Текст книги "Юмористические рассказы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
Соавторы: Надежда Тэффи,Саша Черный
Жанры:
Юмористическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Приготовишка
Лизу, стриженую приготовишку, взяла к себе на Масленицу из пансиона тетка.
Тетка была дальняя, малознакомая, но и то слава Богу. Лизины родители уехали на всю зиму за границу, так что очень-то в тетках разбираться не приходилось.
Жила тетка в старом доме-особняке, давно приговоренном на слом, с большими комнатами, в которых все тряслось и звенело каждый раз, как проезжала по улице телега.
– Этот дом уже давно дрожит за свое существование! – сказала тетка.
И Лиза, замирая от страха и жалости, прислушивалась, как он дрожит.
У тетки жилось скучно. Приходили к ней только старые дамы и говорили все про какого-то Сергея Эрастыча, у которого завелась жена с левой руки.
Лизу при этом высылали вон из комнаты.
– Лизочка, душа моя, закрой двери, а сама останься с той стороны.
А иногда и прямо:
– Ну-с, молодая девица, вам совершенно незачем слушать, о чем большие говорят.
«Большие» – магическое и таинственное слово, мука и зависть маленьких. А потом, когда маленькие подрастают, они оглядываются с удивлением:
– Где эти «большие», эти могущественные и мудрые, знающие и охраняющие какую-то великую тайну? Где они, сговорившиеся и сплотившиеся против маленьких? И где их тайна в этой простой, обычной и ясной жизни?
У тетки было скучно.
– Тетя, у вас есть дети?
– У меня есть сын Коля. Он вечером придет.
Лиза бродила по комнатам, слушала, как старый дом дрожит за свое существование, и ждала сына Колю.
Когда дамы засиживались у тетки слишком долго, Лиза подымалась по лесенке в девичью.
Там властвовала горничная Маша, тихо хандрила швея Клавдия и прыгала канарейка в клетке над геранью, подпертой лучинками.
Маша не любила, когда Лиза приходила в девичью.
– Нехорошо барышне с прислугами сидеть. Тетенька обидятся.
Лицо у Маши отекшее, обрюзгшее, уши оттянуты огромными гранатовыми серьгами, падающими почти до плеч.
– Какие у вас красивые серьги! – говорила Лиза, чтобы переменить неприятный разговор.
– Это мне покойный барин подарил.
Лиза смотрит на серьги с легким отвращением.
«И как ей не страшно от покойника брать!»
Ей немножко жутко.
– Скажите, Маша, это он вам ночью принес?
Маша вдруг неприятно краснеет и начинает трясти головой.
– Ночью?
Швея Клавдия щелкает ногтем по натянутой нитке и говорит, поджимая губы:
– Стыдно барышням пустяки болтать. Вот Марья Петровна пойдут и тетеньке пожалятся.
Лиза вся съеживается и отходит к последнему окошку, где живет канарейка.
Канарейка живет хорошо и проводит время весело. То клюнет конопляные семечки, то брызнет водой, то почешет носик о кусочек извести. Жизнь кипит.
«И чего они все на меня сердятся?» – думает Лиза, глядя на канарейку.
Будь она дома, она бы заплакала, а здесь нельзя.
Поэтому она старается думать о чем-нибудь приятном.
Самая приятная мысль за все три дня, что она живет у тетки, – это как она будет рассказывать в пансионе Кате Ивановой и Оле Лемерт про ананасное мороженое, которое в воскресенье подавали к обеду.
«Каждый вечер буду рассказывать. Пусть лопаются от зависти».
Подумала еще о том, что вечером приедет «сын Коля» и будет с кем поиграть.
Канарейка уронила из клетки конопляное семечко, Лиза полезла под стул, достала его и съела.
Семечко оказалось очень вкусным. Тогда она вытащила боковой ящичек в клетке и, взяв щепотку конопли, убежала вниз.
У тетки опять сидели дамы, но Лизу не прогнали. Верно, уже успели переговорить про левую жену.
Потом пришел какой-то лысый, бородатый господин и поцеловал у тетки руку.
