Текст книги "Рассвет над Киевом"

Автор книги: Арсений Ворожейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Так перенесите этот частный случай на полк, дивизию… – подхватил Тимонов. – И вам станет ясно, какие могут быть глупые жертвы. На ошибках мы должны учиться. Так нам советует партия.

Незнакомый капитан с уважением посмотрел на Тимонова:

– Правильно.

Внимание привлекла восьмерка «яков», спокойным, красивым строем возвращающаяся с задания.

– По всему видно, боя не было, – заключил Василяка, глядя в небо.

После обеда командир полка отозвал меня в сторону:

– Помнишь, когда был сбит Тимонов, он четыре дня лечился у танкистов? – спросил Василяка. – Теперь этот капитан интересуется: так ли это? Не был ли Тимонов у немцев, да скрыл…

– Не верить Тимохе?! Да это просто уму непостижимо! – Я не мог сдержать гнева.

– Что ж поделать, Тимонов ведь никакой бумажки не привез, что находился у танкистов. Даже номер части не запомнил. Но ничего страшного нет. Капитан – парень неплохой. Он, кажется, разобрался, что тут произошло недоразумение. Но все-таки в удобный момент ты поговори с Тимохой, не помешает. Он к тебе всех ближе.

– Хорошо, – пообещал я и хотел было идти в эскадрилью, но Василяка задержал:

– Еще дело есть. – В голосе командира чувствовалась какая-то нерешительность. – Хочу посоветовать: будь осторожнее. А то обвинят тебя в восхвалении вражеской техники.

Я только тогда понял, почему Василяка так резко закончил разбор боя.

– Так это же каждый летчик должен знать назубок, – не вытерпел я. – Наш «як» на больших высотах уступает в скорости «фоккеру» и «мессершмитту». На основе этих данных мы строим свою тактику.

– Согласен. Но ты слыхал про летчика-испытателя Фролова? Мы с ним воевали на Калининском фронте в третьей воздушной армии.

Виктор Иванович Фролов, как летчик-испытатель, летал на многих иностранных самолетах, в том числе и на немецком истребителе «мессершмитте». В начале войны ушел на фронт. Воевал мастерски.

– Так вот, – продолжал Василяка, – его арестовали только за то, что он рассказал летчикам о преимуществах «мессершмитта» перед ЛаГГ-3, на которых мы тогда летали. Обвинили в преклонении перед фашистской техникой. Хорошо, что нашлись добрые люди, выручили… Уразумел?..

Я знал нашего командира. Смелый в воздухе, он был подчас излишне осторожен на земле. Со мной он говорил по-дружески, от души. И все же после разговора с ним на сердце остался горький осадок.

После трудного боя и сытного обеда летчики эскадрильи дремали на солнце около моего «яка». У Тимонова, очевидно, зябла поврежденная поясница, и он закутал ее самолетным чехлом. Осторожно, чтобы не помешать отдыху товарищей, я лег с ними.

Беспокойные мысли не давали забыться. Расспрашивать Тимонова, не был ли он у немцев, значит, сомневаться не только в лучшем друге, но и в самом себе. Нет, пусть Тимоха ничего не знает. Это лучше и для него.и для дела. Зачем из-за бредовой подозрительности расстраивать такого ясного и чистого душой человека?

7

Сила истребителя в огне и маневре, иначе говоря, в атаке. Главное же – огонь, ему подчинен маневр. Как бы хорошо летчик ни владел самолетом, если он не научился метко стрелять, он не истребитель.

Стрельба – заключительный аккорд любой атаки, ее венец. В этот момент летчик должен замереть и сосредоточиться только на прицеливании.

Сосредоточиться! Только сказать легко, а попробуй-ка сосредоточиться в воздушном бою, когда вокруг рыскают враги и могут именно этим моментом воспользоваться, чтобы уничтожить тебя. Сколько так погибло летчиков!

Никогда истребителю так не нужно самообладание, как при стрельбе. Недаром есть летчики (участники многих боев), не имеющие ни одной личной победы. На их счету есть коллективно сбитые вражеские самолеты, а вот лично – нет. Почему? Может, не выдавалось возможности самому расстрелять врага? Бывает. Но очень и очень редко.

