Текст книги "Голос"

Автор книги: Арнальд Индридасон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

10

Эрленд поднялся в свой номер, забрав с собой две пластинки из комнаты Гудлауга. Он позвонил в больницу, чтобы поговорить с Вальгерд. Эрленд набрал номер отделения, в котором она работала, но трубку взяла другая женщина. Эрленд попросил пригласить к телефону Вальгерд. Женщина велела ему подождать, и наконец Вальгерд взяла трубку.

– У вас остались еще ватные палочки? – спросил Эрленд.

– Произошел горный обвал или снежная буря?

Эрленд усмехнулся:

– В отеле есть один иностранец, которого надо проверить.

– Это срочно?

– Нужно сделать сегодня.

– Вы там будете?

– Да.

– До скорого.

Эрленд отключил телефон. Горный обвал или снежная буря, подумал он и улыбнулся про себя. У него была назначена встреча с Генри Уопшотом в баре на первом этаже. Он спустился вниз, устроился за столиком и стал ждать. Официант спросил, не желает ли он чего-либо, но Эрленд отказался. Потом передумал, подозвал официанта и попросил стакан воды. Чтобы скрасить ожидание, он принялся разглядывать полки с алкогольными напитками, ряды винных бутылок всех цветов радуги, выставку ликеров.

Полицейские обнаружили крошечный осколочек стекла, незаметный на мраморном полу гостиной. Капли ликера «Драмбуи» прилипли к дверце шкафчика, оказались на носке мальчишки и на лестнице. Криминалисты нашли осколки на швабре и в пылесосе. Все указывало на то, что бутылка с ликером разбилась о мраморный пол. Мальчик, похоже, наступил в образовавшуюся лужу и побежал прямиком по лестнице к себе в комнату. Пятна на лестнице свидетельствовали о том, что ребенок скорее бежал, чем шел. Испуганные маленькие ножки. Вследствие этого полицейские пришли к заключению, что мальчик разбил бутылку, а отец вышел из себя и избил его до такой степени, что ребенок оказался в больнице.

Элинборг вызвала подозреваемого на допрос в полицейское отделение на Окружной улице. Там она и сообщила ему о выводах криминалистов, о реакции мальчика, когда его спросили, не папа ли так жестоко обошелся с ним, и о своем собственном мнении, что именно он является виновным. Эрленд присутствовал на допросе. Элинборг объявила мужчине, что он находится на положении обвиняемого и может вызвать своего защитника. Более того, ему следует заручиться поддержкой адвоката. Однако папаша заявил, что пока не собирается никому звонить. Он невиновен и, повторяет, удивлен тем, что разбитая об пол бутылка ликера используется в качестве улики против него.

Эрленд включил магнитофон в кабинете, где шел допрос.

– Мы полагаем, что события развивались следующим образом, – произнесла Элинборг так, будто зачитывала рапорт, пытаясь не давать воли чувствам. – Мальчик вернулся из школы домой. Около шестнадцати часов. Вы пришли в скором времени. Нам известно, что вы ушли с работы рано в тот день. Возможно, вы уже были дома, когда это случилось. По каким-то причинам мальчик уронил большую бутылку с ликером «Драмбуи» на пол. Он испугался и скрылся в своей комнате. Вы разозлились и вышли из себя. Полностью утратили контроль над собой и побежали за ребенком, чтобы наказать его. Вы как с цепи сорвались и набросились на сына с такой яростью, что теперь он вынужден лечиться в больнице.

Папаша в упор смотрел на Элинборг, не произнося ни слова.

– Вы использовали какую-то палку, которую мы пока не нашли, округлой формы, по крайней мере не острую. Возможно, прижали мальчика к спинке кровати. Несколько раз пнули его ногой. Прежде чем позвонить в «Скорую», вы прибрали в гостиной. Вытерли ликер тремя полотенцами, которые потом выбросили в мусорный контейнер перед домом. Пропылесосили мельчайшие осколочки стекла. Поспешно подмели мраморный пол. Тщательно вытерли шкафчик. Сняли с ребенка носки и выбросили их в помойку. Вы использовали чистящее средство для выведения пятен на лестнице, но до конца не смогли их смыть.

