Текст книги "Птичка-невеличка"

Автор книги: Арон Тамаши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Арон Тамаши
ПТИЧКА-НЕВЕЛИЧКА

Ночь была летняя, пышная, полная тревоги. Словно акула на дне морском, притаилась в пепельной ночи деревня. В воздухе плавали ароматы, пестрые искорки цветочных лепестков мерцали в предрассветной мгле. Летучая мышь шуршала под соломенной крышей амбара, среди взъерошенной соломы копошились птицы. Лисица, принюхиваясь, кралась по фруктовому саду и замирала, вздрагивая, всякий раз, как плюхался на землю плод.

Мир поднимался, набухал, словно тесто в кадушке, и ворочалась где-то на донышке тревога.

Не спалось Лукачу Салке, молодому хозяину. Без сна вертелся он в постели, под жениным боком, да еще старался, чтобы вздохи, упаси бог, не всплыли из глубины колодца тревоги, вот и сопел, уткнувшись носом в подушку. А жена все равно почуяла, как набухает в душе Лукача летняя тревога, и внезапно спросила:

– Не спится тебе?

Тут Лукач сделал вид, будто только-только очнулся от сладкого сна.

– Ох-хо-хонюшки… Звала, что ли, Борица?!

– Не спится тебе, говорю?

– Никак, хоть ты тресни, – ответил Лукач.

– Думаешь, может, о чем?

– Есть такое дело.

– Какое такое?

– Есть, говорю, о чем поразмыслить человеку.

Ну да, подумала жена, забот хватает, а дальше – больше. Но коли еще больше не станет, с теми, что есть, бог даст, они справятся, ведь женаты всего-то три годочка, на здоровье не жалуются и любят друг дружку. Она по крайней мере так думает.

– Который час-то? – спросил Лукач.

– Сейчас?

– Да какое там сейчас, ведь уже, поди, завтра.

Женщина приподнялась на подушках и вгляделась в окно; пышная грудь ее тревожно вздымалась, кожа светилась прозрачно, как этот летний рассвет, секунду-другую Борица молчала, нежась в волнах теплого воздушного моря, лившихся в окно.

– Вроде как светает, – сказала она наконец.

– Тогда я встаю, – заявил Лукач.

– Посередь ночи?!

– Сама же говоришь, светает.

– Так ведь только забрезжило.

Лукач тоже взглянул в окошко – да чего там, не лежалось ему в постели, скребло что-то беспрерывно, царапало душу.

– Все равно встану! – сказал он.

– Полежи!

Обещанием звучали слова Борицы, и летней тревогой дышала грудь.

– Нельзя! – твердо сказал Лукач.

Хотя какое там нельзя, можно было еще часок по крайней мере. Да ведь только останься – взыграет натура, разольется огонь по жилам и опалит веточку; захочет присесть на нее другая птичка, ан не выйдет.

Лукач даже головой потряс, так ему стыдно стало.

– Ну я пошел! – сказал он.

И спустил босые ноги на пол.

– И чего это с тобой?.. – спросила жена.

– Ничего.

Неправда – это Борица поняла сразу. Неправда и отговорки одни: день-то был воскресный, рассветный час, самый что ни на есть райский час для супругов. Да хоть бы и не воскресенье, все равно едва забрезжило – самое время птичкам чирикать, а петуху кукарекнуть хоть единый разочек.

– Не хочешь – не говори, – сказала Борица.

– Сказал – ничего, значит, ничего, – повторил Лукач.

Словно розовое деревце с двумя пышными бутонами, так склонилась к нему жена.

– Поди сюда, шепни на ушко! – позвала она.

Как бы не так, подумал Лукач. Только того ему и не хватало – подойти к жене да нашептать на ушко неправду. Память-то нынче так и гложет, да его бы господь поразил, вздумай он сейчас миловаться, будто два года назад в этот самый день ничего не случилось. Случилось – такого не позабудешь. Эх, кабы не случилось! Не было бы нужды вставать на заре. Не стал бы он обещать того, что обещал. Да что поделаешь: платить приходится, платить. Иначе острия памяти не затупишь, а оно с каждым днем все больнее пронзает. Чтоб ему провалиться, тому месту, – проклятое воспоминание, растет себе, словно гриб ядовитый.