Когда идет воздушный бой, в небе почти всегда бывает много вражеских самолетов – только бей. Но для этого нужно обязательно рискнуть. И, рискуя, сохранить трезвый ум: при атаке необходим математический расчет и уверенные, точные движения. В этот момент нельзя оглянуться и посмотреть, не наводятся ли тебе в спину пушки и пулеметы, нельзя даже вздохнуть, чтоб не дрогнула рука.

У некоторых на это не хватает самообладания. Они плохо прицеливаются и открывают огонь с большой дистанции. Их очереди, как правило, не находят цели. В лучшем случае они могут подбить самолет, а чтобы его уничтожить, нужна еще атака. Обычно такого подранка добивают другие. Так получаются групповые сбитые самолеты.

Мастера воздушного боя идут в атаку с мыслью непременно сбить вражеский самолет. Они все для этого рассчитали. И вот маневр, прицеливание! Как хочется в этот момент оглянуться! Но нельзя: враг садится на мушку. При этом требуется ювелирная точность. Наконец самолет в прицеле. Нажатие на кнопки управления оружием… И вместо разящей струи огня – молчание. Каково?

Это случилось сегодня у Тимонова – из-за ошибки механика отказало оружие. После посадки у летчика от негодования дрожали губы и зло сверкали глаза.

Тимонов на фронте более года. Четыре раза его подбивали в боях. Он устал, стал нервным, раздражительным. Все же Тимоха не вылил свой гнев на непосредственного виновника происшествия. Механик двое суток не спал: ездил на передовую за самолетом, совершившим вынужденную посадку. По возвращении ему срочно было приказано готовить самолет к вылету. Он поспешил.

– Повесить меня мало, – корил себя механик, подавленный своей оплошностью.

– Помолчи, – тихо сказал ему Тимонов. – Видать, мало у тебя силенок. Не надо бы тебя после двух бессонных ночей заставлять работать. Понадеялись, а ты подвел. Когда чувствуешь, тяжело, скажи, товарищи помогут. Учти, все устали, но работать надо как следует. Понятно?

Механик несколько секунд стоял в растерянности. Он ждал другого. Потом, словно в него влили новые силы, отчеканил:

– Все ясно, товарищ командир! Расшибусь, а такого больше не допущу!

Тимонов одобряюще улыбнулся:

– Давай жми! Только расшибаться не надо. Иногда приходится наблюдать, когда чем-нибудь расстроенный человек (чаще всего из-за пустяка) безудержно горячится, ругается, угрожает и так свирепствует, что, кажется, готов сжить со света виновника своего волнения.

«Нервы поистрепались», – можно услышать в оправдание «творца грома и молнии». На самом деле такие вспышки – просто распущенность человека, не умеющего владеть собой. Для него своя персона дороже всего. Вместо того чтобы набраться терпения и по-деловому разобрать ошибку, он руганью успокаивает себя. Некоторые даже под эту ругань, которую образно называют «распеканием», подводят теоретическую базу. Если, мол, покрепче «вправить мозги», то люди и работать будут лучше.

Такие методы воспитания только унижают человеческое достоинство, и у подчиненного подчас просто опускаются руки.

– Ну, Тимоха, ты настоящий Макаренко, – заметил Кустов. – Я на твоем месте, пожалуй, не выдержал бы, вскипел!

– Психануть – дело не хитрое, – с грустью ответил Тимонов. – Что толку-то?

– Но механика наказать все-таки надо. Так оставлять нельзя, – обратился Лазарев ко мне. – Тут Тимохиных прав мало. Необходимо вмешаться вам или командиру полка.

– По-моему, все уже решено, – поддержал я Тимонова.

– Как так решено? – удивился Лазарев. – Мы воюем, а техники сидят на земле. Им не нужно давать никакого спуска! Наказать нужно хотя бы для того, чтобы не было повадно другим. Лучше будут работать!

Конечно, можно было бы просто запретить Лазареву обсуждать решение Тимонова, одобренное мной, командиром эскадрильи. Но назрела необходимость поговорить.

Формально Лазарев прав: каждый провинившийся должен нести ответственность. Но разве всегда полезно наказание?

