Текст книги "Столыпин"
Автор книги: Аркадий Савеличев
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Вот так адъютант великого князя! Вот так террорист!
Видимо, Столыпин при этой мысли улыбнулся.
– Смею спросить, что вас так веселит?
Столыпин уже взял себя в руки:
– Не скрою… – после секундной заминки он решился обойтись без всяких «сиятельств», – не скрою, Вячеслав Константинович: мысль, что я, потомственный помещик, могу быть чиновником…
– Сможете. Студент Плеве тоже не думал о полицейской карьере, да вот приходится.
– Губернатор – это все-таки нечто другое?..
– Скоро убедитесь, что особой разницы нет. Губерния – место, где проходит черта оседлости. А эта всеми нелюбимая «черта» как раз и поставляет волонтеров террора.
Разговор вроде бы начинался, налаживался, но Плеве оборвал его:
– Впрочем, пустых словес и без нас с вами хватает. Есть еще вопросы ко мне?
Столыпин словно ожидал этого – да что там, раздумывал всю дорогу:
– Есть, Вячеслав Константинович. Опять же не скрою…
– И не надо скрывать. Продолжайте.
– Почему вы вдруг выбрали в губернаторы именно меня?
Столь бесхитростный, прямой вопрос, кажется, понравился министру.
– Потому, Петр Аркадьевич, что вы за тринадцать лет предводительства разболтанным, западным дворянством навели там некоторый порядок. Думаю, и местные нравы познали. Есть еще вопросы?
Столыпин встал с кресла:
– Нет, ваше сиятельство.
– Мне больше нравится свое, не столь родовитое, как ваше, но все-таки уважаемое имя.
– Учту на будущее, Вячеслав Константинович. Не обессудьте.
– Тогда – с Богом!
Пожимая протянутую руку, Столыпин почувствовал уверенную силу этого человека, внешне не такого уж и богатырского сложения. Сам он был гораздо крепче в кости.
Вернувшись к брату, он первым делом вскричал:
– Вина!
«Шампанского?» – хотел уточнить Владимир – по примеру столичных газетчиков он уважал точность.
Но старший брат на свой взгляд уточнил:
– Водочки, борзописец!
– Ого! Чего так?..
– Меня выпороли, как мальчишку!
– Ну, тогда, братец, мы с тобой выпорем Алешку Лопухина. – Он прошел к телефону. – Да, господин полицейский полковник! Пше прашем на порку.
Камердинеру и повару одновременно:
– Подготовьте достохвальный ужин в честь господина губернатора. Если чего не хватит, пригласите повара из ресторана. Не скупердяйничайте, господа-слуги!
Они знали нрав своего хозяина, все понимали.
Брату, оставшись вдвоем, Владимир кивнул:
– Ну, рассказывай…
А чего рассказывать?Самое занятное – и рассказывать-то нечего. Жизнь..
III
Солнечным июньским полдником Столыпин подъезжал к Гродно. В окружении трех жандармских чинов, которых возглавлял капитан-Недреманное око. Так еще на Петербургском вокзале отрекомендовал его полковник Лопухин. Он был при полной парадной форме и полон неприкрытого достоинства. Как же, провожал к новой должности губернатора! При прощании, уже в большой толпе полицейских, торжественно взял под козырек. Но выбрав момент, на недоуменный взгляд друга приватно и тихо проговорил:
– Господин губернатор, ваше сиятельство! Иначе нельзя. Я теперь своими погонами за тебя отвечаю. Пожалуйста, не отвергай советы Недреманного ока. Это один из лучших моих людей.
Звали «лучшего» Олегом Вадимовичем… или Вадимом Олеговичем, по имени еще не обращался, мог и перепутать. Только так: «Господин капитан!» И тот так же:
– Ваше сиятельство, пора одеваться.
– Да я разве не одет? – смеясь, осмотрел Столыпин свой щегольской сюртук и приподнял вывезенную из Германии парижскую шляпу.
– Как изволите, ваше сиятельство. Но в Гродно будут встречать камергера его величества, а не частное лицо.
