глаза у него горят, как две лампады? Он откинул голову, смотрит в вышину купола, и светлые волосы его и лоб охвачены пламенем солнечных лучей… Девочка подтолкнула сестру:

– Смотри, Фрида, наш Иоганн совсем как проповедник на кафедре.

Ресницы Эльфриды испуганно задрожали. Она наклонилась и, уткнувшись носом в молитвенник, шепнула:

– Что ты! Разве можно говорить о проповедниках при чужих?

Ирма оглянулась кругом. Слава богу, никто ее не слышал. Она забыла, что о протестантских проповедниках надо молчать. Их следует принимать только тайком, иначе могут схватить, как приемную мать Иоганна, и увести в тюрьму, откуда никто не возвращается.

Орган затих. По собору словно плавал в облаках ладана знакомый милый голос. Это пел отец. По рядам гарлемцев проносится шепот восторга. Да, отец давно не пел так, как сегодня. Чужая латынь, правда, портила немного. Дома отец поет только голландские песни. В них он воспевает солнце, землю и все, что человек видит вокруг себя. Хорошие, понятные, радостные песни!.. Часто вместе с ним поет и Иоганн. Тогда все начинают невольно подпевать им. У Иоганна звонкий, раскатистый голос, он так и зовет за собой.

И вот Разноглазый уезжает… Ирма поднимается на цыпочки и шепчет на ухо госпоже Бруммель.

– Не отпускай Иоганна в Брюссель, мама! – настойчиво просит она.

Госпожа Бруммель качает укоризненно головой, и Ирма знает, что она думает: «Веди себя прилично в соборе…» И еще: «Разве можно удержать соколенка, когда у него отросли крылья?» Так она отвечала уже не раз.

В последний вечер Святок госпожа Бруммель поднялась в комнату Иоганна. При свете мигающей свечи она еще раз пересмотрела стопку белья, приготовленного ему на дорогу, развернула аккуратно сложенную на стуле теплую куртку, шерстяную рубашку и длинные дорожные чулки. А когда Иоганн лег, она присела рядом с ним на край постели и положила руку к нему на грудь.

Он с удивлением взглянул ей в лицо. Госпожа Бруммель целыми днями была занята по хозяйству или с дочерьми. Иоганну редко приходилось оставаться с ней наедине. Из всей семьи он, пожалуй, меньше всех знал эту тихую, спокойную женщину с немного печальными и мечтательными глазами. Она заговорила:

– Вот я слышу, как бьется твое сердце, Иоганн. За все годы, что ты жил с нами, оно билось всегда ровно и четко, как и должно биться сердце здорового мальчика. Но ты уходишь из дома перед самой бурей. Я буду не переставая молиться, чтобы грядущие непогоды пощадили твое юное сердце. И где бы ты ни был, мои мысли о тебе, мой страх за тебя, как за сына, будут сопровождать тебя до конца моих дней…

Иоганн, дрожа от волнения, взял ее руку и припал к ней горячей щекой.

– А я… боюсь… назвать вас матерью… Одной я уже принес гибель…

Она засмеялась и повернула к себе его лицо:

– Суеверие – большой грех, мой мальчик. При чем тут ты? А я твердо верю: что не удалось испытать тем двум – погибшим бедняжкам, то суждено мне, третьей…

– О чем вы говорите?

Она снова засмеялась и поцеловала его в высокий чистый лоб.

– Мне суждено будет гордиться выросшим в моем гнезде соколенком, который расправил крылья и готов улететь на простор.

Ему стало вдруг особенно светло и радостно от ее слов.

– Благословите меня, матушка, – сказал он, улыбаясь сквозь слезы, – благословите на жизнь, на борьбу, на смерть, если она нужна будет родине.

– Только на жизнь! Только на победу, мой мальчик!

Утром, одеваясь, Иоганн нашел в кармане дорожной куртки туго набитый кошелек. Кто положил его – госпожа ли Бруммель накануне вечером или маэстро, обнимая его в сотый раз, – он так и не узнал в суматохе прощания. Между прочим, маэстро сказал еще, что в Брюсселе ему как-то пришлось познакомиться с мастером-ткачом. Его очень хвалила покойная матушка Франсуаза. Мастера звали Николь Лиар. Но он, вероятно, уехал в Антверпен к богатому купцу-промышленнику Матвею Снейсу. Бруммель рассказал, как стал случайным вершителем судьбы Лиара, сыграв с ним в орел и решку.