У нас в полку все инженеры, техники и младшие специалисты работали не только с полным напряжением, на какое способен человек, но и часто сверх сил. Лазарев не хотел этого понять.

Раньше Лазарев не отличался ни строгостью, ни требовательностью. У него с подчиненными были чрезмерно приятельские отношения. После того как его сбили, Лазарев изменился. После несчастья люди обычно делаются внимательнее к другим. А Лазарев замкнулся, стал обидчив и резок до грубости. К «земным» людям проскальзывало неуважение и отсюда: «Мы воюем, а техники сидят на земле. Им не нужно давать никакого спуска». Это мешало в работе. Об этом мы с ним уже говорили, но, видимо, до него не дошло.

– Так, значит, ты сторонник наказания? – спросил я.

– Да.

– Отдать под суд, так, что ли?

– Зачем под суд? Хватит ареста суток на пять.

Мы отошли от самолетов и сели. В дружеской беседе Лазарев смягчился, но все же продолжал отстаивать свое мнение. Пришлось ему напомнить, что он не так давно поплатился в бою из-за своей ошибки.

– Меня тогда противник наказал. Я за свою оплошность кровью расплатился.

– По-твоему, за любую ошибку все должны жестоко расплачиваться? – спросил Кустов.

– Что вы на меня напали? Не я же виноват в срыве стрельбы. – Сергей, сдаваясь, натянуто улыбнулся. – Пускай Тимоха сам решает. Я тут ни при чем.

– Я считаю, – сказал Тимонов, – для нас всех сознание собственной вины – самое действенное наказание. Механик здорово переживает. Зачем же зря трепать ему нервы? Ошибиться каждый может. Да и ты сам, Сережа, когда летали еще из Прилук, раз так увлекся погоней за «мессершмиттом», что оставил нас, хотя нам было очень жарко. Тебя же за это только пожурили. Забыл?

– Помню такое дело. Уж очень я хорошо тогда присосался к «мессу». Жалко было его упускать.

Беседуя, мы незаметно переключились на разбор воздушной стрельбы.

– Вообще говоря, ты, Тимоха, овладел стрельбой на «пять», – сказал Лазарев. – Особенно ловко ты приспособился сзади подходить к вражеским самолетам при атаке, ну прямо-таки впритык. Я так не могу. Я даже, грешник, позавидовал, когда ты раз у меня на глазах классически снял «лапотника». Короткая очередь – и он, как бочка с порохом, взорвался.

– Тут нужно приноровиться и обязательно учитывать высоту. Чем выше, тем труднее определить расстояние до самолета. Даже цвет его меняется. Если все точно рассчитать, можно любого противника сбить одной короткой очередью.

– Правильно, Тимоха! – подтвердил подошедший к нам начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Рогачев. – Самолет можно завалить не только одной очередью, но даже одним снарядом.

– Это случайность, – заметил Лазарев.

– Нет, – не согласился Василий Иванович, подсаживаясь к нам. – В первую мировую войну французский летчик Рэне Фонк имел больше сотни личных побед. Он летал с однозарядной тридцатисемимиллиметровой пушкой. Выстрел – и самолет противника рассыпался. Маневр и расчет. Его называли «воздушным математиком».

– А наш русский летчик Крутень в первую мировую войну? – напомнил Кустов. – Я о нем еще в детстве читал. Он одной очередью, тремя – пятью патронами, сбивал самолет. А Горовец? – Игорь вопросительно взглянул на Рогачева. – О его методе стрельбы что-нибудь известно?

– Пока ничего.

– Скорее всего, он подошел сзади к «юнкерсам», уравнял свою скорость с противником и давай чесать, – предположил Тимонов.

– Очевидно, так, – подтвердил Рогачев. – Если бы он после каждой атаки отваливал от бомбардировщиков, то ему потребовалось бы для девяти атак не меньше пятнадцати – двадцати минут. За это время противник успел бы несколько раз отбомбиться.