Придворный мундир, так и ненадеванный, следовал в просторном сундучке из Колноберже в Петербург, а оттуда в поезде до Вильнюса и сюда, в Гродно. В Колноберже на этот раз не заворачивали. График встречи, видите ли, срывался! Не зло, но все же посмеивался губернатор. На подъезде все равно пришлось пересаживаться в карету; то ли Недреманное око так запланировал, то ли пути здесь по обычаю ремонтировались. Все могло быть. В запале железнодорожного строительства первые рельсы, как водится, укладывали на первые шпалы – еще не просмоленные и хлипкие. Жульничество было ужасное! Железнодорожные воротилы рвали богатую добычу из рук в руки, о пассажирах вовсе не думая. Поезда сходили с рельсов, как телеги с колеи. Что уж говорить об обычных, если царский поезд в свое время сполз под откос, многих покалечив и чуть не похоронив самого Александра III?! И после великой царской грозы положение ничуть не улучшилось. Ругать дороги было бесполезно.
По Германии шпалы укладывали железные да на прекраснейший гравий, а по России они белели непросмоленной сосной, как кости неких динозавров. Впрочем, паровоз-то – и сам не динозавр ли?..
Столыпин безропотно оставил уютное купе и пересел в высланную навстречу губернаторскую карету. С двуглавыми орлами по бокам. Вот так. Знай наших!
Ехать в карете прекрасным июньским утром оказалось приятнее, нежели в душном, закупоренном вагоне. Единственное неудобство – при его солидном росте переодеваться. Сунулись было камердинерами полицейские, но он их уже вполне губернаторским голосом отмахнул прочь. Не хватало еще, чтоб жандармы подштанники натягивали!
Карета при въезде остановилась у какой-то речушки. Переодевшись, он не без улыбки осмотрел себя в зеркало, которое держал капитан. Золоченый мундир камергера с золотыми же ключами на фалдах смотрелся в зеркале прекрасно.
– Кто такова? Неман?
Капитан понял насмешливый вопрос и ответ дал точный:
– Неман будет дальше, ваше сиятельство. Это всего лишь Городница.
– Не от нее ли название?
– Кто знает, говорят, от нее. Это не по моей части, – ответствовал, оглядываясь по сторонам, капитан. – Пора садиться. Там сами у местных изволите спросить.
Но в Гродно было уже не до реки. У заставы с одной стороны цепью стояли жандармы, по другую сторону – знаменитые гродненские гусары. Еще по рассказам отца Столыпин знал, как лихой Гродненский полк круговым рейдом проходил по турецким тылам, врубаясь там, где его не ожидали. Сейчас сын, в камергерском мундире, при шпаге и в фуражке с белым летним околышем не без удовольствия отдал честь красиво вскинутым саблями всадникам. Их немного тут гарцевало на месте, может, полк и вообще сейчас где-то на ученьях находился, а эти лихо сидящие в седлах были высланы, так сказать, для встречи губернатора.
Немного смущенный своей парадностью, он прошел меж шпалер гусар и конных жандармов туда, где с хлебом-солью на рушниках стояли разодетые девчушки. Почему-то поперек дороги. Но очень красиво помахивали вплетенными в косы лентами! Трудно было понять – польский ли обычай, белорусский ли. Пожалуй, все вперемешку, но роскошно свисавший кистями рушник, на нем пышно вздымавшийся каравай… и простенькая деревянная солонка – нет, все-таки что-то местное, не шляхетское.
– Как звать тебя, милая? – покровительственно потрепал он по косам девчушку, державшую на вытянутых ладонях рушник.
– Алеся, пане добродею, – ответила она, потупившись.
Гм!.. Дома Алеся, и здесь то же самое!
Он отломил хлеба, обмакнул его в гостеприимную соль и, пожевав, поклонился стоявшим за этими девчушками людям. Но девчушки то ли не понимали, то ли у них заведено было так – не расступаться. Все ж не свадьба – не станешь бросать деньги на поднос! Рассмеявшись отнюдь не губернаторским смехом, он поцеловал румяную щечку этой Алеси, поцеловал и другую – и девичий заслон расступился. Открытую дорогу сопровождал веселый хор:
День добры табе, пане гаспадару!..