– Вам не удастся доказать, – возразил мужчина. – Да и вообще это абсурдно. Мальчик ничего не подтвердил. Он не проронил ни слова о том, кто на него напал. Почему вы не пытаетесь вывести на чистую воду его школьных приятелей?

– А почему вы не рассказали нам о разлитом ликере?

– Он не имеет отношения к делу.

– А выброшенные носки? Детские следы на лестнице?

– Да, действительно, разбилась бутылка с ликером, но это я уронил ее. И произошло это за два дня до нападения на моего ребенка. Я наливал себе стаканчик, а она выскользнула у меня из рук на пол и разбилась вдребезги. Адди увидел и подскочил к ней. Я велел ему быть осторожнее, но он умудрился наступить в ликер, потом побежал по лестнице к себе в комнату. Вся эта история не имеет ничего общего с нападением, и должен сказать, я поражен тем, как вы сфабриковали дело. У вас никаких улик! Разве Адди сказал, что это я избил его? Сомневаюсь. И он никогда этого не скажет, поскольку это был не я. Я никогда не сделал бы с ним подобного. Никогда.

– Почему вы сразу все это не рассказали?

– Сразу?

– Когда мы заметили пятна, вы ничего не сказали.

– Я подумал, что именно так и произойдет. Был уверен, что вы свяжете это происшествие с нападением на Адди. Я не хочу запутывать дело. Его избили мальчишки из школы.

– Ваша фирма на пороге банкротства, – сказала Элинборг. – Вы уволили двадцать человек и готовите еще увольнения. Я думаю, что вас это сильно угнетает. Еще чуть-чуть, и вы останетесь без дома…

– Это всего лишь бизнес, – ответил мужчина.

– Мы также считаем, что вы проявляли насилие по отношению к мальчику и раньше.

– Нет, послушайте…

– Мы изучили медицинские заключения. Два раза за четыре года у него были сломаны пальцы.

– У вас есть дети? Дети вечно умудряются себя травмировать. Какое-то безумие!

– Один специалист-педиатр сделал заключение по поводу перелома пальца во второй раз и поставил в известность Службу защиты детей. Это был тот же самый палец. Работники службы пришли к вам домой, изучили бытовые условия, но ничего подозрительного не обнаружили. Детский врач нашел следы от уколов иголкой на тыльной стороне руки ребенка.

Отец молчал.

Элинборг вышла из себя.

– Поганая скотина! – прошипела она.

– Я хочу поговорить со своим адвокатом, – произнес мужчина, опустив глаза.

–  I said, good morning! [12]12
  Я говорю, доброе утро! (англ.)


[Закрыть]

Эрленд вернулся к действительности и увидел подошедшего Генри Уопшота, который приветствовал его. Он так глубоко задумался о мальчике, убежавшем вверх по лестнице, что не заметил Генри и не услышал, как тот произнес «доброе утро».

Эрленд поднялся и пожал ему руку. Уопшот был одет так же, как накануне. Редкие волосы. Утомленный вид. Англичанин заказал кофе, и Эрленд последовал его примеру.

– Мы говорили о коллекционерах, – напомнил инспектор.

–  Yes, – подтвердил Уопшот, изобразив кривую улыбку. – Bunch of loners, like myself. [13]13
  Да. Горстка одиночек вроде меня (англ.).


[Закрыть]

– Каким образом британский коллекционер вроде вас мог узнать о существовании в Исландии более тридцати лет назад мальчика-солиста с чудным голосом, родом из Портового Фьорда?

– О, он обладал больше чем чудным голосом, – воскликнул Уопшот, – гораздо, гораздо больше! У него был уникальный голос, у этого мальчика.

– Как вы узнали о Гудлауге Эгильссоне?