Разбирая свои воздушные бои, мы пришли к единому мнению, что до сих пор еще не все научились хорошо стрелять. Вспомнили, как кое-кто из нас засомневался, когда впервые мы услыхали, что Александр Горовец в одном бою уничтожил девять фашистских бомбардировщиков. Хватит ли на истребителе боеприпасов на столько самолетов? Теперь сами давно уже убедились, что вполне хватит. Только нужно уметь метко стрелять.

К сожалению, опыт Горовца – этого непревзойденного мастера воздушной стрельбы – до сих пор нигде не описан. Очевидно, обстановка на фронте тогда не позволила подробно вникнуть во все тонкости последнего его боя. Так иногда в напряженных делах войны остаются неизученными великие подвиги отдельных людей, заслуживающие специальных исследований наряду с выдающимися событиями военной истории.

8

Раз на раз не приходится. В следующий вылет мы потерпели неудачу. Вернулись мрачные.

– Никто из нас не виноват, – успокаивал командир полка. – Я получил приказание на взлет, когда бомбардировщики были уже над фронтом.

Но слова его не могли утешить. Мы только что видели перепаханные фашистскими бомбами позиции наших войск. Невольно думалось о раненых и убитых.

– Минут на пять раньше, и «юнкерсов» мы бы отогнали, – продолжил командир.

– Да, минут бы пять, – отозвался Лазарев и с раздражением отшвырнул подбежавшую к нему собаку.

– Чем она тебе помешала? – Тимонов недоволен. Лазарев подозвал Варвара и начал его ласково гладить.

– Обидел и самому жалко, – заметил Василяка.

– Собака ведь неразумное существо.

– Ну вот что, – повеселевшим голосом сказал командир. – Хотя сегодня мы, истребители, ничего хорошего не сделали, зато наземные войска здесь, севернее Киева, добились успеха. – Майор предложил вынуть из планшетов полетные карты. Мы на них отметили новые кусочки освобожденной земли на правом берегу Днепра. Все плацдармы значительно расширились.

– Это хорошо! – Тимонов старательно прочертил на карте новую красную линию. – А как дела южнее Киева?

– Да, как? – подхватили летчики. Нам был хорошо знаком этот район: мы воевали там полмесяца назад.

Владимир Степанович заговорил тише:

– Двенадцатого октября, то есть вчера, наши войска с букринского плацдарма перешли в наступление. Судя по всему, результаты неважные. Если бы хоть немного продвинулись, то обязательно передали изменения в линии фронта. Но видимо, там все осталось по-старому.

– Значит, наступление провалилось, – Лазарев разочарованно махнул рукой. – Тут все ясно. Только не говорят, чтобы не портить настроения.

– Подожди делать такие выводы, – сказал Василяка. – Может, еще сообщат.

Напрасно надеялся командир полка. Если за два дня не добились успеха, на третий не жди. Внезапность потеряна, противник сумел подтянуть резервы.

Разговор прервала выскочившая на аэродром пара «яков». За ней показалась еще тройка. Такое разрозненное возвращение истребителей с фронта могло быть только после боя. Василяка бросил на ходу:

– Будьте начеку! От машин никуда! – И поспешил на КП.

Как только сел последний самолет, была дана команда на взлет нашей эскадрильи.

Минута – и четверка в воздухе.

– Идите в район Лютежа прикрывать переправу! – слышу по радио команду.

– Понял вас!

– Только скорей! – торопил Василяка с земли. Видимость прекрасная. Солнце светит ярко. Спешим. Вдали показался Днепр. Над ним высоко-высоко в лучах солнца, точно греясь, кружились четыре «фоккера». Они заметили нас и пошли навстречу.

На подходе вражеских бомбардировщиков не видно, но «фоккеры» их предвестники.

Фашистские истребители, используя свое важное преимущество в высоте, сразу же бросились в атаку. Мы развернулись навстречу. «Фоккеры» начали настойчиво клевать нас сверху. Это неспроста. Гляжу на запад. Там на большой высоте появилась группа «юнкерсов». «Фоккеры» хотят сковать нас боем, чтобы мы не помешали бомбардировщикам разрушить переправу.

Нужно сорвать удар. Но как? Нас крепко держат вражеские истребители. Стоит кому-нибудь повернуть нос машины навстречу «юнкерсам», как сразу приходится отскакивать. Натиск вражеских истребителей очень опасен. По манере видно, что мы имеем дело с расчетливым противником. Только попадись!