– Тетя, – спросила Лиза шепотом, – что это за старая обезьяна пришла?
Тетка обиженно поджала губы:
– Это, Лизочка, не старая обезьяна. Это мой сын Коля.
Лиза сначала подумала, что тетка шутит, и хотя шутка показалась ей не веселой, она все-таки из вежливости засмеялась. Но тетка посмотрела на нее очень строго, и она вся съежилась.
Пробралась тихонько в девичью, к канарейке.
Но в девичьей было тихо и сумеречно. Маша ушла. За печкой, сложив руки, вся прямая и плоская, тихо хандрила швея Клавдия.
В клетке тоже было тихо. Канарейка свернулась комочком, стала серая и невидная.
В углу, у иконы с розовым куличным цветком, чуть мигала зеленая лампадка.
Лиза вспомнила о покойнике, который по ночам носит подарки, и тревожно затосковала.
Швея, не шевелясь, сказала гнусавым голосом:
– Сумерничать пришли, барышня? А? Сумерничать? А?
Лиза, не отвечая, вышла из комнаты.
«Уж не убила ли швея канарейку, что она такая тихая?»
За обедом сидел «сын Коля», и все было невкусное, а на пирожное подали компот, как в пансионе, так что и подруг подразнить нечем будет.
После обеда Маша повезла Лизу в пансион.
Ехали в карете, пахнувшей кожей и теткиными духами. Окошки дребезжали тревожно и печально.
Лиза забилась в уголок, думала про канарейку, как той хорошо живется днем над кудрявой геранью, подпертой лучинками.
Думала, что скажет ей классная дама, ведьма Марья Антоновна, думала о том, что не переписала заданного урока, и губы у нее делались горькими от тоски и страха.
«Может быть, нехорошо, что я взяла у канарейки ее зернышки? Может быть, она без ужина спать легла?»
Не хотелось об этом думать.
«Вырасту большая, выйду замуж и скажу мужу: „Пожалуйста, муж, дайте мне много денег“. Муж даст денег, я сейчас же куплю целый воз зернышек и отвезу канарейке, чтоб ей на всю старость хватило».
Карета завернула в знакомые ворота.
Лиза тихо захныкала – так тревожно сжалось сердце.
Приготовишки уже укладывались спать, и Лизу отправили прямо в дортуар.
Разговаривать в дортуаре было запрещено, и Лиза молча стала раздеваться. Одеяло на соседней кровати тихо зашевелилось, повернулась темная стриженая голова с хохолком на темени.
– Катя Иванова! – вся встрепенулась радостью Лиза. – Катя Иванова.
Она даже порозовела, так весело стало. Сейчас Катя Иванова удивится и позавидует.
– Катя Иванова! У тети было ананасное мороженое! Чудное!
Катя молчала, только глаза блестели, как две пуговицы.
– Понимаешь, ананасное. Ты небось никогда не ела! Из настоящего ананаса!
Стриженая голова приподнялась, блеснули острые зубки и хохолок взъерошился.
– Все-то ты врешь, дурища!
И она повернулась к Лизе спиной.
Лиза тихо разделась, сжалась комочком под одеялом, поцеловала себе руку и тихо заплакала.
Предпраздничное
Предрождественское настроение определеннее всего выражается в оживлении Гостиного двора.
В окнах – заманчивая выставка материй, кружев, лент, и всюду коротенькие, но красноречивые объявления:
«Специально для подарков».
Если вы войдете в магазин и спросите какую-нибудь материю, приказчик предупредительно осведомится:
– Для вас прикажете или для подарков?
И, узнав, что для подарков, будет предлагать совсем особого качества товар.
Дело не так просто, как вы, может быть, думаете.
Товар этот изготовлен на самой тонкой психологии.
За выработкой материала наблюдают специалисты, знатоки души человеческой.
Для подарка – значит, нужно, чтобы было красиво и имело вид дорогого, потому что нужно вызвать в «одаряемом» радость и благодарность.
Для подарка – значит, не для себя, значит, платить хочется подешевле, и забота о доброкачественности покупаемого отсутствует вполне.