– От людей, которые увлекаются тем же, чем и я. Коллекционеры, специализирующиеся на музыкальных записях, имеют самые разные пристрастия, о чем, если не ошибаюсь, я упоминал вчера. Возьмем, к примеру, хоровую музыку. Так, существуют коллекционеры, которые собирают только определенные мелодии или определенные аранжировки, другие же собирают определенные хоры. А третьи, как я, солистов. Одни коллекционируют солистов, записанных только на пластинках на семьдесят восемь оборотов, которые перестали производить в шестидесятые годы. Другие собирают пластинки на сорок пять оборотов, но только определенных производителей. Специализация бесконечна. Некоторые ищут все записи какой-то одной мелодии, скажем, к примеру, Stormy Weather, [14]14
  «Штормовая погода» (англ.) – песня, написанная в 1933 году Харальдом Арленом и Тэдом Кёлером и впервые исполненная Этель Уотерс. Впоследствии эту мелодию использовали Фрэнк Синатра, Клод Роджерс и другие.


[Закрыть]вы ее, естественно, знаете. Все это я говорю для того, чтобы вы представляли, о чем идет речь. Я узнал о Гудлауге от сообщества японских коллекционеров, которые владеют мощным информационно-коммерческим сайтом в Сети. Никто из коллекционеров не собирает столько западной музыки, сколько японцы. Катаются по всему миру и скупают все, что попадает им в руки, из выпущенного на звуковых носителях. Как пылесосы! Особенно если это относится ко временам хиппи и «Битлз». Их знают на музыкальных рынках, и главное – у них есть деньги.

Эрленд прикидывал, можно ли курить в баре, и решил попробовать. Уопшот заметил, что его собеседник собирается достать сигарету, и вытащил свою помятую пачку «Честерфилда» без фильтра. Эрленд поднес ему зажигалку.

– Вы думаете, здесь можно курить? – спросил Уопшот.

– Узнаем, – ответил Эрленд.

– У японцев оказалась первая пластинка малого формата с записью Гудлауга, – продолжал Уопшот. – Та, которую я показал вам вчера вечером. Я купил ее у них. Безумно дорогая, но я не жалею. Когда я поинтересовался происхождением пластинки, они ответили, что купили ее на музыкальном рынке в Ливерпуле, в Великобритании, у норвежского коллекционера из Бергена. Я связался с норвежцем, и выяснилось, что он приобрел пластинку у наследников владельца студии звукозаписи в Тронхейме. А те, вероятно, получили ее прямо из Исландии, возможно, от кого-нибудь, кто хотел, чтобы мальчик стал известен за рубежом.

– Основательное расследование из-за какой-то старой пластинки, – ухмыльнулся Эрленд.

– Коллекционеры подобны составителям генеалогий. Один из аспектов удовольствия – докопаться до истоков. Потом я попробовал раздобыть другие пластинки, но это оказалось трудной задачей. Было всего два выпуска с записями песен в исполнении Гудлауга.

– Вы сказали, что японцы продали вам экземпляр по очень высокой цене. Эти пластинки имеют какую-то ценность?

– Только среди коллекционеров, – ответил Уопшот. – Речь не идет о какой-то чрезмерной дороговизне.

– Но все-таки пластинки достаточно дорогие, чтобы ради них стоило забираться на север, в Исландию, и пытаться разыскать другие экземпляры. Вы собирались встретиться с Гудлаугом для того, чтобы узнать, остались ли у него какие-то пластинки?

– Уже какое-то время я переписываюсь с двумя-тремя исландскими коллекционерами. Это началось задолго до того, как во мне проснулся интерес к Гудлаугу. К сожалению, пластинок с его исполнением больше не сохранилось. Исландские коллекционеры ничего не нашли. Мне, возможно, удастся заполучить один экземпляр из Германии через интернет. Я приехал сюда, чтобы встретиться с этими коллекционерами, увидеться с Гудлаугом, чьим пением я восхищаюсь, и для того, чтобы пройтись по блошиным рынкам, изучить ассортимент.

– И вы живете доходами от собирательства?

– Нет, едва ли, – ответил Уопшот, придвинув к себе пачку «Честерфилда»; его пальцы побурели от многолетнего курения. – Я унаследовал состояньице. Недвижимость в Лондоне. Веду дела, но большую часть времени посвящаю своей коллекции пластинок. Можно сказать, у меня такая слабость.

– И вы собираете мальчиков-солистов.

– Да.

– В эту поездку нашли что-нибудь интересное?