– Суеверие – грех, – улыбнулся маэстро, взглянув на жену, – но вот возьми эту монету, – может быть, она и счастливая. Я сохранил ее с тех пор. Покажешь монету ткачу, если придется как-нибудь встретиться. Он меня вспомнит и, наверно, поможет тебе устроиться. Не забудь и Розу с ее цирюльником. А то останешься, как и в первый раз, совсем один в Брюсселе.

Лазарь Швенди

В Испанию прибыл от Нидерландов посол, чьим военным победам монархия была обязана миром с Францией. Блистательный граф Ламораль Эгмонт очаровал, казалось, весь Мадрид, начиная с самого короля. Филипп II, как всегда, последовал совету бывшего министра сеять соперничество и раздор среди нидерландской знати, лаская и поощряя одних и преследуя других. «Разделяй и властвуй» – древняя истина всех монархов. Граф попал на этот раз в число поощряемых. Доверчивый и легкомысленный, он был в восторге от оказанного ему приема. Как ошибались друзья, думал герой народных нидерландских песен, когда, провожая его сюда, вручали графине Эгмонт акт, подписанный собственной кровью. В этом пылком документе высшее дворянство клялось рыцарской честью отомстить всякому, кто посягнет на жизнь или свободу ее прославленного мужа.

Между другими письмами Эгмонт привез и Генриху ван Гаалю долгожданный ответ Оранского. Принц благодарил от лица родины «юного патриота, в котором не умерло чувство долга и любви к правде». Он рекомендовал не пренебрегать знакомством с такими благородными людьми, как, например. Лазарь Швенди – начальник испанской кавалерии, приехавший вместе с королем из Провинций. Умный и храбрый, он имеет, к сожалению, слишком мало единомышленников при дворе. В конце письма Оранский намекал, что человек, желающий помочь великому делу, может всегда сам найти способ для этой помощи. Об инфанте он даже не упоминал.

Лазарь Швенди?.. Генрих знает, кто это. Помнит еще со дня бури, чуть не погубившей весь королевский флот. В качестве начальника военного корвета Лазарь Швенди первый прибыл на галеру Филиппа с докладом о нанесенных штормом убытках. Потом Генрих изредка видел его на приемах во дворце. Так-почему же Генриху ни разу не пришло в голову подойти ближе к своему соотечественнику?..

Нелегко будет улучить время для свидания с Лазарем Швенди. Инфант капризничал и хандрил больше, чем обычно. Недавняя болезнь сделала характер Карлоса еще более трудным.

Сначала его занял приезд знаменитого полководца. Он с интересом расспрашивал Эгмонта о Провинциях, хохотал, слушая рассказы о выходках Бредероде.

– Боже, чего бы я не дал, чтобы попасть на твою родину! – говорил он Генриху. – Там действительно умеют жить и веселиться.

– В Нидерландах умеют не только веселиться, но и трудиться, Карлос, – уверял ван Гааль.

– Глупости! Труд – дело мужиков и ремесленников! Ты становишься скучен, как назидательная проповедь монаха. Бери пример с Эгмонта – вот истинный рыцарь: смел, как лев, весел, как… – Не подобрав сравнения, Карлос неожиданно застонал: – И подумать только, что счастливчик Александр Фарнезе уедет с ним в Провинции, чтобы отпраздновать при дворе матери свадьбу с португальской принцессой! Как им обоим везет, этим баловням фортуны: моему дядюшке Хуану Австрийскому и Александру! Один красив, как Аполлон, другой… Давай убежим, Генрих! Давай соберем побольше денег и убежим к твоим сородичам. Ведь, в конце концов, я же их будущий король!

Генрих оставался холоден к этим постоянно меняющимся планам скучающего от безделья принца. Он стал сомневаться в нем. Зачем, в сущности, Нидерландам король? Провинции прекрасно могут управляться своими выборными. Немало найдется для этого достойных людей. Перед его глазами один за другим проходили самые видные из нидерландцев, и впереди всех – его кумир, Вильгельм Оранский.

