Текст книги "Чеховианец"
Автор книги: Аркадий Аверченко
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Аркадий Аверченко
Чеховианец
Память Антона Павловича Чехова для всех нас священна.
Поэтому, с благоговейным чувством в годовщину его кончины возлагаем на дорогую могилу венок.
Увы – венок терновый.
Впрочем, Антон Чехов слишком русский писатель, чтобы мог надеяться на пошлейший лавровый венок.
Русским писателями терновые венки более сродни. Итак:
I
– Г. редактор! Вас спрашивают.
– Кто?
– Говорит: Чеховьянец. Должно, из армян.
– Да что ему нужно? Чем занимается?
– Я спрашивал. Говорит: Чеховьянец.
– Странное занятие. Пригласите его;
Вошедший господин вынул из кармана коробочку: открыл ее и последовательно разложил передо мной измятую, довольно грязную салфетку, две обгорелых спички, кусочек сахару и велосипедный билет за № 14121, выданный двинскому мещанину Терентию Иванову.
– Вот.
– Что это?
– Не купите ли?
Я внимательно осмотрел разложенные богатства.
– Видите ли что… Я предпочитаю покупать спички неиспользованными, оптом, так… не менее целой коробки сразу. Сахар я приобретаю по знакомству, необгрызенный и, кроме того, стремлюсь, чтобы он был без желтых пятен. Покупка тоже оптовая: два-три фунта… Билет этот более полезен велосипедисту Терентию Иванову, чем мне – не велосипедисту и не Терентию Иванову. И, наконец, салфетка носит на себе очень заметный светлый знак из букв и орнамента: «Золотой Якорь». Ну, какой же я, посудите сами, Золотой Якорь?!
– Ничего вы не понимаете, – сурово оборвал меня посетитель. – Я чеховианец.
– Ага… Ну, что, как у вас на Кавказе… все спокойно?
– На кой дьявол нам с вами Кавказ?! Я там никогда и не был!
– Простите, но ваша фамилия…
– Это моя профессия!? Посудите сами: раз есть пушкинианцы – почему не быть чеховианцам?
– Допустим. Ну? Что вам нужно?
– Купите у меня эти вещи для Чеховского музея. Замечательные реликвии. И недорого: пара спичек по 15 рублей – вместе уступлю за 25, сахар; ну, это… я сам на него смотрю сквозь пальцы. Три-пять рублей совершенно предовольно за этот увражик. Салфеточка – вещь диковинная. На ней, так сказать, отпечатлелись типично чеховские черты. А велосипедный билет?.. о, это вы должны у меня с руками оторвать.
Хорошо было бы оторвать ему руки даже без этого билета. Но, признаться, велосипедный билет меня заинтриговал.
– Что же это за билет?
– А вы на фамилию обратили внимание?
– Ну, да. Иванов.
– То-то и оно. Прообраз знаменитой Чеховской драмы.
– Это что же… Чехов своего «Иванова» и писал с этого… велосипедиста Терентия Иванова?
– Нет, но фамилия! Замечаете – фамилия? Одна и та же. Родственники Терентия рассказывали мне, что гениальный писатель долго не мог остановиться на каком-нибудь названии своей пьесы, пока не познакомился с Терентием. Тут его и осенило! Взял и на звал: Иванов. Просто и мило. Этот билет был семейной реликвией, пока нужда не заела семью Ивановых. Тут-то я и подвернулся. Купил совсем за гроши: полтораста. Дайте нажить четвертной. Отдам за 175.
– Спички тоже относятся к билету?
– Нет, спички особо. Однажды был сильный ветер. Могучие деревья гнулись, как тростинки; и вот Антон Чехов, желая закурить трубку…
– Полно вздор говорить. Чехов не курил ни только трубки, но даже папирос.
– Курил! Ей Богу, верьте совести – курил. Только он стеснялся родных. Нежная, деликатная натура – не хотел никого огорчать. Тончайшая организация… Впрочем, спички я могу уступить и за две красненьких. Но очень хорошие спички.
– На что они мне, – усмехнулся я. – Если бы еще были необгорелые…
– Варвар! – хлопнул он меня салфеткой по плечу, кокетливо сощурясь. – Вандал! Спички, которые держали Чеховские пальцы!.. Вот сахар я не навязываю – хотите берите, хотите – нет. Всего-то ему и цена – пять целковых.
– А в лавке берут 17 копеек за фунт.
– Нет!.. И это называется культурный человек! И это называется писатель! Редактор! Знаете ли вы, что однажды в Москве незабвенный творец «Романа с контрабасом» пил кофе, и хозяйка наложила в чашку столько сахару, что он усмехнулся своей ласковой немного задумчивой улыбкой и сказал: «Ого! Сахару слишком много. Приторно!». Заметьте, какая чуткая организация, не выносящая ничего лишнего, ни каких преувеличений: «Приторно!». Хотите, я вам запишу этот случай? Или сами запишите… Только не забудьте эти чудесные, так рисующие Чехова, слова: «Ну, и навалили же вы сахару! Чуть сами туда не сели!». Какой истинно «чеховский» сарказм, какая ирония. Каждое слово алмаз. Вы только вслушайтесь в эту расстановку слов: «Ну, и напихали же вы сюда сладости! Как чашка не лопнет! Вас только заставь богу молиться!..» Это чудесное словечко «моление» Берете?
– Что?
– Сахар.
– Ну его.
– Странно. Неужели и салфетка для вас пустой звук? Видите, какая?
– Да. Грязная.