Итак, основой для приготовления рождественских подарков берется основа человеческих отношений: поменьше заплатить – побольше получить.
«Куплю для бонны этой дряни в крапинках, – думает барыня, ощупывая материю. – С виду оно будто атлас. Все равно не разберет; я скажу, что такой шелк… Она рада будет, поможет Манечке платьице сшить».
«Для тетеньки куплю этой полосатой, – думает другая. – Господи! Прямо по нитке лезет. Ну, да ничего, она все равно после праздников уедет, при мне шить не станет».
– Вам для прислуги? – спрашивает приказчик.
И, получив утвердительный ответ, справляется о подробностях:
– Они кухарка? Для кухарок предпочтительнее всего коричневое бордо с желтой горошиной. Клетка для кухарки тоже хороша. Особливо с красным. Потому цвет лица у кухарок пылкий и требует оживления в кофтах.
– Для нянюшки? Для нянюшки солидное с мелким цветком, кардинал-эстрагон, лиловое с мильфлером…
– Для горнишен веселенькое под шелк, с ажурчиком под брокар…
– Для гувернянек-с вот это, под мужской жилет, под рытый бархат, под ватерлоо…
– А вот для вас лично могу рекомендовать последние новости: «аэроплан» в полосочку, «пропеллер» с начесом, «решительный» с ворсом, «вуазен» в клетку, «фарман» с мелкими дырочками, «международная» двуличная, хорошо для стирки… Мальчик! Подай стул барыне – оне на ногах качаются!
Кроме материй есть еще специальные вещицы для подарков.
Странные вещицы!
Продаются они обыкновенно в парфюмерных или писчебумажных магазинах.
Форма их самая разнообразная.
Материал тоже.
Бывают они и из фарфора, и из металла, и из всяких шелковых тряпочек, но что они изображают и для чего предназначаются – никто не знает…
Скажите, пожалуйста, что это за штучка? – робко спрашиваете вы у продавщицы.
– Это? – недоумевает она. – Это…
И она произносит несколько свистящих и шипящих.
– А-а! – притворяетесь вы, что поняли. – Странно, что я сразу не узнал. А… собственно говоря, для чего она?
Новое недоумение и ответ:
– Для подарков.
– Ах да! А сколько стоит?
– Четыре с полтиной. А поменьше и без бронзы – три.
Вас начинает притягивать к загадочной вещице какое-то странное тупое любопытство. Вы покупаете ее и много дней придумываете, кому подарить. Наконец жертва выбрана.
– Прелестная вещица, – мечтательно благодарит она вас. – Это, верно, для перьев.
– То есть… гм… Ну да, конечно, для перьев.
– Странно… А я думал, что это для снимания сапог, – вставляет свое слово старый дядюшка-провинциал.
– Нет, это скорее всего для штопанья чулок, – говорит тетка. – Видишь, оно вроде гриба…
– А мне кажется, его нужно вешать на лампу…
– Нет, это подчашник… Чего вы смеетесь? Ведь бывают же подстаканники, так почему же…
Барышни шепчут что-то друг другу на ухо и, густо покраснев, смеются до слез.
– Неплавда! – говорит толстый маленький мальчик. – Я знаю, что это: это наушник для зайца…
Потом начинают говорить о предполагаемом пикнике, на который вас не приглашают…
Вопрос о том, как украсить елку и что на нее повесить, решен давно, может быть, целое столетие тому назад.
Каждый знает, что именно нужно покупать.
На самую верхушку – звезду. Вешается она специально для дам-писательниц, чтобы дать им сюжет о бедном мальчике, которому бабушка обещала показать звездочку, но надула. Мальчик умрет, а бабушка исправится и перестанет говорить надвое.
На нижние ветки подвешивается всякая дрянь – там никому, кроме самых маленьких детей, ничего не видно.
А самые маленькие дети, если и поймут, что под елкой висит дрянь, все равно рассказать об этом не сумеют, потому что их не учили гадким словам.