Бачышь, чераз поле, широкае поле,
Бачышь, чераз межи залаценькия
Идуць, тякуць голубенькия облачки,
Все пытаюць славнага пана,
Славнага пана, пана гаспадара:
«А чым жа ты, пан, уславився,
Чым жа нам так спадабався?..»
Певуньи продолжали наивно перечислять, чем должен быть славен их пан-господарь, – и столы заломные, и яства отменные, и кубки серебряные, и подарки истинно панские, а Столыпин смущенно думал: «Да ничем, девоньки милые… Может, попозже, через годик-другой о том спросите?..»
Он не знал, конечно, что и года-то единого ему не дано в этом белорусском краю…
А если б и знал? Кто вправе изменить свою судьбу?!
Не оглядываясь и не замечая, что за ним с саблей наголо вышагивает Недреманное око, губернатор прошествовал, – а как же, нельзя было просто «идти» при таком скоплении народа. Какие-то приветствия. Делегации. И все наособь. По правую руку – дворяне во главе со своим предводителем. По левую – купцы, тоже со своим старшиной. Дальше – мещане, не поймешь, кем руководимые. Местная интеллигенция, разумеется, вместе с директором гимназии. Чиновники, надраившие пуговицы своих мундиров. А как присмотреться… в сторонке, при всех немыслимых пейсах и широкополых черных шляпах, с раввином во главе, – ага, евреи, тоже своей особливой делегацией. Отдав первый поклон дворянам, потом купцам, потом всем другим по очереди, даже развязной группе каких-то бродячих циркачей, губернатор остановился и перед раввином. Видит православный Бог, он не знал, как вести себя с этими бородатыми, робко жавшимися в кучку людьми, но сделал первое, что всегда делал, – поклонился, говоря, как и предыдущим делегациям:
– Благодарю, благодарю, господа.
Дальше было все уже понятно. Он сел обратно в карету и поехал в свою губернаторскую резиденцию. Удивляясь мелькавшим за окном кареты улицам. Брыгицкая, Бонифацкая, Бернардинская, Доминиканская, Базыльянская…
Н-да… Вроде бы одна с Москвой империя, а нет ни Православной, ни Московской улочки… Что-то нехорошо встрепенулось в душе у нового губернатора. Но подоспевший у заставы какой-то важный сопроводитель не переставал повторять:
– Ваше сиятельство, посмотрите сюда!..
Через минуту:
– Пан губернатор, обратите внимание!..
Через другую:
– Виды, виды какие открываются!..
Виды и в самом деле были прекрасные. Карета въезжала на Замковую гору. Через овраг по виадуку – узкий, истинно замковый мост. Обширный, зеленый остров. Сквозь листву лип, кленов и столетних дубов уже просвечивал широко раскинувшийся двухэтажный дворец. Крылья его, как руки, обнимали все пространство. Роскошный парадный портик гостеприимно приглашал: войдите, пан губернатор!
Это был дворец последнего польского короля Станислава Понятовского.
IV
Странная судьба странного человека…
Молодой стольник соприсоединенной Литвы, из древнего польского рода Чарторыйских, еще в бытность государыни Елизаветы повадился на царские ковры. Разумеется, при всей льстивости и шляхетском красноречии его привлекала не стареющая Елизавета. А молодая Екатерина. Что, замужем?.. В царском окружении это не имело особого значения. Стольник не только ловко махал родовой саблей – взмах его боевой руки при поклоне был широк и завораживающ. Возле такого мужа-недотепы, как Петр Федорович, великая княгиня только званием выходила велика, а женской сущностью несчастна. Надо ли говорить, что граф Станислав Понятовский оказался в числе ее ближайших друзей, которые и привели княгиню к российской короне. Стольник уже возомнил себя у российского трона… пока только около… но ведь любовь делает чудеса? А какой поляк в чудеса не верит?!