– Потом как-нибудь, погоди чуток, – сказал он.

– Потом нашепчешь?

– Да, да.

Борица тотчас успокоилась. Не для того ведь говорилось, чтоб – где слово, там и дело. Просто-напросто приятно поиграть с надеждой, словно с маленькой киской, что помахивает хвостиком в полумраке да еще урчит тихонечко от удовольствия, как сама земля на летней заре: прижмись ухом – и услышишь.

– Утречко настает, – сказала Борица.

– Да, вот-вот настанет, – отозвался Лукач.

А сам тем временем уже проворно одевался с той тщательностью и аккуратностью, как по случаю воскресенья. Потом побрился с особым старанием, подошел к кровати и встал перед Борицей.

– Соседке я обещался, – сказал он.

– Которой соседке? – спросила Борица.

– Анне.

– Можиной вдове?

– Ей.

Борица тотчас села, подтянула на плечах рубашку, поправила волосы.

– И что же такое ты ей обещал?

– Траву скосить.

– В саду?

– Нет, на Гужоре.

– В этакой глухомани?

– Да это ж совсем рядом, – ответил Лукач.

Женщина высунула из-под одеяла ногу и приумолкла, задумавшись, а сама при этом словно бы и не лежала в кровати, а парила на воздушной волне. Странный ветерок пронесся по комнате. Не было в этом ветерке обиды – одна тревога. А могла бы быть и обида, поняла ведь Борица, что Лукач правды сказать не захотел. Вроде как карася в порося перекрестил. А кому это надо?! Всякому ведь известно, а Лукачу еще и получше многих, что Гужор этот – самая что ни на есть глухомань. Дикое место, лес кругом, случись что меж двоих, господь бог и тот не узнает.

– Анна туда придет? – спросила она.

– К полудню подойдет, должно быть, – ответил Лукач.

Борица встала. Густые каштановые волосы отливали золотом в свете зари, тонкая ткань на груди натянулась.

– Что ж, траву ворошить и впрямь кому-то надобно, – тихо сказала она.

– Ну да, – отозвался Лукач.

– Да и обед косарю принести тоже.

Лукач совсем было собрался ответить: как же, мол, обычай такой, чтоб работнику обед носить, – да слово в горле застряло: уж больно хороша была Борица в набирающем силу утреннем свете. Послушайся он сейчас голоса страсти – гореть бы огнем гужорскому обещанию, но где-то в самой середке, там, где, должно быть, гнездится совесть, зазвучал другой голос. Заклубился перед глазами туман, и соткалось из него Аннино лицо в дымке грусти и укоризны.

– Али нет? – спросила Борица.

– Чего «нет»? – вздрогнул Лукач.

– Обед, говорю, Анна принесет али нет?

– Наверное.

– Чего «наверное»? Как-никак обычай.

И снова Лукач промолчал. Тайна, скрытая на дне души, не пускала слов на волю. Эх, как было бы славно взять да взломать все запоры и прямо сейчас, в нежном свете зари, поведать обо всем, что случилось летом сорок четвертого в том проклятом лесу, где они прятались с Анниным мужем. Прятались, да: роту всю разметало, а они оба двое, добрые друзья и к тому же соседи, укрылись вместе в лесу. Нужно было уходить, да Можа, бедняга, был ранен в ногу – пришлось остановиться. На привале Можа заснул, Лукача тоже сморило. Кабы не птаха, что усердно щебетала над головою, он бы совсем провалился в сон. Но птаха знай себе верещала как нанятая, подергивала алой головкой, чистила блестящие перышки на голубенькой грудке и зеленой спинке.

– Я ведь чего про то спросила, – сказала Борица.

– Что спросила? – отозвался Лукач.

– Ты-то сам что тогда делать станешь?

– Когда тогда?

– Когда тебе обед подадут.

– Поем, чего ж еще.

– А меня вспомнишь?

– Вспомню.