Он пришел в маленький домик Швенди с патио[23]23
  Патио – внутренний дворик.


[Закрыть] и садом уже поздно вечером, когда луна заливала улицу потоком голубых лучей. Дверь открыла старая служанка. Она пошла было доложить о нем, когда из комнаты выбежала молоденькая девушка. Каштановые волосы длинными локонами свободно сбегали ей на плечи. Карие глаза под крутым изгибом бровей быстро оглядели его, и ясный голос спросил:

– У вас спешное дело, сеньор кабальеро?

– Да, сеньорита. Я желал бы видеть сеньора начальника кавалерии. Я получил письмо…

– С вашей чудесной родины? – Карие глаза осветились ярче. – Из Нидерландов?

– Как вы догадались, сеньорита? – удивился Генрих.

– Не знаю. Так подумалось. Я сейчас скажу. Марикитта, прими у кабальеро плащ! – И она вихрем умчалась в глубь дома.

Передавая служанке плащ и отстегивая шпагу, Генрих спросил:

– Значит, у сеньора Швенди есть дочь?

– О нет, сеньор кабальеро, это племянница сеньоры, круглая сирота. Она с малых лет живет здесь, как родное дитя.

– Дядя! Дядя! – раздавалось по всему дому. – Где вы? К вам пришли! Сеньор кабальеро из Нидерландов спрашивает вас!

Генрих переступил через порог и остановился. Комната напомнила ему родину. Да, да, вот такие же большие сундуки с горбатыми крышками были и у них в Гронингене. Такой же коренастый стол на толстых дубовых колонках и плетенные из ивы четырехугольные стулья с широкими сиденьями. И даже бронзовый канделябр посреди полотняной скатерти тоже как будто он где-то уже видел. Иллюзия была поразительна. Генрих на мгновение даже забыл, что находится в Испании, и ясно, до боли в сердце, ощутил родину, милую, веселую, уютную землю предков. Он закрыл глаза, чтобы подольше удержать сладкое, щемящее чувство… И очнулся от шелеста платья.

Девушка с карими глазами улыбалась, глядя на него.

– Ну вот, я привела дядю. Он думал, что я шучу.

Вошел Лазарь Швенди. Дома он не казался таким высоким и серьезным. Расстегнутый ворот рубашки под безрукавкой из буйволовой кожи делал его открытое, мужественное лицо проще. Синие глаза смотрели приветливо. Только голос все так же гудел органным басом:

– Имею удовольствие и честь видеть своего соотечественника?

– Да, сеньор начальник кавалерии, я нидерландец, – поклонился Генрих.

– Камер-паж принца Астурийского ван Гааль?

– Да. Прошу простить неурочный час посещения. Но я получил письмо.

– От того же человека, вероятно, что и я, – широко улыбнулся Швенди и показал на стул: – Прошу садиться.

В комнату вошла молодая еще на вид женщина. Ее большие кроткие глаза напомнили Генриху глаза мадонн итальянских мастеров. Вся закутанная в белую теплую шаль, она подошла к девушке и обняла ее.

– Позволь представить тебе, Мария, – прогудел Швенди, – моего земляка, благородного нидерландского юношу, дальнего родственника принца Оранского.

Генрих снова поклонился. Жена Швенди протянула ему руку. Он почтительно поцеловал ее.

– А вы уже, кажется, знакомы? – спросил Швенди у девушки.

– Нет, сеньор кабальеро меня не знает. Я Инесса де ла Седра, племянница сеньоры Марии, – объяснила она Генриху.

Он опять поклонился.

Швенди вдруг расхохотался:

– Ну нет! Наше знакомство совсем не похоже на знакомство нидерландцев! Вот что значит жить на земле церемонной Испании! Итак, – продолжал Швенди, – вы получили от принца Вильгельма письмо, направляющее вас к людям, душевно настроенным к каждому, кто считает своей родиной Нидерланды…

Сеньора Мария встала, чтобы не мешать разговору, и вышла в патио, уведя с собою Инессу.