Взойдя на российский престол, Екатерина сделала все, чтоб на соседнем польском престоле оказался ее друг Станислав. Но разгульная шляхта избирала – именно избирала! – своего короля, как какого-нибудь сельского старосту в Рязанской губернии. И пока он при этих долгих и шумных выборах, даже с российской помощью, продирался к королевской власти, то оказался гол как сокол. Все было промотано на пирах и балах. А подобает ли королю быть голым? Российская императрица, щедро одарив всех, кто помогал ее ставленнику, и его самого не забыла. Послу и ходатаю Репнину она отписала, что «по особливому своему благоволению и дружбе дарит Понятовскому на первый случай для учреждения дома 100 000 червонных». Бедный король за все благодеяния и подарки мог отправить своей благодетельнице лишь ящик трюфелей…
Что делать, польский король всегда был лишь игрушкой в руках разгульной шляхты. Немудрено, что ему хотелось быть поближе к русскому трону… если Матка Боска позволит. В счастливом двуединстве! К ужасу всех соседей… Объединение двух таких обширных государств?! По Европе поползли слухи о новоявленном женихе русской императрицы; больше того: сама императрица приедет, мол, в Варшаву, чтобы там вступить с ним в брак. Воинственная Пруссия, якобинская Франция, ханжеская Австрия, чопорная Англия – все опасались такого грозного объединения. Не опасался только Понятовский, получивший двойное королевское имя: Станислав-Август. Как же быть королю при едином имени?! Своей парижской маменьке Жоффрэн он по польскому обычаю самонадеянно писал:
«Ах, я знаю хорошо, что я должен делать!.. терпение, осторожность, мужество! И еще: терпение и осторожность! Вот мой девиз!.. – И не называя имени Екатерины, добавлял: – Там очень умны, там… Но уж очень гоняются за умом. Это металл самый дорогой, но для обработки его нужна искусная рука, руководимая добрым сердцем…»
А разве сердце у него не доброе? Рука не искусна?
Да и собственный ум, в добавление к уму российскому, не хитер, не изворотлив?..
Не слишком доверяя шляхетскому разгулу, он в стороне от Варшавы, поближе к России, и на русские же червончики строил в Гродно свой личный дворец, назвав его, разумеется, замком.
А пока он занимался достохвальным строительством, никем не управляемая Польша пережила уже два раздела – между Россией, Пруссией и Австрией – и вовсе не шутя готовилась к третьему. В который и якобинская Франция вмешалась, приняв всех польских диссидентов. Они-то и мутили воду, ратуя за возвращение утерянных провинций. Но разве прусский Фридрих мог терпеть это? Его армия вторглась во Францию… Англия своими кораблями утюжила Балтику, Черное море… Разве русская императрица могла терпеть весь кавардак?! У нее, слава богу, были фельдмаршал Румянцев-Задунайский да великий военный шутник – Александр Васильевич Суворов! Да казаки малороссийские – ого! Здравый смысл, шановные панове, здравый смысл – не так ли?.. Тоже шутить изволите?
Но когда это поляк внимал здравому смыслу…
Сбежавшие было в Париж польские диссиденты повернули обратно к Варшаве… и возвели в «генералиссимусы» – ни больше ни меньше! – мятежника Костюшку! Как же можно уступать России, да еще какому-то старому Суворову?!
А судьба Польши решалась-то именно русским оружием. Разогнав своих не слишком удачливых генералов, – не смогли, видите ли, взять арсенал и вынуждены были бежать из Варшавы, – Екатерина сказала ласково:
– Александр Васильевич, а не мешают ли нам эти шляхетские «генералиссимусы»?..
– Как велите, матушка, как велите. Наше дело солдатское, – был скромнейший ответ. – Я еще не генералиссимус, но…
– Вот именно. Льщу себя надеждой увидеть вас в сем настоящем звании.
– Надежды юношей питают и кровь девичью зажигают… Мы еще с вами, матушка, ого-го!
– Ого-го, мой Первый-Главный! Извольте подарить мне Варшаву.
– А не обидится Румянцев?..
– Ох, беда с вами! Вечно вы в ссоре, никак Европу не поделите. Ну да улажу как-нибудь. С Богом!
Хотя звание главнокомандующего носил фельдмаршал Румянцев-Задунайский – тоже один из «личных» друзей, – она без долгих слов во главе перетрусивших генералов и потерявшего голову короля Станислава-Августа поставила именно Суворова.