Женщина умолкла: вот и ладно, значит, там, на цветущей лужайке, во время обеда, Лукач ее не позабудет, и станет она витать меж ними обоими, а коли так – пусть себе дьявол балует сколько влезет, хоть и непросто Лукачу ответить, ежели враг пристанет: чего ж ты, давай, мол, хотел ведь когда-то взять Анну в жены!

– Она бы за тебя пошла, – сказала Борица.

– Пошла бы, – отозвался Лукач.

– А теперь поздно.

«Поздно-то, может, и не поздно», – подумал Лукач, но и эту мысль утаил. Позавтракал в молчании, достал косу и сказал:

– Ну, я пошел.

– Ступай, коли обещал.

– Не мог я иначе.

С этими словами Лукач вышел из дому и только тут вспомнил, что не поцеловал жену на прощание. А надо было, и сегодня – особенно: знал ведь, что поселилась в душе у жены тревога, тихая, небольшая, но все же… Да хоть бы и была она в безмятежном спокойствии, все одно – прощаться надо душевно, не зря ведь говорят, что всякий уход – вроде маленькой смерти.

Однако же возвращаться он не стал. Подошел к соседнему дому и стукнул в окошко:

– Спишь, Анна?

Анна тут же и появилась в окошке. Смуглое лицо овеяно утренней свежестью, в синих глазах застыла солнечная тоска. Красивая, длинная шея и узел черных волос.

– Уже идешь? – спросила она.

– Иду, – отозвался Лукач.

– И я потом приду.

– Когда?

– К полудню.

– Ладно.

«Какое там ладно, – подумал Лукач, – раньше бы надо, куда как раньше». Подумал, да не сказал: женщины ведь с ходу все понимают и, бывает, пугаются или загодя заковывают сердце в броню. Губы его тронула улыбка, и он пошел дальше.

Солнце еще не встало, но утренний свет уже заливал поля. Дивный покой царил кругом и полное безлюдье. Только две шальные сороки трещали над самой дорогой, плавали и ныряли в воздушном море, да томилась в тени огромной тыквы бродячая кошка, упрямо надеясь, что какая-нибудь из сорок вдруг забудется да и сядет на тыкву. Кукурузные листья светились зеленым светом, пшеничная стерня потемнела, в овсяных колосьях прятался и шуршал ветер.

Парило.

Мир поднимался, набухал, словно тесто в кадушке, и ворочалась где-то на донышке тревога.

Лукач шел полем, сперва по дороге, потом по тропке, что вела на Гужор, а тревога тем временем поднималась, набухала в его душе. Где-то там, на донышке души, кувыркались, играя друг с дружкой, два пушистых резвых зверька – прошлое и настоящее; нет-нет да и разойдутся не на шутку, и не уследишь, когда куснут один другого. Мысли гнались за чувствами, словно собака за кошкой. Когда кошкою была Борица, она так к собаке и ластилась, совсем ее не боялась, могла хоть на спину вспрыгнуть; Анна же – та сразу вся ощетинится, а синие глазища огнем полыхают, словно в жизни не случалось мурлыкать.

Эх, подумалось Лукачу, до чего же сложная штука – жизнь! И чем дальше – тем сложнее; не водить бы лучше безумного хоровода с Анной да с Борицей, не биться с настоящим и тем паче – с прошлым, а вместо того взять да и оглядеться как следует в этом светлом утреннем мире.

Самое время было оглядеться. Поля остались за спиною, впереди лежали луга с редкими крапинами кустов. Первое, что бросилось ему в глаза, был старый крест на границе поля и луга, почти рядом с тропкой. Ветхий крест, подгнивший, без верхушки – то ли ветер слизнул, то ли время. Темная, замшелая перекладина дрожала в переливах света, а на левом ее крыле вроде бы сидела птичка. И точно: чем ближе он подходил, тем яснее видел на перекладине птицу. Была она с ласточку величиной, маленькие глазки-рубины смотрели на Лукача в упор; умела бы говорить, так непременно сказала бы: «Да это же Лукач Салка! Быть того не может!» Красивая была птичка, вся словно точеная, грудка – голубенькая, спинка – зеленая и красно-бурая головка.