– Нет, ничего. В Исландии не берегут древности. Все тут должно быть новым. К старому относятся как к хламу, не представляющему никакой ценности. По-моему, в вашей стране с пластинками обращались плохо. Их выбрасывали. После смерти владельца, к примеру. Никто не проявлял к ним интереса. Прямиком на помойку. Я долгое время считал, что рейкьявикское предприятие «Сорпа» – это сообщество коллекционеров. Его часто упоминали в электронной рассылке. Потом выяснилось, что это концерн, который занимается переработкой мусора. Здешние коллекционеры находят в отбросах всевозможные сокровища и продают их через интернет за хорошую цену.

– Исландия представляет какой-то особый интерес для коллекционера? – спросил Эрленд. – Есть ли здесь что-то единственное в своем роде и неповторимое?

– Главный козырь Исландии для собирателя пластинок – ограниченный рынок. Каждая пластинка выходила небольшим тиражом и долго не залеживалась в магазинах, а потом пропадала полностью и навсегда. Как записи Гудлауга.

– Должно быть, увлекательно собирать что-либо в таком мире, который ненавидит все старое и ветхое. Наверное, чувствуешь удовлетворение от того, что считаешь себя спасителем культурных ценностей.

– Мы маленькая группка чудаков, пытающихся противостоять обезличиванию, – ответил Уопшот.

– Так ведь это еще и прибыльно.

– Иногда.

– Что случилось с Гудлаугом Эгильссоном? Кем стал этот чудо-ребенок?

– То, что обычно происходит со всеми чудесными детьми, – ответил Уопшот. – Он стал взрослым. Я в точности не знаю, что с ним случилось, но он больше никогда не пел, ни в юношеском возрасте, ни будучи взрослым. Карьера певца оказалась короткой, но прекрасной, а потом он сделался как все и перестал быть единственным и неповторимым. Больше никто не носил его на руках, и ему этого наверняка недоставало. Требуется сильный характер, чтобы выдержать славу и почитание в таком юном возрасте, но когда люди поворачиваются к тебе спиной – нужно быть железным.

Уопшот посмотрел на часы, висевшие над стойкой бара, потом на свои наручные и кашлянул.

– Я улетаю в Лондон вечерним рейсом, и мне надо закончить кое-какие дела, прежде чем я сяду в самолет. Вы хотели узнать еще о чем-нибудь?

Эрленд взглянул на него:

– Нет, я думаю, это все. Мне казалось, что вы улетаете завтра.

– Если я могу быть еще чем-либо полезен, вот моя визитка, – сказал Уопшот, доставая карточку из нагрудного кармана и протягивая ее Эрленду.

– Рейс поменяли? – поинтересовался детектив.

– Во-первых, я не встретился с Гудлаугом, – начал Уопшот. – Во-вторых, я закончил большинство из тех дел, которые наметил на эту поездку, так что сэкономлю ночь в отеле.

– Еще одна мелочь, – сказал Эрленд.

– Какая?

– Сейчас подойдет биотехник и возьмет у вас образец слюны, если вы не возражаете.

– Образец слюны?

– В связи с расследованием убийства.

– Почему слюны?

– Не могу вам пока сказать.

– Вы меня подозреваете?

– Мы берем анализы у всех, кто был знаком с Гудлаугом. В связи с расследованием. Не воспринимайте на свой счет.

– Понимаю, – ответил Уопшот. – Слюна! Странно.

Он улыбнулся, и Эрленд увидел его нижние зубы, потемневшие от табачного дыма.

11

Они вошли в отель через парадный вход – тщедушный старик в инвалидном кресле, а позади него невысокая женщина, такая же тощая, с орлиным носом, тонким и заостренным. Ее глаза, суровые и просверливающие насквозь, оглядывали вестибюль. Женщине было лет шестьдесят; одета в толстое коричневое зимнее пальто, высокие черные кожаные сапоги. Она толкала инвалидное кресло перед собой. Старику на вид за восемьдесят. Седые пряди волос торчали из-под шляпы, изможденное лицо было почти белым. Он сидел в кресле, сгорбившись. Бледные, костлявые руки выступали из рукавов его черного пальто. Вокруг шеи обвязано черное кашне. Толстые очки в черной роговой оправе увеличивали его глаза, делая их похожими на рыбьи.