По примеру матушки-Екатерины Суворов тоже не стал долго рассуждать, а взял в штыки главную армию польского «генералиссимуса» Костюшко – во главе с генералом Сераковским. И поразил насмерть при монастыре Крупчице. Потом добил в окрестностях Бреста. Восемь часов бились холодным оружием! То бишь штыком!
Суворов, как всегда, писал свои донесения кратко:
«Ее Императорского Величества победоносные войска платили его, неприятеля, отчаянность… Поле покрыто убитыми телами свыше пятнадцати верст. Мы очень устали».
Как не устать, если из всей армии польского «генералиссимуса» спаслось всего пятьсот человек… Помахай-ка штыком!
Путь на восставшую Варшаву был открыт.
Но поляки собрали под Варшавой последние силы и, согнав население, грозно укрепили пригороды. Опять штурм?..
Семейное предание Столыпиных в пересказе отца гласило: Суворов подозвал своего генерал-адъютанта и ласково так спросил:
– А что, братец, Александр Алексеевич, не пора ли покончить с карманным «генералиссимусом»?
– Истинно так, пора, – по-суворовски же кратко ответствовал адъютант Столыпин.
Ну, если в бой с утра пошли адъютанты, так была же сеча!
Все польские генералы во главе с Сераковским были взяты в плен. А около пяти часов вечера возвратился адъютант Столыпин с отрядом русских солдат, которые несли полумертвого человека: то был «генералиссимус» Костюшко. Кровь покрывала его тело и голову, лицо было бледно-синее…
Но королю, запутавшемуся в интригах со своими якобинцами, очень не хотелось уезжать из Варшавы. Однако ж надо. Как и шляхетскому сейму, который никак не мог утвердить присоединение Варшавы к России. Ай-яй-яй, фанаберия побежденных! Пред толпами голодных, одичавших горожан?.. Тогда извольте, шановные панове, в новую столицу! Чем Гродно не столичный город? Там выстроен прекрасный новый королевский дворец, который король, в уважение к традициям, назвал замком. Хватит места и болтливому сейму, и самому королю.
Король отвечал Суворову, что ему не с чем выехать в Гродно, не с чем оставить в Варшаве и своих родных. Давно уже все разорено, и нет никаких доходов. Жить приходится в долг…
Ай да король!
Но корни мятежа не стоило оставлять в Варшаве. Пускай-ка шляхетский сейм во главе со своим запутавшимся королем посидит в тылу русской армии! Да, да, в Гродно.
Снисходя к королевской чести, Суворов заверил, что там приготовят все, что нужно по званию. Деньги обещала матушка-государыня. А честь королевскую будет блюсти его личный адъютант.
8 января 1795 года Станислав-Август простился с Суворовым, который весьма обласкал его на дорогу, и под охраной адъютанта Столыпина отбыл в Гродно.
Как оказалось, в последнее пристанище польских королей…
Польшу ожидали третий, окончательный, раздел… и полная утрата своей независимости… Уже без короля она вошла в состав Российской империи.
Бывшему королю оставалось доживать свои дни в роскошном гродненском дворце как простому смертному и оплакивать вскоре последовавшую смерть мудрой благодетельницы Екатерины, не зря же прозванной Великой…
Но даже она, Великая, звание генералиссимуса Суворову дать не успела. Это сделал уже ее сын, Павел…
V
Сейчас правнук суворовского адъютанта ходил по пустым залам дворца и слушал шорохи, исходившие из столетнего паркета. Он не падал ниц перед историей – будь то Литва, Польша, сегодняшняя Белоруссия или история всего рода, – но что-то же заставляло его и ночью подниматься с постели. Не только думы о семье, которая оставалась на водах, – было и нечто иное. Будто кто из дальних веков звал его к себе. Он запалил в три огня подсвечник, усмехнувшись: «Пора уж думать об электричестве!» Но и надсмешка над своей домашней неустроенностью не отвлекла от впечатлений первых дней. Смута душевная!