Бомбардировщики беспрепятственно подходят к переправе. Пытаясь вырваться из вражеских объятий, делаем все резкий рывок к Днепру, но «фоккеры» так ловко прилипают к нашим хвостам, что от близости их широких лоснящихся лбов становится жутко. Мгновение – и конец, враг срежет. Снова круто бросаем свои «яки» назад.

Тут я понял, что хитрого и хладнокровного врага можно обмануть, только рискуя собой. Надо троим подставить себя под огонь «фоккеров», а одному попытаться прорваться к бомбардировщикам. Кого послать? Кто без всяких колебаний выполнит задачу? Кому сейчас сподручней всего вырваться из объятий «фоккеров»? Тимохе!

Мы втроем на несколько секунд привлекли на себя всех вражеских истребителей, а Тимонов рванулся на «юнкерсов».

– Попридержите этих «друзей», а я «юнкерсам» дам прикурить! – передал он по радио.

Один гитлеровец пытался ему помешать. Кустов тут же отшвырнул «фоккера».

Все шло хорошо, как задумано. Но вот один «фоккер», точно подбитый, нырнул вниз, скользнул под нас и со снижением начал выходить из боя. Он оказался перед носом Лазарева, и тот, не теряя времени, погнался за фашистом. На выручку мгновенно кинулась пара «фоккеров». Она так опасно сблизилась с Лазаревым, что, не успев понять замысел врага, Кустов и я инстинктивно метнулись на защиту товарища.

Сергей был спасен, но мы упустили из виду четвертого «фоккера». Он уже сидел в хвосте у Тимонова, разгоняющего «юнкерсов». В тот же момент стало ясно: никто сейчас не успеет защитить Тимоху. От этой мысли я почувствовал, как весь покрылся испариной. Мы закричали Тимонову и тут же послали предупредительные очереди, но все старания уже были напрасны. На наших глазах сверкнувшая струя огня из четырех пушек и двух пулеметов пронзила самолет Тимонова. Из правого крыла вырвались красные и черные языки. Летчик несколькими размашистыми бочками сорвал огонь и плавно, почему-то очень плавно, остановил самолет от вращения и подозрительно спокойно полетел по прямой. «Что это значит?» – подумал я, оглядывая небо.

Разогнанные Тимоновым «юнкерсы» уже скрывались вдали. «Фоккеры» тоже заспешили на запад. Но куда летит Тимоха? Тут его «як» споткнулся, клюнул носом и вошел в крутую правую спираль. Из крыла снова появилось пламя.

– Прыгай, Тимоха, прыгай! – закричал я, видя, что его самолет вот-вот взорвется. «Як» горел вовсю, а Тимонов все не прыгал. Убит? Я снова во всю мочь крикнул, чтобы летчик покидал самолет.

– Да что это такое? – простонал Кустов. – Прыгай же скорее, прыгай!

Вокруг горящего «яка» беспомощно кружилась вся наша тройка, оставив прикрытие переправы. Как ни трагично положение Тимонова, однако нельзя забывать о боевой задаче. К тому же мы были бессильны чем-либо помочь товарищу.

Летчики, приняв мою команду, ушли вверх, а я остался на всякий случай охранять Тимоху, нетерпеливо ожидая, что он покинет горящую машину. Наконец от самолета оторвался черный клубок и из него потянулся, постепенно надуваясь, белый хвост. В ту же секунду «як», как будто поняв, что он больше уже никому не нужен, весь вспыхнул и отвесно пошел к земле.

Купол парашюта, сверкая белизной, повис в воздухе. Под зонтом шелка медленно раскачивался летчик. Значит, жив! Я приблизился к Тимохе, желая ободрить его. Но радость сразу же исчезла. Товарищ качался на лямках парашюта без всяких признаков жизни. Голова склонилась набок, руки и ноги бессильно повисли. Я так близко пролетел от него, что даже заметил кровь на лице.