Женщина толкала кресло к стойке регистрации. Старший администратор уже вышел из своего кабинета и наблюдал за их приближением.

– Я могу быть вам полезен? – спросил он, когда они подошли к стойке.

Мужчина в кресле даже не удостоил его взглядом, а женщина спросила, где они могут найти полицейского инспектора по имени Эрленд, который, как ей сказали, находится по долгу службы в отеле. В тот момент, когда эти двое появились в вестибюле, Эрленд как раз выходил из бара в сопровождении Уопшота. Странная пара сразу же привлекла его внимание. В них было что-то такое, что напоминало ему убитого.

Он подумал, что ему следует посадить Уопшота под арест и запретить ему пока что лететь в Лондон, но не мог найти достаточно веских оснований для задержания англичанина. «Кем могут быть эти люди – мужчина с глазами как у трески и женщина с орлиным носом?» – гадал Эрленд. И тут старший администратор увидел полицейского инспектора и помахал ему рукой. Эрленд собрался попрощаться с Уопшотом, но того и след простыл.

– Эти господа спрашивают вас, – сказал администратор, когда Эрленд подошел к стойке.

Эрленд шагнул вперед. Рыбьи глаза уставились на него из-под шляпы.

– Вы Эрленд? – старческим глухим голосом спросил мужчина в инвалидном кресле.

– Вы хотели поговорить со мной? – поинтересовался полицейский. Женщина с орлиным носом выпрямилась.

– Это вы расследуете дело о смерти Гудлауга Эгильссона в этом отеле? – спросила она.

Эрленд утвердительно кивнул.

– Я его сестра, – сказала женщина. – А это наш отец. Мы можем поговорить наедине?

– Вы позволите помочь вам с коляской? – предложил Эрленд, но она взглянула на него так, будто он оскорбил ее, и сдвинула кресло с места. Они прошли вслед за Эрлендом в бар и сели за тот же столик, за которым он разговаривал с Уопшотом. Кроме них, в баре никого не было. Более того, даже бармен исчез. Эрленд не знал, открыто ли тут вообще до полудня. Но поскольку двери не были заперты, он решил, что бар работает, просто мало кто знает об этом.

Женщина придвинула кресло к столу и заблокировала колеса. Потом села напротив полицейского.

– Я как раз собирался к вам, – соврал Эрленд, который рассчитывал на то, что Сигурд Оли и Элинборг поговорят с семьей Гудлауга. Наверное, он не дал четких указаний на этот счет.

– Мы не хотим пускать полицейских к себе в дом, – заявила женщина. – Такого никогда не случалось. Нам позвонила женщина, похоже, ваша коллега, Элинборг, если не ошибаюсь, так она представилась. Я спросила, кто руководит расследованием, и мне сказали, что вы один из начальников. Я надеюсь, мы покончим с этим делом и вы оставите нас в покое.

В том, как эти люди держали себя, не было и тени печали. Никакого сожаления по поводу потери любимого и близкого человека. Только ледяная ненависть. Они считали необходимым выполнить свой долг, дать показания, но были настолько не расположены к этому, что даже не пытались скрыть свою неприязнь. Как будто труп, обнаруженный в подвале отеля, их не касался ни в коей мере. Словно они были выше этой грязи.

– Вам известно, при каких обстоятельствах Гудлауг был найден? – поинтересовался Эрленд.

– Мы знаем, что он был убит, – ответил старик. – Заколот. Мы знаем, что его зарезали.

– У вас есть предположения, кто бы мог это сделать?

– Не имеем ни малейшего представления, – сказала женщина. – Мы не общались с ним, и нам неизвестно, с кем он знался. Мы не знакомы ни с его друзьями, ни с его врагами, если они вообще у него были.

– Когда вы видели его в последний раз?

В этот момент в бар вошла Элинборг. Она подошла к ним и села около Эрленда. Он представил ее, но странная пара никак не отреагировала на появление Элинборг. Оба старательно демонстрировали полное безразличие.

– Ему было лет двадцать, когда мы виделись в последний раз, – ответила женщина.