Город Гродно стоял на той же реке, что и Ковно, но был совершенно другой; там сквозь все наслоения времен все-таки литовское выпирало, а здесь – польское. Белорусского и не чувствовалось. За эти дни с визитами перебывали все более или менее приметные горожане, да и уезды ломились в двери. И не только дворяне – всякий прилично одетый люд. Но почему-то каждый силился затвердить свою связь с Польшей. Не король же, давно почивший в Бозе, к тому подталкивал – королей в этих краях не особенно почитали; нет, некая шляхетская гордыня проступала сквозь любую одежку. Будь то вицмундир, сюртук или кунтуш. Не бог весть какой орден Станислава – самый распространенный в империи и учрежденный-то в утешение полякам, но если он являлся на служивой груди, так уж являлся! Во всем блеске хозяйских глаз. И сквозь хороший русский ли, немецкий ли язык – обязательно прорывалось это: «Пше прашем пана!» Он удивлялся: с чего директору гимназии столь назойливо подчеркивать, что учился в Варшаве? Не Петербург же. Директору не так давно возникшего театра – что начинал в Кракове? Опять – не Москва же. Почтмейстеру – даже почтмейстеру – выхваляться своими родственниками в недалеком Белостоке? Это даже не Гродно. Право, губернатор, залетевший сюда из глубин России, становился белорусским националистом!
Может, это не так и плохо?
Столкнувшись и раз, и другой с простыми людьми, – ведь не на небесах же жил губернатор, путаясь в понятиях их «ридной мовы», он решил залучить к себе местного наставника. Собственно, на первых порах так же поступал и в Ковно; это не вызвало там ни удивления, ни осложнений. Мог с любым литовцем изъясниться. Здесь же, когда пригласил к себе директора гимназии, пустяковая просьба вызвала шок. Досточтимый Стэфан Заборовский в замешательстве так терзал своего Станислава, что грозил и вицмундир вместе с орденом порвать. Не сразу в слова свое удивление связал:
– Пше прашем пана губернатора – зачем это ему нужно, при знании польского, немецкого, французского?..
– Господин Заборовский – мне нужно объясняться с людьми.
– Люди или людцы?.. Одни знают польский и соседний немецкий, даже более далекий французский, другим – только с коровами изъясняться! Не может же пан губернатор…
– Может! – пришлось остановить велеречивого поляка – с русским орденом на русском вицмундире.
Дружелюбно угостив чайком, отпустил ни с чем.
Вот после того и занесли его ноги в Воскресенский православный храм – не самый лучший на фоне высоко вздымавшихся костелов. Просто самый близкий ко дворцу.
Батюшка Петракей – пожалуй, это было местное прозвище, а не рукоположенное имя, – был отменно стар, покорен и уже плохо понимал суть дела. Не то что ксендзы, молодым и фанаберистым цугом приходившие на аудиенцию!
Видать, и попивал грешный Петракей, но сквозь затененный ум все ж пробилось здравое понятие:
– Поучиться, ваше сиятельство?.. Оно бы можно, да мужиков нетути. По молодости я в Смоленске служил, так разве…
– Местных, отец. Кто говорит на этой самой… мове!..
– Мова, ваше сиятельство?.. Есть вельми добрая, но она бабской сути.
– Женской, отец, да?
– Да, ваше сиятельство. Эта суть с востока к нам приехала, из Минска. Тщатся наши православные открыть при гимназии класс этой самой «беларусской мовы». Да разве возможно? Стэфан Заборовский и на порог ее не пускает.
Истинно так, разговорился отец Петракей, особенно после того, как губернатор попросил его освятить дворец Понятовского. С ним-то и вошла эта «бабская суть». Ага, та самая, что хлеб-соль подносила! Губернатор встретил ее как старую знакомую. Лет восемнадцати, от силы двадцати. Больше и плат приспущенный не давал.
– Если не запамятовал, Алеся? Не смущайтесь, целоваться не будем! Учительница?
Она еще больше потупилась, но потом все же ответила:
– Три класса гимназии, пан губернатор, далей нельга было…
– Недоучилась, хоть и дворяне, а бедные. Чего ж, внучка… Пущай возле меня поживет. Вот помогает, и слава богу.
Столыпин только сейчас заметил, что она и дымящимся кадилом помахивает.
– За неимением другого притча… Отец диакон вторую неделю во хмелю. Кто знает, когда это у него кончится? – рассудительно пояснил без вины виноватый батюшка. – Наша Алеся не за диакона, вестимо, за помощницу.