– Святая грязь! Однажды проникновенный творец «Лошадиной фамилии» ел у себя в Мелихове кисель. И вдруг ложкой как тяпнет по тарелке!..
– Зачем? – изумился я.
– Это у него бывало. Задумается, a потом вдруг рассмеется своим мелодичным смехом неизвестно чего, да ложкой по тарелке – хлюп! Так и тут. Ну, кисель весь на белые брюки фонтаном. Покойный Тихонов присутствовал при этом – можете проверить. Что тут был за переполох – нельзя себе представить! Брюки-то восемь, a то и все десять рублей стоили. Все оцепенели прямо. А он, как ни в чем, не бывало, схватил со стола салфетку, да и давай чистить брюки.
– Странно, – поднял я брови. – Вы говорите, что дело происходило у него в имении, a на салфетке написано «Золотой Якорь».
– Извините, – сурово перебил он. – Память великого бытописателя сумерек священна, и не нам ее загрязнять. Утверждали же, что Некрасов слишком счастливо играл в карты. Неужели и мы, подобно этим гробокопателям, бросим тень на великую могилу?!
– Чем же вы можете доказать, что эта салфетка именно Чеховская?
– Pardon!! А пятна?
– Ну, пятна… Пятна вы и сами могли сделать.
– Pardon!! Я бывший офицер, и если превратности судьбы заставили меня… то я, вообще, прошу… Знаете; не того!.. Мировые на это смотрят очень серьезно. И потом вы говорите абсурд! Ну, предположим, я сделал пятна на салфетке… А спички? А сахар? Я их тоже сделал? Значить, я должен, по вашему, открыть спичечный и сахарный заводы?! За кого вы меня принимаете? За графа Бобринскаго? За Лапшина?!!
– Если вы будете кричать, я велю вас вывести…
II.
Усталым взглядом посмотрел он на меня.
– Ну, хотите за все двадцать пять рублей? Ведь, салфетка одна, если даже она и не чеховская – на худой конец полтора рубля стоит. А спички! А сахар! А велосипедный билет прообраза Иванова?!
– Не надо, говорят вам. Вот если бы у вас были какие-нибудь личные воспоминания о Чехове…
– Есть! Чего же вы молчали?..
– О чем?
– Вот, например, один памятный разговор с ним. Однажды он рассказывал, как хотел открыть лотошный клуб и как все уже было сделано, да администрация запретила.
– Чехов? Лотошный клуб?!
– Что вас так удивляет? Покойник любил азарт и не прочь был поднажить деньгу. «Веришь ли, Ероша… (Это я. Ерофеем меня зовут.) Веришь ли, – говорить, – Ероша, запретили мне лотошный клуб Кому вред? Ну, проигрывали бы нудные, сумеречные людишки (какая четкость слога! Узнаете Чехова?), проигрывали бы – и черт с ними! Все равно, так или иначе, a и мы и они ноги протянут. Так хоть, по крайности, мы-то поживем в свое удовольствие».
– Это он так говорил?
– Он.
– Чехов?
– Ну, да.
– Вам?
– Угу.
– А при этом свидетели были?
– Что вы! Разве можно такие интимные вещи говорить при посторонних!
– Гм… да. Впрочем, это не имеет никакого отношения к литературе. А нам нужны литературные воспоминания о Чехове.
– Есть.
– О чем?
– О пьесе «Чайка». Однажды мы с ним сидели на скамейке в Таганроге. Он и говорит: «Хорошо бы выпить чаю сейчас. С лимончиком». И такая при этом чеховская, немного рассеянная улыбка. я говорю: «Как будет женский род от слова: „чай“?»
«Как же, – отвечает удивительный создатель „Средства от запоя“, – очень просто! „Чайка“ будет от слова чай», И задумался. Потом прошептал: «Чайка! Это идея. Это красиво. На четыре акта хватит!». Вынул записную книжку, записал. Так и создалась «Чайка».
– А свидетели были при этом разговоре?
– Были. Тихонов был.
– Что вы все – Тихонов, да Тихонов. Тихонов умер.
– А я при чем, что он умер? Так берете воспоминания?
– Нет.
– Более, чем странно. А Чеховские вещи берете?
– Нет.
– Так-с. Стоило только, чтобы прошло несколько лет со дня смерти – и уже забыт! И уже никому не интересен! Забвен от людей! Ну, давайте за все десять рублей.
– Не дам.
– Ну, пять!
– Нет.
– Что ж… и рубля жалко? Ведь салфетка новехонькая. Ее только ежели выстирать…
– Рубль я дам. Но только салфетку забирайте. Не нужно.
– Вот за это мерси! И сахарок я уж возьму. А спички и билет – ваши. Будем считать спички по двугривенному, a билет за шестьдесят.
Когда он уходил, я вышел его провожать.
– О, не затрудняйтесь, – замахал он руками.
– Нет, почему же. Тут, кстати, висит мое пальто,
– Что ж из этого следует? – прищурился он.
– Да то, что я слишком скромен для всего этого.
– Чеховианцем вы можете быть, a аверченковианцем вам делаться не следует.
– Подождем! – загадочно сказал он, уходя.
И неизвестно было, чего он хотел ждать: того ли, чтобы я сделался известным, того ли, чтобы прислуга когда-нибудь оставила парадную дверь открытой?
Бедный Чехов! Десять лет тому назад тебя привезли в вагоне для устриц, и нынешние «юбилейные» дни проходить под тем же нелепым знаком нелепой устрицы.