– Двадцать?! – Эрленд подумал, что ослышался.

– Как я вам уже сказала, мы не поддерживали с ним связь.

– Почему? – спросила Элинборг.

Сестра Гудлауга даже не взглянула на нее.

– Разве разговора с вами одним не достаточно? – обратилась она к Эрленду. – Присутствие этой женщины тоже необходимо?

Эрленд посмотрел на Элинборг. Его передернуло.

– Не похоже, чтобы вы оплакивали участь покойного, – сказал он вместо ответа на ее вопрос. – Гудлауг – ваш брат! – продолжал он, глядя на женщину. – Ваш сын! – Эрленд перевел глаза на старика. – Из-за чего, по каким причинам вы не виделись с ним тридцать лет? И, как я уже сказал, это Элинборг. Если у вас есть еще замечания, мы проедемся с вами до полицейского участка и пообщаемся там, и вы сможете подать официальную жалобу. Полицейская машина стоит у входа.

Орлиный нос вытянулся еще больше от негодования. Рыбьи глаза закрылись.

– У него была своя жизнь, у нас своя, – ответила сестра Гудлауга. – Больше нечего сказать по этому поводу. Никаких отношений. Вот так. Нас это устраивало. Его тоже.

– Вы хотите сказать, что видели его в последний раз в середине семидесятых годов? – уточнил Эрленд.

– Никаких отношений, – повторила она.

– Никакого общения ни разу за все это время?! Ни единого телефонного звонка?! Ничего?

– Ничего, – подтвердила женщина.

– Почему?!

– Это семейная история, – вставил пожилой господин. – Не имеет отношения к делу. Ни малейшего. Старая и забытая история. Что еще вы хотели узнать?

– Вы знали, что он работал в этом отеле?

– До нас иногда доходили вести о нем, – ответила женщина. – Мы были в курсе, что он работал швейцаром в этом отеле. Надевал дурацкую форму и открывал дверь перед постояльцами. И вроде бы еще изображал Деда Мороза на елках.

Эрленд смотрел на нее в упор. Она говорила так, будто Гудлауг не мог придумать лучшего способа унизить свою семью, чем позволить найти себя убитым в подвале отеля, да еще и без штанов.

– Нам мало что известно о нем, – произнес Эрленд. – Кажется, у него почти не было друзей. Он жил здесь, в отеле, в крохотной комнатке. Похоже, его ценили. Говорят, он хорошо ладил с детьми. Его попросили быть Дедом Морозом на рождественских праздниках в отеле, верно. С другой стороны, мы узнали, что его считали многообещающим певцом. Мальчиком он записал пластинки – у нас есть две; но вам, конечно, это известно лучше моего. На конверте от пластинки, который я держал в руках, написано, что он собирался в музыкальное турне по Северным странам или что-то вроде того и что он «положит мир к своим ногам». Потом по какой-то причине все кончилось. Сегодня никто не помнит того мальчика, кроме редких чудаковатых собирателей пластинок. Что случилось?

Пока Эрленд говорил, орлиный нос вытягивался все больше, а рыбьи глаза вжались в кресло. Отец Гудлауга посмотрел на инспектора, потом на стол, на свою дочь, которая еще пыталась держать фасон и сохранять остатки хладнокровия, но уже не казалась такой самоуверенной.

– Что произошло? – повторил Эрленд, вдруг вспомнив, что пластинки на сорок пять оборотов из шкафа Гудлауга лежат у него в номере.

– Ничего не произошло, – сказал старик. – Он потерял голос. Рано стал взрослеть, и голос переломился в двенадцать лет. На этом все и кончилось.

– После этого он не мог петь? – удивился Эрленд.

– Его голос сделался неприятным, – раздраженно ответил отец Гудлауга. – Было нелегко учить его. Еще труднее было что-либо сделать для него. Он возненавидел пение. В нем проснулось упрямство, и он взбунтовался против всех и вся. Против меня. Против сестры, которая пыталась помочь ему, как только могла. Он набросился на меня, обвинил во всем.

– Если у вас больше нет вопросов… – вмешалась сестра Гудлауга и посмотрела на Эрленда. – Разве мы уже не достаточно наговорили? Вы разве не достаточно всего узнали?