Предчувствуя слабосилие и самого батюшки, он прежде всего пригласил его к столу, успокоив:
– Я не тороплю вас, отец. Прежде откушайте, а потом и делайте свое дело. Гоните всех прошлых чертей из этих стен!
Губернатор занимался делами в своем кабинете, – делами довольно запущенными, – а отец Петракей, видать, в свое междуделье не раз подходил к оставленному в гостиной столу, потому что под конец и сквозь толстые стены пробилось отнюдь не святое:
Ци дома, дома
Сам пан-гаспадар?
Добры вечар,
Наш пан-гаспадар!
Слышно было, как бормотала, успокаивала его прислужница. Остановившись в полураскрытых дверях, губернатор покачивал головой, посмеивался.
Ой, кали дома,
Выйди паслухай.
Голосок прислужницы уже яснее прорезался, гневливее:
– Дедо! Небарака! Як тебе не сорамна!..
Кой-что уже начинал понимать губернатор. Срамит деда! Но дед хоть бы что:
Добры вечар,
Выйди паслухай!
Ну как тут не выйти, когда на два голоса приглашают? Правда, второй со слезой, пугливо:
– Де-едо?.. Нас же выгонят! Ганьба буде…
Губернатор вышел, слезки утирая добрым словом:
– Не выгонят, детка. Ганьба… что это такое?..
Помощница так перепугалась, что и понятное объяснить не смогла, только одно:
– Ганьба… гэта ганьба и ёсць… сиятельство…
– Ну и прекрасно, детка, – по-отцовски приобнял ее за вздрагивающие плечики. – Алеся?.. Что-то много в моем доме Алесь! У вас всех девушек так зовут?
Видимо, от страху она кивнула. Столыпин уже совсем развеселился:
– Вот и первый урок! Усаживай деда за стол да и мне чарку налей. Как по-вашему будет чарка?
Пока эта, вторая Алеся толкала деда к столу, поколачивая в спину непотушенным кадилом, понятное уж совсем непонятным стало. Только одно:
– Ага, сиятельство… чарка, сиятельство…
Дед, чарку запрокинув, уже сам прояснил:
– Шклянка буде. Бо стекло же…
Губернатор оказался неплохим учеником, сразу подсек деда:
– А если не стеклянная? Серебряная?
Но и дед, маленько протрезвев, на учительский лад затянул:
– Стеклянная… серебряная… не, сребряных не бывае… Не бывает, ваше сиятельство! – в утверждение своей правоты даже сухоньким кулачком по столу пристукнул.
Алеся с глазами, полными слез и страха, потащила его прочь, но отец Петракей все-таки был тяжел для ее ручек. Столыпин позвонил в бывший при столе колокольчик.
Конечно, Недреманное око тут как тут, в полном своем служебном удивлении.
– Мы тут с православным отцом чертей гоняли! – не мог Столыпин остыть от смеха. – Отошли его домой с кем-нибудь, а через полчасика и за ней коляску пришли, – кивнул в сторону вовсе онемевшей девчушки. Капитан профессионально выполнил приказание: одной рукой прихватил деда под мышки, а другой принял кадило, все еще фукающее при встряске.
Когда они таким порядком убрались за двери, хозяин посерьезнее стал:
– Скоро и за тобой, Алеся, вернутся. Ну, расскажи пока, как ты живешь и что делаешь в Гродно? Судя по всему, ты довольно грамотная. Где родители?..
Как ни странно, эти простые вопросы ее успокоили. Не сразу, но прояснилось еще не начавшееся житие учителки.
Да, мы из дворян, но очень бедных. Отец, пока мог, служил гувернером у одного пана, я в гимназии смоленской училась. Как прогнали его за старостью, гимназию пришлось бросить. Маленько тоже помаялась в гувернершах, да взрослые сыновья стали приставать…
Он попросил не продолжать очевидное. Лишь одно: кто в Гродно послал несмышленую учителку?..
Выяснить не удалось: Недреманное око вернулся. Велел отослать ее домой, даже не спросив – куда. Вероятно, в сторону той же Воскресенской церкви. Недалеко было.