Генрих, сбиваясь и торопясь, изложил свое дело. Он просил научить его быть полезным отчизне еще здесь, в Испании. Швенди, внимательно глядя на него, сказал:

– Принц писал мне о вас. Он помнит вас мальчиком. Ваш дядя, доблестный старый воин, оставив свой замок, присоединился к преданным принцу людям и готов, подобно вам, отдать остаток жизни несчастной родине.

– Вы знаете и о моем дяде?.. – встрепенулся Генрих. – Я опять не получаю из дому вестей. Там, кроме дяди, у меня остались друзья. Их судьба волнует меня.

– Письма из Нидерландов перехватываются по приказу короля, – пожал плечами Швенди, – так же как и письма, адресованные в Нидерланды. Я имею возможность впредь оказывать вам услуги, отправляя и получая вашу корреспонденцию.

– Благодарю вас! – Генрих с жаром схватил руку Швенди. – Полное отсутствие сведений о близких терзает меня, но что вы мне посоветуете?

Швенди помедлил.

– До принца Оранского, – начал он серьезно, – доходят часто извращенные корыстными людьми сведения. Он нуждается в правде и больше пока ни в чем. Хорошенько подумайте над моими словами.

Генрих стал прощаться.

– Оставайтесь с нами ужинать, – пригласил хозяин просто. – Мои дамы ведут слишком замкнутый образ жизни и будут рады дружеской беседе с новым человеком.

Генрих отказался. Он не принадлежал себе – инфант мог потребовать его.

– Ну, как знаете, – сказал Швенди, – но не забывайте нашей тихой улицы.

В комнату вбежала Инесса:

– Вы уже уходите?.. Нет, прошу вас только одну минуту – взгляните на сад, на патио, на сегодняшнее небо!

Она стояла на пороге и показывала на яркий диск луны, плывущий над вершинами деревьев. Потом повернулась к Швенди:

– А все же, дядя, в Испании особенная луна и особенные ночи, даже зимой… Посмотрите на кипарис – он как монах в черной сутане и будто молится перед большой серебряной лампадой.

Швенди засмеялся:

– Простите ее, ван Гааль. Они обе у меня фантазерки и начитались всякой всячины у древних поэтов Греции. Не задерживай, Инесса, кабальеро – он на службе, на тяжелой службе придворного.

Генриху не хотелось уходить. Он залюбовался светлой ночью, которая казалась теплой, как летом.

– Мария! – крикнул Швенди в глубину патио. – Не ты ли предостерегала меня, что ночи в Мадриде коварны? Твоя шаль не спасет тебя от дыхания Сьерры-Гвадарамы[24]24
  Сьерра-Гвадарама – горный хребет, ветер с которого в определенные месяцы веет над Мадридом и считается коварным, так как губительно влияет на здоровье.


[Закрыть].

– Иду-у!.. – донесся до них разочарованный голос сеньоры Марии, и белая фигура вошла в полосу лунного света. – Жаль расставаться с такой ночью…

Генрих дождался сеньоры Марии и стал прощаться. Инесса кивнула ему головой и попросила:

– Пожалуйста, приходите к нам почаще.

Все трое вышли вместе с ним в прихожую. Старая Марикитта, с его плащом в руках, принесла свечу. Генрих оглядел семью радостно смеющимися глазами. Значит, и в Испании есть простые, ясные люди, которые могут согреть душу! Он надел шпагу, закинул на плечо полу плаща и взял шляпу.

– Непременно приходите! – повторила Инесса.

– Приходите, – улыбнулась сеньора Мария. – Мы ждем вас, ван Гааль.

Генрих шел, и ему хотелось петь. Рука опиралась на эфес шпаги, а в ушах все еще раздавалось: «Непременно приходите!» Конечно, он придет в этот чудесный дом, где Испания так гармонично сплелась с Нидерландами, где воин сбрасывает с себя военную суровость, где живет прекрасная женщина, где раздается девичий смех и ясный голос доверчиво просит. «Пожалуйста, приходите к нам почаще!»

Генрих вернулся домой окрыленный. Он знал, что надо делать. Он должен посылать Оранскому сведения о мадридских делах. Только теперь он понял свой давний разговор с епископом Аррасским – Гранвеллой. Какие противоположные цели преследовали эти люди: первый министр короля и Швенди – нидерландский воин. Служить правде, помогать бедным братьям – вот для чего не жаль и жизни!