Парашют спускался на зеленую лощину, похожую на высохшее болото. Кругом никого. Кто окажет помощь летчику? Точно труп, он упал в безлюдную лощину около восточной окраины села Лютеж. К моему удивлению, лощина ожила. Словно из нор, из земли отовсюду выползали люди и бежали к неподвижно лежащему парашютисту. Они, ничего не предпринимая, просто смотрели на него. «Уж не к фашистам ли попал?» – подумал я, удивляясь, что Тимонову не оказывают помощи. Не должно: ведь Лютеж наш. А может, он уже мертв? Нет! Мертвые не прыгают. Но он мог умереть и при раскрытии парашюта. В этот момент бывает сильный динамический удар. А много ли надо раненому человеку?

Я снизился до земли и призывно покачал крыльями. Люди словно поняли меня, притащили откуда-то носилки и, завернув Николая в парашютный шелк, понесли. Тут же почти рядом с носилками землю начали пятнать вспышки разрывов, оставляя после себя круглые метки. Била вражеская артиллерия.

С начала артиллерийского обстрела едва ли прошло и полминуты, а люди и носилки уже исчезли.

Небо, нет не только небо, – весь мир показался мне каким-то пустым и осиротевшим.

9

Выключив мотор, я посмотрел туда, где час назад стоял самолет Тимонова. Механик ожидал возвращения своего командира.

– Как работала машина, приборы, вооружение? – услышал я привычные слова Дмитрия Мушкина.

Я машинально, по привычке ответил:

– Все в порядке. – Как не соответствовал этот ответ действительности.

– Почему-то Тимохи все еще нет.

– Не будет его: сбит Тимоха, – тихо проговорил я. Механик растерянно уставился на меня.

– Как сбит?!

Подошли Кустов и Лазарев. Я рассказал о приземлении Тимонова. Не зная зачем, вытащил из левого кармана гимнастерки свой партийный билет, вынул из него рекомендацию, написанную сегодня на КП, и начал читать вслух:

– Тимонова Николая Архиповича, 1922 года рождения, уроженца Орловской области, Камаринского района, села Козинское знаю по совместным боям с фашистскими захватчиками с сентября 1942 года по…

– Почему у нас в полку не заведено писать заявления, что, в случае гибели, считайте меня коммунистом? – спросил Лазарев.

Кустов решительно рассек воздух рукой:

– И правильно! От такого заявления пахнет обреченностью. Я против бумажных красований преданностью партии. Считаешь себя достойным, подавай заявление без всяких «если» и «в случае». Партия тебя поймет. На войне смерть не хитрая штука. Победа! – вот в чем суть нашей борьбы.

– Правильно, Игорь, – согласился я.

– Наверно, погиб, – подавленно проговорил Лазарев, понурив голову. Его высокая, сутуловатая фигура еще больше согнулась. На осунувшемся лице застыло выражение страдания. Очевидно, он понял, что поспешил с атакой на «фоккера». Мне хотелось обрушиться на него, но, вспомнив слова Тимонова: «Это дело нехитрое… Для нас сознание собственной вины – самое действенное наказание», сдержался.

Да и в чем виноват Лазарев? Задор молодости и ненависть к фашистам у него плещутся через край. И понятно: как только он увидел перед собой хвост вражеского истребителя, сразу же кинулся на врага. Что это была приманка, Лазарев просто не мог понять. В бою с этим тонким тактическим приемом ему еще не приходилось сталкиваться. Он поддался. Мы с Кустовым, хотя и больше были знакомы с хитростью врага, тоже не сумели быстро раскусить ее и потому, не раздумывая, бросились на защиту Лазарева.

У нас взаимовыручка стала как бы инстинктом. На это фашистские летчики и рассчитывали, заранее предугадав наши действия. У них получилось неплохо. Враг в своих целях сумел использовать против нас даже нашу силу – взаимовыручку. Сложна психология боя и не так просто в ней разобраться. А нужно. Нужно, чтобы побеждать.

– Понял ли ты свою ошибку? – спросил я Лазарева.

– Теперь дошло, – выдавил он. – Лучше бы самому погибнуть, чем…

Кустов оборвал его:

– Брось говорить глупости. Этим Тимохе не поможешь. Погибнуть в бою легче всего.

Лазарев промолчал. Никогда я не видел его таким понурым и угнетенным.