Чуть-чуть повыше вешаются маленькие каменные яблоки, рекомендованные торговцами специально для елок.
– Действительно, – говорят они, – мала штучка, а вот поди-ка раскуси!
Самый лучший, отборный ряд украшений вешается не ниже двухаршинного расстояния от пола. Здесь маленькие дети не достанут, а большим все хорошо видно.
Здесь помещаются бонбоньерки подороже и разные вещицы, дающие хозяевам возможность показать свое остроумие.
– Этот башмачок для Александра Алексеевича, – решает хозяйка. – Я ему подам его и скажу: «Вот под этим предметом желаю вам находиться».
– А эту скрипочку Осипу Сергеевичу: «Пусть все под нее пляшут».
– Что-о? Ничего не понимаю, – удивляется муж.
– Очень просто: желаю, чтобы все плясали под его дудку.
– Так ведь это же не дудка, а скрипка…
– Как глупо! Не все ли равно. Лишь бы был инструмент…
– А эта свинья с золотом для кого?
– Это для папаши…
– Гм… А он не обидится?
– Ты с ума сошел! Это самая счастливая эмблема…
Повыше вешаются орехи, бусы и вещи, которые жалко дарить чужим детям.
– Хорошо, милочка, этот зайчик достанется тебе. Ты напомни, когда будешь уезжать. А теперь, видишь, мне не достать…
Таков порядок, освященный веками…
И всякая хозяйка дома, получившая приличное воспитание (неприличное, впрочем, кажется, никому и не дается), справится с этим делом без особого труда.
Гораздо труднее решить вопрос о том, что класть под елку, что выбирать для подарков.
Прежде всего обращается внимание на так называемые «практичные подарки». Их иногда даже выписывают из Варшавы.
– Вот, Наденька, – говорит муж, – нужно раздобыть для Мишеля этот приборчик. Называется: «Каждый сам себе позолотчик». Прилагаются разные кисточки, лаки, золотой порошок. Ему понравится. Он ведь любит пачкать все, что под руку попадается.
– А для Аркадия Веньяминовича вот это. Слушай: «Каждый сам себе сифон». Видишь, вот эту трубочку воткнуть в пробку…
– А Сереже можно просто подарить твою пепельницу с круглого стола. Скажем, что это новость, что это «Каждый сам себе пепельница».
Затем подбираются подарки ехидно-мстительного характера.
Для старой девы – амур с розгой, для домовладельца – заводной трамвайчик, для вегетарианца – картонная котлетка.
Выбираются вещи все самые обидные, и на совет приглашается старая гувернантка только потому, что у нее скверный характер.
Наконец доходит очередь и до детей.
Маленьким мальчикам по настоянию приказчиков приобретаются деревянные ружья, из которых они на другой же день запаливают пробкой в лоб своему грудному братцу, и разные рожки и трубы, в которые им запретят трубить.
Для детей самого беззащитного возраста (от года до двух) рекомендуются игрушки, которых нельзя брать в руку потому, что они выкрашены ядовитой краской, и конфетки, которых нельзя есть потому, что они изготовлены на салициле, сахарине, глицерине, стрихнине, трихине и прочих растительных и животных ядах.
Для ребят дошкольного возраста лучше всего покупать книжки с картинками.
Между ними бывают такие (я говорю о книжках с картинками), которые могли бы не без пользы прочесть и люди солидного возраста.
Я помню, мне рекомендовал приказчик книжного магазина для девочки семи лет: «Сластолюбивая Соня».
Глубоко нравственная история начиналась следующими словами: «Маленькая Соня была очень сластолюбива. Однажды она съела все вишневое варенье, которое с трудом и заботами сварила для своих друзей ее добрая мать».
В конце рассказа маленькая Соня строго наказана за свое сластолюбие, и дети-читатели убеждаются раз навсегда, что сластолюбивыми быть невыгодно.
В большом ходу также переводные немецкие книжки. На русских детей они действуют несколько двусмысленно.