У Лукача ажно дух захватило.

– В точности как та! – сказал он.

И правда, в точности такая была птичка, тогда, летом сорок четвертого, в том проклятом лесу, где они прятались с Анниным мужем. Та, что щебетала как нанятая, пока не пробудила его от дремы. Словно звонил непрерывно маленький колокольчик, возвещая опасность, – вот на что был похож этот щебет. И сковал душу Лукача страх, как сковывает ветки кустарника иней. Как же быть, думал он, бежать надо, бежать. Но рядом метался в жару Можа, раненный в ногу. Разбудить его и быстренько пробираться дальше?!

Птичка на кресте встрепенулась.

И разбудил бы, вновь застучало в мозгу. Как же иначе! Они ведь с Можей воевали бок о бок и к тому же – соседи. Но бедняга мог разве что ковылять. А ковыляя, от опасности не спасешься!

Птица летала кругами и щебетала, точь-в-точь как та, другая, в лесу.

Нет, не стал он его будить. Медленно поднялся, оставив на земле винтовку, и в одиночестве, крадучись, тронулся в путь.

Птица летала над ним, сужая круги.

Да, вот так оно и было: тайком ушел один. Уходил все дальше от Можи и вроде бы слышал его голос. Ужас был в голосе: Лукач, мол, где ты?! А он все шел и шел и уже не мог повернуть…

Так и брел Лукач все дальше и дальше сквозь чащобу воспоминаний, пока не ощутил мягкого прикосновения крыльев. Птица кружила прямо над головою, взмахивала крыльями над ухом, а сама все щебетала, кричала, рыдала.

Лукач побежал.

Семь потов сошло с него, пока он добрался до Гужора. Добравшись, отер лицо пучком цветущей травы, пробежался взад-вперед, чтобы вышибить из головы проклятую птицу, и с усердием взялся за дело. Ряды скошенной травы множились на глазах, так что к Анниному приходу почти вся цветущая трава лежала на земле.

– Ну, ты и постарался! – сказала Анна.

Старый раскидистый дуб высился над скошенной лужайкой. К подножию поставила Анна кошелку и горшок с обедом, потом перевязала платок и расправила юбку, словно бабочка крылья.

– Подойдешь на минутку? – спросила она.

– Чего ж, – ответил Лукач.

Протер косу пучком травы, повесил ее на ветку, у самого ствола – как положено. Точило оставил под дубом, пригладил волосы, обдернул рубаху, потом взглянул на Анну и сказал:

– Трава цветет.

– А ты как будто невесел, – молвила Анна.

– Много всего передумал.

– О себе?

– По большей части, – кивнул Лукач.

Тихий ангел пролетел между ними. Женщина гадала, не спросить ли Лукача о другой, меньшей части, а Лукач меж тем размышлял, сказать или не сказать, не дожидаясь вопроса. Так они думали да гадали, а тем временем чудной ветер налетел с востока. Потянуло прохладой и диким укропом.

– Ух ты! – сказал Лукач.

Небо на востоке стремительно чернело, ветер накатывал уже волнами.

– Будет гроза! – сказала Анна.

– Страшно? – спросил Лукач.

– Ты ведь рядом.

– Прижмешься ко мне?

Женщина молча взяла кувшин и направилась к лесу – то ли отвечать не хотела, то ли за свежей водой к обеду. Лукач знал, что идет она к роднику, и крикнул вслед:

– Смотри, как бы тебя гроза там не застала!

– Мигом слетаю, – откликнулась Анна.

Ветер и вправду вроде бы подхватил ее, и она полетела, словно птица. Промелькнула в поле и исчезла за деревьями. Лукач закурил сигарету и уселся под дубом. Прислонился к стволу, прячась от взбесившегося ветра, и с трепетом представил, что будет, если Анна все же припадет к его груди, спасаясь от бури. Однако бурей не иначе как Можа правил: не дождавшись Анны, грозно потемнело небо, набросилось бушующим морем на деревья, и грянул гром.