Нас окружили техники, летчики. Весь аэродром хотел знать, почему не возвратился с задания Тимонов.

Смерть на фронте витает всюду. Очевидно, поэтому и говорят, что к ней можно привыкнуть. Но это только говорят. К смерти не привыкают. По крайней мере, пока человек здраво мыслит. Вот почему гибель всегда тревожит душу. Несчастье с Тимоновым, любимцем полка, особенно больно задело нас. Его пытливый ум, задушевность и прямота передавались всем, кто с ним встречался. Он был настоящим товарищем в любых условиях.

Тимонов был совсем молод, но он много сделал. Не раз этот рядовой авиации приносил нам победу в воздушных боях. В этом бою он сумел один разбить строй фашистских бомбардировщиков. С ним мы всегда побеждали. А ведь щупленький и, по сути дела, больной человек…

– Надо бы сейчас слетать на У-2 и узнать, что с Тимохой, – сказал Кустов. – Может, чем-нибудь поможем?

Я пошел на КП. Оттуда уже к нам бежал начальник штаба майор Матвеев. Федора Прокофьевича за седую голову (да и по годам в полку он был старше всех) мы звали Стариком, хотя в работе и по темпераменту он не уступал молодым. Старик, не дав мне доложить по форме о вылете, с тревогой спросил о Тимонове.

– Как сбит?! – вырвалось у него такое же восклицание, как и у техника Мушкина. – Ай, Тимоха, Тимоха, – сокрушался Федор Прокофьевич.

Я попросил майора позвонить полковнику Герасимову, чтобы он выделил У-2 слетать на передовую.

Мы спустились в землянку КП. Матвееву из дивизии ответили, что у них имеется только один самолет связи и его ни в коем случае нельзя использовать не по назначению.

– Как так «не по назначению»? Ведь слетать к сбитому летчику! – вскипел Матвеев.

Из трубки четко полилось спокойное назидание:

– В наземных частях есть своя медицинская служба. Она обязана оказать сбитому пилоту всю необходимую помощь. Если потребуется самолет, врачи по заявке его получат. Для этой цели имеются специальные санитарные самолеты…

Федор Прокофьевич, не дослушав, бросил трубку. Его руки дрожали, лицо побагровело. Он прохрипел:

– Боже мой, какой непромокаемый обормот! Какой обормот!

У нашего Старика не нашлось более подходящего определения для чиновника, равнодушного, невозмутимого, как булыжник. Где-то я читал, что не бойся врага, он может только убить; не бойся друга, он может только предать. Бойся равнодушия: оно порождает убийц, бандитов и всю человеческую подлость.

– Нужно звонить Герасимову, – спохватился Матвеев.

Комдив, узнав о несчастье с Тимоновым, сразу прибыл к нам. Дивизионный У-2 оказался неисправным. Николай Семенович позвонил в корпус. Оттуда пообещали немедленно прислать самолет связи.

– Какие еще ко мне будут вопросы? – спросил Герасимов Матвеева. – Нет? Тогда я полетел в тридцать второй полк, к Петрунину.

Комдив пригласил меня проводить его до самолета. Когда мы вышли из землянки, он сразу же спросил:

– Кого теперь думаешь взять к себе ведомым?

На войне люди при любых несчастьях все же думают о неотложных делах. И я уже подумал о ведомом, но ничего определенного пока не решил.

– Еще не знаю.

– А может, тебе ведомого и не нужно?

– Как так не нужно? – удивился я.

– Ты, наверно, уже знаешь, что есть намерения назначить тебя начальником воздушно-стрелковой службы дивизии.

Тут только я понял, о чем пойдет речь.

– Да. Слышал.

– Ну и как смотришь? У тебя за плечами академия, боевого опыта достаточно. Говори откровенно.

Из полка уходить у меня не было никакого желания. Должность начальника воздушно-стрелковой службы (их сокращенно называли начальниками ВСС) ввели недавно. Эти офицеры должны были исследовать и обобщать тактику авиации и обучать летчиков стрельбе и воздушному бою. В полках так и делалось: начальники ВСС учили летчиков не только на земле, но и в воздухе, сами много летали. В дивизиях добиться этого не удавалось. Здесь кроме занятости штабной работой сказывалась сама организация службы. Иметь слаженную летную группу, в которой штабные командиры могли бы совершенствовать свое боевое мастерство, было невозможно. И получалось, что, уходя из полка, летчик отрывался от слаженного летного коллектива. Я и высказал эти соображения Герасимову.