Есть, например, рассказ про маленького Фрица, сделавшего тысячи добрых дел, которые были бы не под силу самому всесовершенному Будде. В конце рассказа маленький Фриц идет по улице, и все прохожие, смотря на него, говорят: «Вот идет наш добрый маленький Фриц». Только и всего!
Прочтя этот рассказ, русские дети убеждаются, что добрые дела вознаграждаются очень плохо, и стараются впредь сдерживать свои сердечные порывы.
Есть еще очень поучительный рассказ про маленького Генриха, который вел себя очень скверно и был в наказание оставлен без обеда. И «в то время как сестры и братья его ели вкусные говяжьи соусы, он принужден был довольствоваться печеным яблоком и чашкой шоколада»!!
Книга эта производит на русских детей самое развращающее действие. Я знаю двоих, которые прямо взбесились, добиваясь счастья есть печеные яблоки и пить шоколад вместо скверных говяжьих соусов.
Безнравственная книга!
Мы-то, взрослые, давно знаем, что добродетель питается говяжьими соусами в то время, как разные безобразники лакомятся шоколадом, но зачем же открывать глаза детям? Задача педагогики – как можно дольше сохранять в детях их невинную бессмысленность, чтобы из них могли выработаться сознательные люди только к тридцати годам. Иначе, подумайте, что бы было! Кого бы мы тогда эксплуатировали? На ком бы выезжали?
Нет, господа! Берегитесь вредных книжек, лишающих наших детей их очаровательной беззащитности!
Катенька
Дачка была крошечная – две комнатки и кухня.
Мать ворчала в комнатах, кухарка на кухне, и так как объектом ворчания для обеих служила Катенька, то оставаться дома этой Катеньке не было никакой возможности, и сидела она целый день в саду на скамейке-качалке.
Мать Катеньки, бедная, но неблагородная вдова, всю зиму шила дамские наряды и даже на входных дверях прибила дощечку «Мадам Параскове, моды и платья». Летом же отдыхала и воспитывала гимназистку-дочь посредством упреков в неблагодарности.
Кухарка Дарья зазналась уже давно, лет десять тому назад, и во всей природе до сих пор не нашлось существа, которое сумело бы поставить ее на место.
Катенька сидит на своей качалке и мечтает «о нем». Через год ей будет шестнадцать лет, тогда можно будет венчаться и без разрешения митрополита. Но с кем венчаться-то, вот вопрос?
Из дома доносится тихое бубнение матери:
– … И ничего, ни малейшей благодарности! Розовый брокар на платье купила, сорок пять…
– Девка на выданье, – гудит из кухни, – избаловавши с детства. Нет, коли ты мать, так взяла бы хворостину хорошую…
– Самих бы вас хворостиной! – кричит Катенька и мечтает дальше.
Венчаться можно со всяким, это ерунда, – лишь бы была блестящая партия. Вот, например, есть инженеры, которые воруют. Это очень блестящая партия. Потом еще можно выйти за генерала. Да мало ли за кого! Но интересно совсем не это. Интересно, с кем будешь мужу изменять. «Генеральша-графиня Катерина Ивановна дома?» И входит «он» в белом кителе, вроде Середенкина, только, конечно, гораздо красивее, и носом не фыркает. «Извините, я дома, но принять вас не могу, потому что я другому отдана и буду век ему верна». Он побледнел, как мрамор, только глаза его дивно сверкают… Едва дыша, он берет ее за руку и говорит…
– Катя-а! А Катя-а! Это ты с тарелки черносливину взяла-а?
Мать высунула голову в окошко, и видно ее сердитое лицо. Из другого окошка, подальше, высовывается голова в повойнике и отвечает:
– Конешно, она. Я сразу увидела: было для компоту десять черносливин, а как она подошла, так и девять сделалось. И как тебе не стыдно – а?
– Сами слопали, а на меня валите! – огрызнулась Катенька. – Очень мне нужен ваш чернослив! От него керосином пахнет.
– Кероси-ином? А почему же ты знаешь, что керосином, коли ты не пробовала, – а?
– Керосином? – ужасается кухарка. – Эдакие слова произносить! Взять бы что ни на есть да отстегать бы, так небось…
– Стегайте себя саму! Отвяжитесь!