– Мы мало чего нашли в комнате у Гудлауга, – сказал Эрленд, сделав вид, что не расслышал ее слов. – В шкафу оказались пластинки с записями его пения и два ключа.

Эрленд попросил криминалистов отослать ему ключи, как только они закончат их исследовать. И вот он достал их из кармана и положил на стол. Вместе с ключами на колечке висел маленький перочинный ножик. Рукоятка была сделана из бледно-розовой пластмассы. С одной стороны на ней был изображен морской разбойник на деревянной ноге, с саблей и повязкой на глазу. Под картинкой написано слово «пират».

Сестра Гудлауга взглянула одним глазом на ключи и сказала, что не узнает их. Старик поправил очки на носу, посмотрел на связку и отрицательно покачал головой.

– Один из них похож на ключ от входной двери дома, – заметил Эрленд. – Другой как будто от шкафа или какого-то сейфа.

Эрленд смотрел на своих собеседников, но их лица не выражали никаких эмоций. Он взял ключи и опустил их обратно в карман.

– Вы нашли его пластинки? – спросила женщина.

– Две, – ответил Эрленд. – Он записал больше?

– Нет, больше не было, – сказал старик и бросил на Эрленда быстрый взгляд прищуренных глаз, прежде чем снова опустить их.

– Мы можем забрать эти пластинки? – осведомилась сестра.

– Я полагаю, вам достанется все, что он оставил после себя, – ответил Эрленд. – Когда мы сочтем, что следствие закончено, вы получите все его имущество. У него ведь не было других родственников? Детей? Мы ничего по этому поводу не обнаружили.

– По моим сведениям, он был холост, – сказала женщина. – Мы можем чем-либо еще быть полезны? – спросила она таким тоном, будто они внесли неоценимый вклад в расследование, явившись в отель.

– Ведь это не его вина, что он повзрослел и потерял голос, – заметил Эрленд, который больше не мог выносить их безразличие и чванство. Умер сын! Убит брат! А для них будто вообще ничего не случилось. Словно это их не касается. Точно его жизнь уже давно перестала быть частью их жизни из-за чего-то, чего Эрленд не мог разгадать.

Женщина посмотрела на полицейского.

– Если мы закончили… – произнесла она и сняла блокировку с колес инвалидного кресла.

– Увидим, – отозвался Эрленд.

– Вы считаете нас бесчувственными?! – вдруг вырвалось у нее.

– Да, мне кажется, вы не проявляете достаточного участия, – ответил Эрленд, – но это не мое дело.

– Да, это не ваше дело.

– Но мне все же хотелось бы знать, питаете ли вы хоть какие-то чувства к этому человеку. Ведь он был вашим братом! – Эрленд повернулся к пожилому человеку в инвалидной коляске. – И вашим сыном.

– Для нас это был незнакомец, – отрезала женщина и встала. Старик криво усмехнулся.

– Из-за того, что он не оправдал ваших ожиданий? – Эрленд тоже встал. – Из-за того, что он изменился после двенадцати лет? Оказался просто ребенком? И что вы сделали? Прогнали его? Вышвырнули на улицу?

– Как вы смеете так с нами разговаривать? – прошипела женщина сквозь зубы. – Судить нас? Кто уполномочил вас вершить суд?

– Кто отобрал у вассовесть? – не остался в долгу Эрленд.

Она обожгла Эрленда гневным взглядом, а потом вдруг как-то сникла. Потянула кресло к себе, вывезла его из-за стола и стала толкать перед собой к выходу из бара. Они быстро пересекли холл по направлению к парадным дверям. Из громкоговорителей раздавалась грустная песня в исполнении исландской оперной певицы: «…коснись моей арфы, небом рожденная Диса…». [15]15
  Известная песня на слова исландского поэта Давида Стефанссона (1895–1964).


[Закрыть]Эрленд и Элинборг наблюдали, как мужчина в инвалидном кресле и женщина выходят из отеля, и видели, что женщина высоко вздернула подбородок, а старик еще глубже вжался в кресло, так что из-за спинки торчала только его голова.

«…и некоторые навсегда остаются детьми…»