VI
Странная все-таки страна Россия!
Странно и непонятно перепуталось в ней все управление…
Чего, казалось бы, министру внутренних дел заниматься земством? Ну, копаются в людском, провинциальном мусоре подначитавшиеся западных книжонок либералы – и пусть себе копаются. Хоть чем-то заняты, бунтовать некогда. Да и какие они бунтари! Сабли бумажные, щиты книжные, кони истинно гоголевские. Старосветские помещики, не более того.
Но царский камергер и губернатор Гродненщины – по российским меркам, малюсенького, надо сказать, лоскутка империи, – все больше убеждался в правоте многорукого министра. Разве земство – не внутреннее дело России? Как и губернатора – занятия «беларусскай мовой»? Или местной историей? Так недолго и в «генералиссимуса» Костюшко обратиться! Или возня с хуторами, вывезенная еще из Ковенской губернии…
Он как раз собирал некое немыслимое совещание – дворян-земледельцев, более-менее крепких хуторян и хитрованцев-купцов, которые возле земли крутились. Кто усадит их за один стол? Да и не одного же дня дело. Потому и затянулось. Плеве словно подслушал его мысли. Упредил. Заставил пошевелиться.
Месяц всего и прошел, как губернатор уселся во дворце польского короля. И нате – изволь дать отчет о местном земстве!
Срочная депеша называлась, разумеется, по-чиновничьи: «Проект упрощенного земского самоуправления в Западных губерниях». Речь-то шла не только о Гродненщине – и Ковно, и Вильно, и внутренняя Польша под прожект подпадали. Но Столыпин разве царский наместник всего этого пестро-лоскутного края?
Губернаторская карета, ради узких дорог запряженная всего парой лошадей, мчалась из уезда в уезд. Само собой, позади еще несколько рыдванов с обслугой и разными припасами, в том числе и постельными. А впереди – верховые во главе с Недреманным оком.
Губернатор намеревался было упростить свой выезд, но капитан в шутливо-непререкаемом тоне запротестовал:
– Разве вы, Петр Аркадьевич, хотите помешать, чтоб меня произвели в майоры? Разве мне нужно запрашивать разрешение департамента полиции?
Ах, бестия! Наверняка уже запросил этот самый департамент… то бишь Алешку Лопухина! Славная штука – телеграф. Минутное дело, чтоб выезд губернатора обставить с королевским размахом. Знай наших!
Но король-то вроде без телеграфа обходился?..
Посмеиваясь над своим нынешним положением, он не забывал спутников угощать:
– Отец Петракей – вы же еще не завтракали?..
Тяжкий вздох, который означал только одно: ваше сиятельство, лучше скажите – не опохмелялся…
– Паважаная сударыня Алеся – частунак не згоден?..
Уже меньше стесняясь своего благодетеля, она смеялась на заднем сиденье:
– Пан-гаспадар делае памылки в нашей мове, але ничого, ёсць и поспехи. Трымайце дараженькую тройку… с нейким даже плюсом!
Милое дитя, хотя и в полном девичьем обличье…
Со старым батюшкой-дедком было проще: без слов приоделся по губернаторской благости. С внучкой же сплошные хлопоты. Были даже слезы: «Я знаю адрас пани Вольги, я напишу ей на вас жалобу…»
Хоть в соседнем рыдване ехал и официальный губернский секретарь со всеми письменными причиндалами, но дед и внучка представлялись более подходящими помощниками. Кто с крестом, кто с песней – все едино. Конечно, с местным дворянством он управится сам, но как быть с попутными хуторянами? Да и как их между собой согласовать? Не говоря уже о шинкарях, мелких еврейских лавочниках.
Понимал губернатор, что развел некое «гродненское министерство» – ни больше ни меньше! Может, и королевство? Не Станислав ли Понятовский, несостоявшийся муженек Екатерины, в ночи нашептывал… как это… да, «жальбу» запустевшего королевского замка!
Этот, встречный, замок был хоть и под гонтовой крышей, но ничего, справный.
– Дворянин? – самонадеянно покосился Столыпин на свою учителку, зная, что и у половины здешних дворян нет черепичных крыш.