Да… значит, он берет за руку и говорит: «Отдайся мне!» Я уже готова уступить его доводам, как вдруг дверь распахивается и входит муж. «Сударыня, я все слышал. Я дарю вам мой титул, чин и все состояние, и мы разведемся…»
– Катька! Дура полосатая! Кошка носатая! – раздался голос позади скамейки.
Катенька обернулась.
Через забор перевесился соседский Мишка и, дрыгая, для равновесия, высоко поднятой ногой, обрывал с росших у скамейки кустов зеленую смородину.
– Пошел вон, поганый мальчишка! – взвизгнула Катенька.
– Поган, да не цыган! А ты вроде Володи.
– Мама! Мама, он смородину рвет!
– Ах ты Господи помилуй! – высунулись две головы. – Час от часу не легче! Ах ты, дерзостный! Ах ты, мерзостный!
– Взять бы хворостину хорошую…
– Мало вас, видно, в школе порют, что вы и на каникулах под розгу проситесь. Вон пошел, чтоб духу твоего!..
Мальчишка спрятался, предварительно показав для самоудовлетворения, всем по очереди, свой длинный язык, с налипшим к нему листом смородины.
Катенька уселась поудобнее и попробовала мечтать дальше. Но ничего не выходило. Поганый мальчишка совсем выбил ее из настроения. Почему вдруг «кошка носатая»? Во-первых, у кошек нет носов – они дышат дырками, – а во-вторых, у нее, у Катеньки, совершенно греческий нос, как у древних римлян. И потом, что это значит – «вроде Володи»? Володи разные бывают. Ужасно глупо. Не стоит обращать внимания.
Но не обращать внимания было трудно. От обиды сами собой опускались углы рта и тоненькая косичка дрожала под затылком.
Катенька пошла к матери и сказала:
– Я не понимаю вас! Как можно позволять уличным мальчишкам издеваться над собой. Неужели же только военные должны понимать, что значит честь мундира?
Потом пошла в свой уголок, достала конвертик, украшенный золотой незабудкой с розовым сиянием вокруг каждого лепестка, и стала изливать душу в письме к Мане Кокиной:
«Дорогая моя! Я в ужасном состоянии. Все мои нервные окончания расстроились совершенно. Дело в том, что мой роман быстро идет к роковой развязке.
Наш сосед по имению, молодой граф Михаил, не дает мне покоя. Достаточно мне выйти в сад, чтобы услышать за спиной его страстный шепот. К стыду моему, я его полюбила беззаветно.
Сегодня утром у нас в имении случилось необычное событие: пропала масса фруктов, черносливов и прочих драгоценностей. Вся прислуга в один голос обвинила шайку соседских разбойников. Я молчала, потому что знала, что их предводитель граф Михаил.
В тот же вечер он с опасностью для жизни перелез через забор и шепнул страстным шепотом: „Ты должна быть моей“. Разбуженная этим шепотом, я выбежала в сад в капоте из серебряной парчи, закрытая, как плащом, моими распущенными волосами (у меня коса очень отросла за это время, ей богу), и граф заключил меня в свои объятия. Я ничего не сказала, но вся побледнела, как мрамор; только глаза мои дивно сверкали…»
Катенька вдруг приостановилась и крикнула в соседнюю комнатушку:
– Мама! Дайте мне, пожалуйста, семикопеечную марку. Я пишу Мане Кокиной.
– Что-о? Ma-арку? Все только Кокиным да Мокиным письма писать! Нет, милая моя, мать у тебя тоже не лошадь, чтоб на Мокиных работать. Посидят Мокины и без писем!
– Только и слышно, что марку давай, – загудело из кухни. – Взяла бы хворостину хорошую, да как ни на есть…
Катенька подождала минутку, прислушалась, и когда стало ясно, что марки не получить, она вздохнула и приписала:
«Дорогая Манечка! Я очень криво приклеила марку и боюсь, что она отклеится, как на прошлом письме. Целую тебя 100 000 000 раз. Твоя Катя Моткова».