– А почему начальнику ВСС дивизии нельзя летать вместе с полком и иметь себе там ведомого? – попробовал Николай Семенович парировать мои доводы.

– Это уже будет не дивизионный начальник, а полковой.

– А если летать поочередно: сегодня с одним полком, завтра со вторым, с третьим. – В голосе комдива не чувствовалось возражения: скорее всего, он хотел сам в чем-то убедиться.

Я считал, что полеты в паре с разными летчиками приносят только лишние жертвы. Бой не учебно-тактическая игра. Здесь каждая ошибка – кровь. В воздухе часто приходится догадываться о маневре ведомого только по знанию его характера, по привычкам, темпераменту. Командир, летая даже в составе хорошо слетанной группы, но не с постоянным ведомым, легко может поставить под удар и себя и других. Поэтому каждый начальник должен иметь постоянного ведомого и летать только с ним.

– Непонятно, почему в дивизии нельзя иметь отдельную эскадрилью? – спросил я. – Тогда и командир, и его замы, ломы, и начальники летали бы со своими ведомыми. Это – сила! А если нужно проверить полк, любой дивизионный командир со своим напарником может свободно идти в составе полковой группы. Для «свободной охоты» и разведки в дивизии тоже было бы раздолье.

– Ты, пожалуй, прав. В дивизии не мешало бы иметь ведомых специально для начальников, сами они все уже «старики» и привыкли летать ведущими. Ведомый должен быть с огоньком, молодой, учиться у ведущего и видеть перспективу роста. Из больших начальников хороших ведомых быть не может. Из меня, например, ведомый уже не получится. Я вышел из этого возраста. Каждому в строю свое место.

Полковник остановился около самолета и обвел взглядом чистое небо:

– Хороша погодка! Но метеорологи колдуют дожди.

– Не мешало бы денечек передохнуть, – откровенно признался я, зная по опыту, что никого в ясную погоду не заставишь отдыхать, даже если на каждый самолет приходится по два летчика.

Николай Семенович помолчал. Потом возобновил разговор:

– Так значит, нет желания идти начальником ВСС?

– Никакого.

– И правильно! – одобрил Герасимов.

После отлета комдива я пошел в эскадрилью. Летчики в сторонке разговаривали «на басах». Лазарев горячо доказывал, что ему удалось сбить «фоккера»-приманку.

– Неправда, – возразил Кустов. – Я сам видел, что, как только ты отвернулся от «фоккера», он вышел из пикирования, сделал горку и спокойно полетел к себе.

– Я сперва так же думал, – убеждал Лазарев. – Но потом, когда догонял вас, оглянулся и увидел, как «фоккер» вспыхнул и упал. Значит, я его подбил, просто он загорелся позднее.

– Может, это был другой «фоккер»? – спросил Игорь.

– Нет. Упал мой «фоккер». – И Лазарев показал на карте место, где врезался в землю фашистский истребитель.

– Сам-то уверен, что именно ты его сбил, а не кто-то другой? – вмешался я в разговор.

Лазарев заколебался.

– Больше по нему никто не стрелял. А я израсходовал весь боекомплект.

– Расход снарядов и патронов еще не доказательство.

Я прикинул в уме, что истребитель-приманка имел куда большую скорость, чем Лазарев, и уничтожить «фоккера» в ситуации, которая создалась в тот момент, было невозможно. К тому же Лазарев уж не ахти как метко стрелял.

– Нельзя его было сбить, – утверждал Кустов. – Он перед твоим носом промелькнул метеором. Тут никакой сверхас не успел бы прицелиться. А потом ты сам говоришь, что стрелял с большой дальности.

– Да, с большой, – согласился Лазарев. – Поэтому он сразу и не загорелся.

– Может быть, его сбил другой истребитель?

– Или же зенитчики, – добавил я.